Lovaine

Он выходит на мини-сцену, по краям которой вздымаются языки искусственного пламени, и зал мгновенно замирает. В забитом людьми, накуренном помещении затихает весь гогот, шум, крики — наступает абсолютная тишина, которую начинают нарушать первые прикосновения пальцев по струнам. Если приглядеться, то никто и не дышит будто, не моргает, боятся хоть одно движение пропустить, вздох прослушать. Он словно божество, до людей снизошедшее, ангел, которого свергли на Землю, в пучину разврата послали. И только самые бывалые знают — он и есть разврат. На нём чёрные кожаные штаны, торс обмотан тонкими цепями, взгляд из-под густо накрашенных ресниц стрелами к стульям прибивает, шевелиться запрещает. Он плавно двигает бёдрами, в глаза гостей смотрит, будто танцует для каждого присутствующего персонально, уделяет каждому время. Только в один угол, к одному столику почти не поворачивается. Там, в этом углу, он сидит, его лицо в тени, напротив охрана стоит, только пальцы, по столу постукивающие, видно. На пальцах по одной букве выбито, каждая буква — есть в имени танцующего, каждая буква — доказательство любви. Той самой, о которой песни не слагают, стихи не пишут, уважающие себя писатели книги не печатают, той самой, которая раз и навсегда, всегда с метастазами, всегда до дна. О той, где слов недостаточно, да им и не верят, здесь её только кровью доказывают, своей спиной прикрыв чью-то грудь, показывают. Она в брачных клятвах есть, только в жизни молодожёнов редкий гость. Но не здесь, не в этом пропитанном потом и табаком кабаке, не в этой преисподней разврата и похоти, здесь она, как цветок, пробив бетон, прорастает — и в этой, и в следующей жизни обещает. Он чувствует его взгляд на себе, знает, что тот глаз не сводит, знает, что любуется, и Юнги старается. Весь зал думает, для них, Чонгук уверен — только для него. Все альфы с раскрытыми ртами наблюдают за ним, вперёд подаются, больше урвать пытаются. Он поворачивается к зрителям спиной, нарочно замедляет движения, позволяет им сполна насладиться видом затянутой в кожу попки, потом полуоборот, томный взгляд, и вот он на самом краю сцены — протяни руку и возьми, но никто и не думает. Самоубийц в этой части мира точно нет. — Крошка! — доносится басом из угла справа. Видимо, всё-таки есть. Юнги медленно поворачивает лицо к зовущему, пару секунд всматривается в лицо явно приезжих и не знакомых с местными правилами двух латиноамериканцев. Он предупреждающе взмахивает ладонью, делая понятный только определённым людям знак, и медленно спускается со сцены, двигаясь от бедра, подходит к столику альф. — Шуга, — произносит по слогам, протягивает руку, проводит по уже заметной щетине его позвавшего, пальцем обводит подбородок. — Аппетитный сучёныш, поехали с на… — не успевает договорить тот. — Тсссс, — прикладывает тонкий палец к губам Юнги. — Слышишь? — медленно поворачивает голову то влево, то вправо. Альфы, как завороженные, повторяют за ним, не понимают. — Всё, что тебе нужно, здесь, — похабно смеётся мужчина, взглядом указывая на пах. — Идёт, — прикрывает веки Юнги. — Похуй, кто идёт, — тянет к нему руки альфа, намереваясь усадить на колени. — Твой ёбарь рядом со мной не стоит… — Не он, — нагибается к его лицу Юнги. — Побойся Бога! Это она идёт, — шепчет прямо в губы, поглаживает щёку. А потом, резко выхватив из-за пояса мужчины его же нож, вонзает в его руку, покоящуюся на столе. — Боль идёт. Если бы шёл он, то нёс бы смерть. Между Юнги и орущим от боли мужчиной вмиг вырастает стена из двух альф, а он, покачивая бёдрами, идёт к бару, где перед ним сразу раскладывают стопки с текилой. Он подносит к губам первый шот, залпом проглатывает жидкость и чувствует, как позади него он нависает. Этот знакомый, дурманящий и забирающийся под самую кожу запах он ни с чем не спутает. Юнги откидывает голову назад на мощную грудь, облизывает с губ последние крупинки соли, видит, как сильные руки соединяются на его животе, и продолжает двигаться, только в этот раз под слышимую только ему музыку. Он трётся о него, чувствует, как растёт чужое возбуждение, и довольно ухмыляется. — Я дал поиграть своей бестии, — шепчет альфа ему в ухо, посасывая мочку. — Я не размазал его мозги по стене, хотя стоило бы, так что теперь ты поиграй со мной. Он разворачивает Юнги лицом к себе, а тот, соединив руки на его шее, позволяет приподнять себя и обвивает ногами его торс, полностью оказавшись в его руках. Чонгуку похуй на крики альфы, на суетящийся вокруг персонал, у него в крови возбуждение со скоростью света разносится, а в руках самый сладкий грех. Он идёт по живому коридору, для него созданному, к старой поскрипывающей деревянной лестнице и поднимается на второй этаж, где маленькая комнатка служит и бухгалтерией, и местом, где Чонгук, не устояв перед возбуждением, периодически наслаждается любимым телом, понимая, что до их дома на берегу попросту не выдержит. Юнги существо не из мира сего. И Чонгук вовсе не преувеличивает. В перестрелке в кафе «Завтрак» в Тихуане Юнги единственный выживший и тот, ради кого живёт Чон Чонгук. Чону опять недодали товар, он опять поехал разбираться лично в кафе, в подвале которого расфасовывали «белую смерть», которая по договорённости должна была перейти к нему вся. Договориться не удалось, пришлось доставать пушки. Закончив зачистку, Чонгук прогуливался по помещению в ожидании копошащихся внизу своих ребят, когда услышал за стойкой шум и обнаружил там омегу. У мальчишки, которому тогда стукнуло только семнадцать, между пальцами был зажат кусок от разбитого зеркала, а кровь с ладони капала на пол, создавая лужицу. В обители смерти у него страха ни в одном глазу, и Чонгук уже покорён. Они смотрели друг на друга тридцать секунд, после них Чонгук опустил пистолет, но Юнги не отбросил зеркало. — Хочешь меня? — облизнув губы цвета самой сочной вишни, спросил омега. — Хочу. — Настолько, что забьёшь на то, что я видел твоё лицо? — Ты будешь его видеть отныне каждый день над собой, — растянул губы в улыбке альфа и опустился напротив на корточки. — Мой омега меня не сдаст. Юнги отбросил зеркало, а Чонгук перевязал ему ладонь и забрал к себе. Уже прошло четыре года, и Чонгук был прав — Юнги не сдаст, а того, кто сдаст, лично покарает и карал. Чон ногой открывает дверь, не отрывается от его губ, впечатывает в стену. — Любовь моя, — руки на его бёдрах, сам Юнги размазан по стене. — Шалишь? — Он назвал меня сучёнышем, — дует губки, пальцем по вороту рубашки водит, опускается вниз, обводит своё лицо, на чужой груди набитое. Юнги толкает его к старому креслу в углу — которое видело столько, что даст фору всей мебели, доселе задействованной в порнофильмах, — заставляет усесться. Он взбирается на альфу, впивается жадным поцелуем в губы, не насыщается. — Какой ты нетерпеливый, — усмехается Чонгук, а сам его брюки расстёгивает, но Юнги подаётся назад и скользит на пол, тянется к ширинке альфы, открывает. — Блять. Губы Юнги касаются головки. — Блять. Он заглатывает сразу, на всю длину, причмокивает от удовольствия. Чонгук удобнее располагается в кресле, наслаждается зрелищем, пытается не взорваться от ощущений. Юнги отсасывает с таким аппетитом, энтузиазмом, что альфа поражается, почему только от картины своего члена меж его губ не кончил. Юнги водит языком по всей длине, пальцем крайнюю плоть оттягивает, нарочно мучает, лижет, как мороженое, снизу вверх смотрит прямо в глаза, с шумом заглатывает, повторяет. Пропускает за щёку, усиливает ощущения, зубами касается, расслабляет глотку и снова берёт на всю длину. Чонгук утробно рычит, зарывается руками в чёрные волосы, резко назад его голову тянет, обнажает шею, заставляет член изо рта выпустить. Юнги сразу недовольный, насупившийся, вновь тянется, но Чонгук не отпускает, даже больно за волосы дёргает, но когда Юнги боль останавливала… — Чего ты такой дикий сегодня? — всматривается в его глаза Чон, второй рукой по стволу водит. — Кто тебя возбудил настолько? Мне всех в зале свинцом накормить? — Я люблю, когда ты ревнуешь, но честное слово, если ты не дашь мне пососать, я его тебе оторву, — шипит Юнги, но Чонгук затыкает его глубоким, мокрым поцелуем, не даёт договорить. — Одиннадцать часов и сорок пять минут прошло с момента, как ты покинул нашу спальню, — в перерывах от поцелуя шепчет Юнги, вновь его язык посасывает. — Так ты соскучился, — меняет тон альфа и пропускает сквозь пальцы шелковистые волосы. — Я соскучился куда больше. Он резко поднимается на ноги и рывком тянет на себя не сориентировавшегося сразу омегу. Подтаскивает его к столу, смахивает с него коробки с товаром и усаживает на него уже обнажённого Юнги. Просовывает сперва пальцы — у них это уже игра, Юнги должен кончить от пальцев. Только потом разморенного, размякшего парня Чонгук медленно натянет на свой член. Юнги, как и всегда, собирает под ногти всю пыль и грязь со стола, скребётся, скулит и выгибается так, что все гимнасты мира бы обзавидовались. Он кончает с протяжным стоном, даже отдышаться не успевает, как Чонгук уже в него толкается. Он сразу переходит к глубоким и резким толчкам, вытирает омегой поверхность стола. Юнги стонет прерывисто, хрипло, его голос для Чонгука уже афродизиак. Чонгука от Юнги кроет, он втирает его в себя, как лучший порошок, вдыхает, прыскает в свою кровь, но всё равно мало. Он целует его лодыжки на своих плечах, острые коленки, делает паузу от жесткого траха, чтобы провести языком по бёдрам, на которых ещё блестит сперма омеги. Вновь толкается, приподнимает за талию, насаживает его на себя, заставляет Юнги срывать свой голос, а ногтями сдирать чонгуковскую кожу. У Юнги пальцы судорогой сводит от желания касаться его, провести ими по набитой, блестящей от пота груди, но Чонгук в сексе жесток — он только берёт, разрешает с собой поиграть, развлечься только в самом конце. Юнги обожает эти моменты, когда альфа, выдохшийся, весь в его власти. Омега изучает каждый сантиметр любимого тела, выпуклые мышцы, пробует на вкус его кожу. А пока без вариантов, пока только голос срывать и ноги пошире разводить, чтобы всего и без остатка, чтобы потом только горячая ванна спасала, иначе не двинуться. — Я бы родил тебе четверых, — сидит обнажённым на его коленях Юнги. — Один был бы омегой, ты бы его обожал. Чонгук играет с его волосами, внимательно слушает. — У нас был бы белый домик и апельсиновый сад. Я бы выходил на балкон, переплетённый плющом, с утра, кричал бы на детей, на тебя, возящегося в саду. Варил бы вам лучшую мексиканскую похлёбку, курил бы крепкие сигареты, по вечерам бы пил только вино, а по ночам не давал бы тебе спать. У нас была бы хорошая жизнь, — грустно говорит Юнги. — Но зачем хорошая, когда у нас она и так чудесная. Верно? — Роди мне одного. — Ты шутишь? — У меня всегда будет картель. Это не значит, что у нас не может быть домика и твоих криков с балкона. Роди мне одного хотя бы. — Я просто замечтался, — отмахивается Юнги. — Струсил, — смеётся Чонгук. — А я теперь хочу маленького омегу. — Нихрена я не струсил, — злится Юнги. — Прям сейчас готов! — в доказательство своих слов он тянется к чужому члену, вот только Чонгук хватает его за запястье и притягивает к себе. — Зачать ребенка в этом заваленном мусором клоповнике? Нет уж, поехали домой, твоя попка не слезет с моего члена до утра. — Я ведь не передумаю! — Я надеюсь, — усмехается Чонгук и ждёт, когда омега оденется.