Lovaine

Мин Юнги двадцать восемь лет, он ужинает в лучших ресторанах города, одевается только от кутюр, водит красную Феррари Лаферрари и не знает забот. В это сложно поверить, но ещё пять лет назад Юнги работал по четырнадцать часов в сутки, чтобы суметь оплатить однокомнатную обшарпанную квартирку, которую снимал не один, и купить себе пропитание. Удача улыбнулась парню одним холодным вечером, когда ему пришлось заменять резко свалившегося с температурой официанта на одном из приёмов, который обеспечивала персоналом их компания. Там Юнги познакомился с шестидесятисемилетним Чон Сынхёном. Мужчина, который являлся неофициальным королём ночного Сеула, курировал всю сферу развлечений страны, в частности все казино. Сынхён был женат один раз и потерял супругу ещё двадцать лет назад, славился любовью к молоденьким мальчикам и к алкоголю и, несмотря на преклонный возраст, вёл разгульный образ жизни. Юнги, почувствовав на себе в тот вечер заинтересованный взгляд со стороны такого человека, быстро смекнул, что к чему, и подыграл. В результате ту ночь он провёл в роскошном особняке старика. Юнги всегда мечтал о другой жизни, о том, чтобы не думать каждый день, где достать кусок хлеба, но только сколько бы он ни бился, так её своим трудом и не добился, а моральными принципами парень никогда отягощен не был. Юнги очень рано повзрослел и, поняв, что в достижении цели все средства хороши, засунул и так не особо мучающую его совесть в ящик, и похоронил глубоко внутри под платиновыми карточками и дорогими подарками. Сынхён оказался «идеальным» любовником. В постели он в силу возраста и здоровья особо Юнги не докучал, но при этом был в него до одури влюблён и буквально сдувал с него пылинки. Мужчина, как он сам любил повторять Юнги, впервые в жизни нашёл себе того, с кем чувствовал себя не просто молодым, но и счастливым. Первый год он осыпал его подарками, во второй уже подарил ему двадцать процентов акций своего холдинга, устроил в университет и сделал своим помощником. Юнги играл свою роль блестяще: никуда от старика не отлучался, вёл себя прилежно и послушно, а главное, что било Сынхёна в самое сердце — несмотря на обилие подарков, каждый принимал с трепетом и огромной благодарностью. Юнги, который с детства отличался смекалистостью и живым умом, быстро приспособился и, несмотря на наигранное нежелание принимать участие в делах, которое он демонстрировал Сынхёну, параллельно посещал курсы ведения бизнеса и летал на все тренинги вне зависимости от того, где они проходили и в какую цену это выходило. Сынхёну всегда можно было сказать, что он отправляется за очередным шоппингом или погулять. Идеальная жизнь Юнги длилась четыре года. Он уже фактически прибрал к своим рукам весь бизнес Сынхёна, расположившись на троне, терпеливо ждал, когда старикан окончательно отойдёт от дел, как в страну, из-за резко ухудшившегося здоровья отца, вернулся когда-то отделившийся от него, из-за семейных проблем и желания играть по-крупному, единственный сын Чон Чонгук. Какой-то двадцатипятилетний малец не представлял бы для Юнги опасности, так во всяком случае считал сам парень. Он уже думал, что запросто с ним разберётся, плевать, что Чонгук занимается торговлей оружием где-то на Западе и слывёт, несмотря на свой юный возраст, человеком проницательным и опасным. Юнги был уверен, что справится. Всю эту уверенность он растерял в тот же вечер, когда впервые увидел Чонгука, которого люди Сынхёна называли «Зверем» за какие-то зверства в Мексике. Юнги интересоваться и спрашивать, почему именно такое прозвище, не стал. В прессе периодически мелькали новости о том, что «Зверь» чуть ли не влияет на политику страны и её отношения с соседями и держит под контролем руководящий состав правительства. Юнги в это верит, ведь младший Чон, который не боится играть грязно и торгует самым ходовым сегодня на рынке товаром — намного богаче и влиятельнее отца. Юнги в тот день вернулся поздно из офиса и по автомобилям, заполнившим двор, понял, что «блудный» сын приехал. Парень, кивнув охраннику, прошёл в гостиную и замер на пороге, привычная адресованная Сынхёну улыбка так и застыла на его лице. Напротив Сынхёна стоял высокий, красивый, источающий всем своим видом уверенность и превосходство мужчина. Он обладал настолько подавляющей аурой, что весь опыт, которого Юнги набрался за эти годы, и вся его сила в тот момент словно покинули парня, оставив перед Чонгуком всё того же, только что узнавшего о смерти родителей четырнадцатилетнего пацана. Чонгук повернулся к Юнги на мгновенье, оглядел его с ног до головы недобрым взглядом, а потом, похлопав отца по плечу, двинулся в его сторону. Юнги, который, вроде, неробкого десятка, впервые струсил, потому что у мужчины, идущего к нему, не просто глаза и волосы цвета воронова крыла, за ним шлейфом эта темнота тянется, и подойди он ближе, чем на шаг, Юнги в эту чёрную дыру засосёт, не выберется. — Так, значит, это ты шлюшка моего отца? — с отвращением в голосе спросил Чонгук и ещё раз нарочно скользнул по парню уничтожающим взглядом. На Юнги так никогда не смотрели, хотя в первое время ещё находились смельчаки, которые обзывали его шлюхой старпера и пытались унизить. Этот же взгляд будто бы вырвал из Юнги душу и окунул её в чан с помоями. Впервые ему было настолько не по себе, что он почувствовал, как давно похороненная гордость крышку гроба приподнимает, наружу выбраться пытается. Юнги с громким стуком ее обратно захлопнул, цепями сверху затянул, рано пока сдаваться, решил. Он задрал подбородок, ответил мужчине испепеляющим взглядом и даже выпалил «следите за языком, молодой человек». И тогда Юнги впервые увидел эту дьявольскую улыбку, которая позже стала сниться ему почти каждую ночь и не давала спать. Чонгук, который приехал на пару дней, решил остаться, пока отец окончательно не поправится, а Юнги перестал спать. Сынхён стал замечать потерянность парня, но на все вопросы Юнги отвечал, что просто приболел и устал. От предложения Сынхёна улететь на острова отдохнуть он отказался — нельзя отлучаться от офиса, надо всё держать под контролем, пока Чонгук здесь. Юнги уже сделал восемьдесят процентов работы — документы, офшоры, основные счета — всё переведено на его имя. — Чонгуку мои деньги и кресло не нужно, — покашливает Сынхён во время одного из завтраков. — У него своего добра хватает. — Зачем тогда он здесь? — раздражённо спрашивает Юнги. — Старика навестить приехал, — смеётся. — Он терпеть меня не может, я сам удивлён, что он решил навестить. Я столько лет не заводил детей, а глупость всё же сделал. — Ты никогда не любил своего сына? — хмурится Юнги. — А должен был? — выгибает бровь мужчина. — Дети — это чёрная дыра, в которую летит твоё здоровье, нервы, годами наработанное имущество. Есть он, нет его — мне без разницы. Он результат одной, не очень-то приятной ночи и носит мою фамилию. Я никогда не любил его мать, и это у нас было взаимно. — Ты ужасен, — садится на подлокотник кресла Юнги и поглаживает седые волосы. — Но тебя я обожаю, мой сахарный. — Давай, пей лекарства, — целует его в лоб Юнги. — Потом спать. Чонгук после того вечера в особняке не появлялся, зато появился на приёме друга Сынхёна и одним своим видом испортил Юнги весь вечер. Парень как раз обсуждал инвестиции в сферу строительства с мэром, когда в зале все притихли, и Юнги обернулся на выход. «Почему его зовут «Зверем», если он скорее Демон», — недоумевает про себя Юнги и сразу больно кусает свой язык за странные мысли. Чонгук здоровается с хозяевами вечера, пожимает руку знакомым и идёт к Юнги, хотя, как оказалось, к мэру. Остановившись рядом, он на парня даже не смотрит, унижает своим безразличием перед вспышками камер и, поздоровавшись с мэром, уводит его в сторону, оставив Юнги одного сгорать от злости и стыда. Парень, поняв, что внимание всех присутствующих с этой минуты будет только на одном человеке, спросив неважно выглядящего Сынхёна о самочувствии и пожурив его за бокал вина, которое плохо отражается на давлении, идёт на улицу покурить. Юнги в одном пиджаке трясётся на морозе, но продолжает жадно затягиваться. Что угодно, лишь бы туда, где все в ноги этому выскочке кланяются, не идти. Хотя выскочка — это Юнги. Он горько улыбается своей мысли, прикуривает от окурка первой вторую сигарету и напевает приевшуюся мелодию Ланы. Он не ждёт никого, поэтому вздрагивает, увидев на снегу перед собой тень, а подняв голову, утопает в чёрном озере мазута, который слоями и на его кожу ложится. — Курить вредно, хён, — цедит сквозь зубы Чонгук и, забрав из длинных пальцев сигарету, подносит к губам. Он затягивается, глаз от него не отрывает, Юнги себя тлеющим кончиком сигареты видит, как его нутро сухими поленьями под огнём чужих глаз потрескивается, слышит. Юнги тянется за сигаретой, Чонгук, скинув ее на снег, ловит его пальцы, до хруста сжав их в ладони, притягивает его к себе и медленно выдыхает дым ему в губы. — Тебе будет больно, — мажет губами по чужим губам, по щеке к скуле поднимается, в самое ухо, горячим дыханием опаляя, шепчет: — Очень больно. Отпускает сразу прислонившегося к стене, чтобы на ногах выстоять, парня и идёт к входу. Не позволяет ни ответить, ни двинуться, ни в себя прийти. Юнги потом себя ругает, злится, что не смог отпор дать, что остался статуей после ухода мужчины. Это первая ночь, когда Юнги не спит до утра, не махинации в голове прокручивая, а о нём думая. Чонгук сильный противник, и пусть Юнги привык драться и грызться с любым, кто у него его мечту отнять может, тут он уже проигравший. Он взглядом из него душу вынимает. Он просто смотрит, а у Юнги на языке противный вкус собственных перегоревших внутренностей остаётся. На дне глаз Чонгука беспросветная тьма, и Юнги кажется, что раз в неё войдя — не выберешься. От ужаса у Юнги всё нутро дрожит, одна мысль о нём конечности тонким слоем льда покрывает, но он руки не опускает, сбежать и всё, что он искренне своим считает, бросить себе не позволяет. Юнги под утро срывается в офис, проверяет документы, переговаривает со своими людьми и, вернувшись к восьми, как ни в чём не бывало поднимается наверх к Сынхёну. Мужчине с каждым днём всё хуже, он постоянно под наблюдением, но категорически отказывается от госпитализации. Врачи предупреждают, что это огромный риск, но Сынхён твердит, что если и умрёт, то только в родных стенах, и на все попытки говорить на эту тему закатывает скандалы и злится, что только ухудшает его состояние. После очередного приступа в особняк приезжает Чонгук. Юнги в тот день даже в офис не едет, он сидит в спальне Сынхёна, пока с ним возится его врач, когда в комнату заходит Чонгук. Юнги убирает телефон и старается не смотреть на подошедшего к отцу мужчину. — Ты можешь возмущаться, но ты отправляешься в больницу, — заявляет Чонгук отцу. — Ему нельзя нервничать, — всё-таки поднимает взгляд и, встав, подходит к нему Юнги. — Тебе я слово не давал, — даже не смотрит на него, снова, что Юнги пустое место, доказывает. Юнги и так после каждого столкновения с ним себя ничтожеством чувствует, но Чонгук умудряется дальше идти, в пыль остатки его самомнения своим безразличием стирает. Сынхён умирает в тот же вечер в собственной постели от кровоизлияния в мозг. На похоронах Юнги стоит рядом со всеми близкими и родными мужчины, Чонгук же стоит напротив могилы в окружении своих людей. Ни один из них не плачет. Юнги мысленно прощается с тем, кто вытащил его из нищеты, и уже планирует, как после того, как зачитают завещание, последний раз наведается в офис и сядет в частный самолёт, который распорядился подготовить с утра. Юнги улетит к своим деньгам и в свой новый офис в Андорре, тут оставаться смысла нет, и ему плевать даже на завещание Сынхёна, он и так всё, что хотел, сам себе устроил. На оглашении завещания, кроме адвоката Сынхёна, их двое. Чонгук сидит в кресле и со скучным видом вертит меж пальцев зажигалку. Юнги старается не показывать, что нервничает, на часы почти не смотрит и мысленно адвоката торопит. Как и полагалось, большую часть, точнее ту, которую Юнги не прибрал к рукам, Сынхён завещал благотворительным организациям. Особняк и две квартиры в центре он завещал Юнги. Чонгуку мужчина ничего не оставил. Только Чонгук даже не удивлён, он щёлкает зажигалкой, пристально смотрит на вспыхнувший огонь. Юнги с трудом взгляд от него отрывает, почему на дне затапливающей радужку темноты себя живьём сгорающим видит, не понимает. Юнги отмахивается от странных мыслей, пожимает руку адвокату и идёт на выход. Даже сидя на заднем сиденье бентли, уносящим его к мечте, он всё ещё чувствует запах горящего бензина, забившийся в ноздри. Всё готово, всё сделано — его от цели пара часов полёта отделяет, трусить не время. Юнги поднимается на борт Airbus 319 к полудню, пара часов, и он уже будет в Андорре. Он слишком сильно хочет покинуть страну, слишком воодушевлён предстоящим новым будущим, чтобы обратить внимание на бледную стюардессу, провожающую его в салон. Он скидывает с плеч роскошное синее пальто с воротником, отделанным мехом, прямо на пол и, попросив себе шампанского, идёт к своему креслу, но не доходит. Юнги с трудом глотает застрявший в горле колючий ком и, отлепив подошву дорогих туфель от пола, всё же делает ещё один шаг — себе, что он может, доказывает. Чонгук сидит в его кресле, перекинув ногу на ногу, он в чёрной шелковой рубашке, чёрных брюках, волосы зачёсаны назад, на шее серебристая цепь поблёскивает, в руке бокал шампанского. Он смотрит на него теперь по-другому, но лучше бы смотрел как раньше. Сейчас Юнги себя, как выставленный перед ним товар, чувствует, будто он раздет догола, Чонгук его оценивает, стоит ли ему расшкошелиться или нет, решает. Юнги вновь внутри глухой стук о крышку гроба слышит, кажется, в этот раз точно не выдержит, думает. — Знаешь, почему меня «зверем» зовут? — сделав ещё один глоток, смотрит ему в глаза Чонгук. Юнги отрицательно качает головой, переминается с ноги на ногу, от нервов кольца на пальцах покручивает. — Потому что я дарю своим врагам, недоброжелателям - всем, кто меня как-то расстраивает, интересные подарки. Понимаешь? — выгибает бровь Чон. Юнги отрицательно качает головой. — Я дарю им их любимых. Частями, — растягивает губы в зловещей улыбке, видом побледневшего парня наслаждается. — Вот себе я никогда подарков не делал, — вздыхает. — Тебя увидел и захотел исправить эту оплошность. — Я тебе не по зубам, — Юнги сам своей смелости поражается, видимо, уставший бороться мозг наконец-то включил функцию самоуничтожения. — Ты искусство, и я знаю, какое именно его направление, — ставит бокал на столик и резко поднимается на ноги, заставляя Юнги чувствовать себя букашкой рядом с собой. — Как там в арт-деко? Смелые геометрические формы, отсутствие ярких цветов в оформлении, при этом — пёстрые орнаменты, роскошь, шик. Первое у тебя врождённое, второе — моя забота. На колени, хён. — Ты слишком многое себе позволяешь, — Юнги от нервного напряжения челюсть сводит, он с ног до головы в сочащейся из чужих глаз темноте перепачкан, но дальше лезет, напирает, с самим Сынхёном справился, неужели этого не проглотит, думает. Он поворачивается на хлопок, с ужасом понимая, что дверь самолёта закрылась, чувствует, как внутри надежда на то, что он выберется, лопается. — Пока я себе ничего не позволял, но буду позволять, — усмехается Чонгук и тянется к коробочке на столике. Он передаёт её Юнги и вновь опускается в кресло. — В итоге ты его обчистил, и я восхищаюсь твоим умом, потому что другой бы или довольствовался тем, что и так ему перешло, а перешло тебе вовсе не мало, или бы взял то, что лежало на поверхности. Я столько ночей за твоими махинациями сидел, столько всего интересного почитал, узнал, и скажу честно, я восхищён. Я приехал сюда не из-за умирающего старикана, — растягивает губы в улыбке. — Я приехал поглядеть на того, кто смог так искусно всё это провернуть. И я поражён, я сказал бы, в самое сердце, но его у меня нет. В любом случае, я летел сюда с мыслью размазать твои драгоценные мозги по особняку, но увидев тебя, я понял, что я хочу большего. Я хочу тебя. Ты выбирал в случае с моим отцом спать с ним и жить в роскоши или повернуться и уйти. В моём случае у тебя права выбора нет. Надень то, что в коробке, и встань на колени, хён. Я хочу сделать себе цельный подарок, а не по частям. Не вынуждай меня. Капитан объявляет, что судно готовится к взлёту, что самолёт совершит полет по маршруту Сеул — Мехико, время полета тринадцать часов тридцать пять минут. Юнги верить отказывается, он или в Андорру улетит, или в Сеуле останется. Юнги дрожащими руками распаковывает коробочку и истерично смеётся, увидев в ней тонкий кожаный ошейник, отделанный изумрудами. Он вертит меж пальцев ошейник, а потом швыряет его в Чонгука и быстрыми шагами идёт в сторону выхода, требуя открыть дверь. Чонгук подлетает за миг, хватает его поперёк, вжимает спиной в себя, блокирует руки, второй рукой на брыкающегося парня ошейник натягивает и, развернув к себе лицом, заставляет смотреть в глаза. — Моя вилла в Мехико отделана в стиле арт-деко, я всё был недоволен, всё чего-то не хватало. Дизайнера менял раз пятнадцать, а оказалось вот оно что. Там тебя не хватало, — давит пальцами на подбородок, рассматривает лицо, наконец-то после стольких дней немого восхищения со стороны его трогает. — Ты больной ублюдок, — рычит всё ещё пытающийся вырваться Юнги. — Мой отец сделал тебя себе равным, позволил тебе просочиться везде, развязал руки, так вот со мной всего этого не будет, — продевает палец под ошейник и резко тянет его к себе Чонгук. — Всё, что ты будешь видеть — моя постель и потолок моей спальни. Больше ты, моя куколка, ничего не увидишь. И на Феррари не покатаешься, и по спа-салонам не походишь, а за ослушание и вот за этот огонь в глазах, который будет проявляться где-то, кроме постели, я тебя ломать буду. Не кости. Тебя. Поэтому последний раз говорю: на колени, хён. Юнги не сломается, на колени перед этим сосунком не встанет, он ему подчиняться не будет и не подчиняется, но голос этот его ноги подкашивает, взгляд на него тонну тяжести накладывает, к полу придавливает. Юнги опомниться не успевает, как его колени пола касаются, чувствует. — Мы проживём всю жизнь в раю, чтобы потом вечность гореть в аду. Вместе, — последнее, что слышит Юнги до того, как Чонгук ошейник фиксирует, ладонью по его белоснежным волосам проводит.