Когда цветут липы

Андрей твёрдо решил ни о чем не спрашивать Анну. Хотя вопросов было море: пользуется ли она сама услугами такого рода, да и входит ли такая услуга в комплекс «полной релаксации»? И, самое главное, откуда им там в этом блядском «Альтаире» стало известно, что к Андрею надо подослать именно такого вот Шиана, а не Маню или Таню? Не Анна ли дала наводку? Впрочем, этого вопроса он не задаст ей никогда. А если какая-то сверхъестественная проницательность навела её на подобные подозрения, он будет все отрицать. С возмущением, желчно, жёстко. Она никогда ничего не докажет. И он никогда не признается. И в «Альтаир» больше не пойдёт. Хотя это не факт. Ведь так — намного лучше, чем со случайным блядёнышем из «Арлекина», честнее, безопаснее, да и приятнее. Так что не факт, не факт… Мысли, будто грязь, прилипали к коже, и, казалось, эту грязь могут видеть все: секретарша, руководители групп на совещании по статусу, Дима. Особенно Дима. Хотелось укрыться от этих глаз, зарычать, оскалить зубы раненым зверем, попавшим в капкан. — Павлович, почему я до сих пор не видел списка COSMIC мутаций в панели АМЛ? Это задача на один день, а ты тянешь кота за хвост уже две недели. У тебя в группе шесть инженеров, шесть! Чем они все занимаются? На кухне кофе пьют, в интернете сидят целыми днями? Мне Фейсбук и Ютьюб закрыть на межсетевом экране? Две минуты работы. Калиновский! Странный у него взгляд, как будто он боится. Но не Андрея боится, а ЗА Андрея… Какая херня лезет в башку, когда так горько, просто физически горько, и глотку дерёт, как с похмелья. Кажется, ни одного слова не произнести, когда он так смотрит. Пусть бы не смотрел. Пусть бы уволился, ушёл, исчез. — Что у тебя с СНВ? — Придётся менять метод, Андрей Александрович. Мы не можем достичь нужной точности с тем количеством образцов, которое имеется в нашем распоряжении. Нужно как минимум двести нормальных и двести — с известными СНВ, можно синтетических. — Ты в своём уме? Ты представляешь себе, сколько это стоит? Я даже не про образцы говорю, их вообще взять негде, сколько стоит пропустить пятьсот образцов, ты представляешь? Голос спокойный, взгляд даже сочувственный. — Двадцать-двадцать пять тысяч долларов, если покупать в «Горизонте». Ещё столько же на эксперименты, их нужно как минимум пять. Поэтому я и говорю, нужно менять метод. — На что менять? На сало или на кильку в томате? — Если хотите, я пришлю вам четыре статьи с подробным описанием альтернативных методов. В два из них можно внести изменения, но это тема отдельной беседы… Дело прежде всего. Дело — единственное, что у него есть, единственное, в чем он достиг успеха, в чем он уверен. Нельзя пускать дело коту под хвост только потому, что он так глупо и безнадёжно влюблён. Потому что вчера заплатил за секс человеку без лица. — Пришли статьи сейчас, потом приходи ко мне в шесть, обсудим. Ира, что у тебя с документацией по МПН? Серый день катился по мокрой мостовой, дождь накрыл город плотной пеленой, занавесил окна. Говорил по телефону с Джоном Россом из «СтелларДиЭкс», по-нашему из «Стеллы», потом с МакКормик из «ВитаТек», по-нашему из «Виты». А в груди теснилось что-то похожее на болезнь: не прокашляться, не сбить температуру таблетками. Только когда зашёл вечером Дима — отпустило. На нем был светло-серый кашемировый свитер, даже на вид — теплый и мягкий. Он чуть подтянул рукава, оставив на виду загорелые предплечья со светлыми волосками, золотистыми в свете настольной лампы. — Садись, Дима. Прочел я твои статьи. Почему ты выбрал именно эти методы? Какой он все же умница, видно сразу, перелопатил гору публикаций, такого перепроверять не нужно. — Понимаешь, эффективность метода — это необходимое условие, но недостаточное. Чтобы использоваться в диагностических целях, он должен быть своего рода стандартом, принятым в отрасли… — Тогда лучше всего подходит публикация ЭнАйЭйч, придётся только сделать коррекцию для пациентов-мужчин… — А если сделать так: взять их метод и рассчитать индивидуальные лимиты для каждого гена в панели… Время текло незаметно, каждая минута — капля золотого янтаря, а он — увязшая в янтаре букашка. И пусть бы никогда не заканчивался этот вечер, хороший разговор с умным собеседником, в результате которого появится то, чего раньше ещё не было, что поможет врачу поставить правильный диагноз, выбрать верное лечение. Спасти жизнь. А придумают это они вдвоём в полутемном офисе с дождём за окном, под золотым светом настольной лампы. Пусть это будет их дитя, ведь других не может быть у них. Андрей довольно потянулся, закряхтел, сцепив руки над головой. Спросил: — Ну что? Осуществимо? — Вполне! — довольно улыбнулся Дима, не отрывая взгляда от экрана. — Прямо завтра с утра и начну, не могу дождаться. — Распредели обязанности! — велел Андрей. — А то один полгода провозишься. Дай Карпухиной рассчитать лимиты, а сам займись воркфлоу. — Нет уж, я сам хочу лимиты… И вдруг вскинул на Андрея глаза, чуть шальные, словно пьяные. — Андрей Александрович, поздно уже. Не продолжить ли нам разговор за ужином? Здесь совсем рядом есть милое место — Cafe de Paris… Это было неожиданно, опасно, неправильно. Если останутся они наедине, разве сможет он держать себя в руках? Ведь и так уже из последних сил, на последнем нерве. Нет, не сможет, сорвётся. Спалится. — Дима, я с подчиненными тет-а-тет не ужинаю. И тебе не советую. Создаёт в коллективе нездоровую обстановку. Что-то мелькнуло в золотистых глазах, но Андрей разглядывать не стал, отвернулся. Лишь услышал холодное, такое холодное, куда там дождю за окном: — Как вам будет угодно. Завтра во второй половине дня пришлю вам предварительные результаты по лимитам. Всего доброго. — Давай. До завтра. Улицы-реки, темное течение, белое слева, красное справа. Дурачок, на ужин его пригласил, наивный дурачок. «Продолжим разговор за ужином». Может, лучше в душе или уж сразу в постели? Там я тебе много интересного расскажу, особенно про пациентов-мужчин. Которым никуда не уйти от грязи и никогда не согреться, разве что на минуту, у чужого огня, чистого и наивного. Что, действительно можно вот так, спокойно, без задней мысли позвать начальника на ужин? Ёп же ж… Страшно хотелось выпить. Одно помогло не сорваться — в доме не нашлось ни капли спиртного. И в магазин уже опоздал. Похоже, что Дима обиделся. Его тон стал донельзя официальным, взгляд — колючим. И это было отлично. Ведь так гораздо проще не сорваться, спокойно и достойно придерживаться знакомых рамок поведения. А этот беззвучный стон в груди, который так хочется вытолкнуть, выплюнуть, провыть в голос, это враг привычный. За два года можно привыкнуть к любой болезни. Полюбить нельзя, смириться невозможно, но привыкнуть можно. И ещё понять, что никого, кроме него, не хочешь. Абстрактно хочешь трахаться, но если не с ним, то, по сути дела, все равно с кем. С Лёхой, с Шианом, с кем угодно, раз с ним нельзя, не все ли равно. В тот вечер на кроссфите он записал своё имя на доску с «overhead squats». Стоило погордиться, это трудное упражнение, требующее идеального баланса, силы и хорошей техники. Его имя было вторым в списке после Алекса, его поздравляли, хлопали по плечам и давали хай-файв. А в душевой какой-то малолетний придурок с мелированным чубом положил ему ладонь на ягодицу. Андрей не глядя впечатал ему локтем в ебальник. Несильно двинул, просто для убедительности, хотя мог и добавить суке, блядёнышу. В Cafe de Paris ему снова налили пино гриджио. Сердце не успокаивалось, глухо рокотало где-то в горле. Андрей не понимал, не верил: неужели можно вот так, облапать в душевой понравившегося парня? Нет, понятно, что хамство, за которое, скорее всего, получишь по морде, но разве не страшно другое? Скандал, оскорбления, прилюдное разоблачение? А тот пацанчик явно не испугался, повёл себя спокойно, вскинул лапки кверху, типа: «Прости, братан, ошибся!» Как будто ничего особенного не произошло. Глазастенький такой щенок, наглый, да Андрей его и не разглядел как следует, слишком поразился. С его места в конце барной стойки хорошо просматривалась только половина зала. Взгляд Андрея рассеянно скользил по любителям позднего ужина. Вот у окна чинно расплачивается пожилая пара. Рядом с ними три совсем молодые девчонки хлопают глазками на вальяжного барина средних лет. На девчонках короткие платьица и умопомрачительные каблуки. Ноябрь месяц, дождь, холод, замёрзнут же, дурёхи. А вот… Андрей даже закрыл на мгновение глаза. Нет, не показалось. Дима с девушкой. Хороша, темно-синее платье, обтягивающее ладную фигуру, длинные светлые волосы, правильное и строгое лицо. А он такой же, как в офисе, те же джинсы и свитер, наверное, для него это просто ужин, а не выход в свет. Они красивая пара, оба светловолосые, высокие, породистые. Девушка что-то сказала, Дима улыбнулся, отсалютовал ей бокалом. Андрей жадно вгляделся, впитал эту улыбку, чтобы запомнить, сберечь на потом, чтобы в минуту нужды воскресить, как вспыхивал свет в бокале с красным вином, как длинные пальцы касались ключицы жестом задумчивым и плавным. Было немного стыдно, будто он подглядывал за чем-то глубоко интимным. Лишь однажды видел он Диму в нерабочей обстановке, но было это на корпоративе, а значит, все-таки в не совсем естественной среде. Здесь же, в полупустом зале уютного ресторана, Андрей видел настоящую, ничем не отредактированную жизнь своей недоступной мечты. Дима наклонился к девушке, тепло положив руку на её запястье, та накрыла его ладонь своей, оба засмеялись. К их столику подошёл официант. Дима обернулся к нему и замер, встретившись взглядом с Андреем. Он не успел отвести глаза. Время остановилось. Исчез зажатый в руке бокал, пропала стойка бара, столики, девушка, люди, улицы и дома, города и моря. Пропал весь мир, остался лишь светлый овал знакомого лица и взгляд, связавший их двоих острой струной, ранившей до крови. Тихий хруст, звон и внезапная резкая боль вернули его к реальности. На стойке поблёскивали осколки раздавленного бокала, по ладони стекали капли крови. Господи, как стыдно! Подскочил бармен Никита, залепетал что-то об аптечке в служебном помещении, Андрей остановил его резким: — Ерунда, царапина! Достал из кармана платок, прижал к пустяковому порезу. Никита все же принёс пластырь, быстро убрал осколки, предложил: — Ещё пино? За счёт заведения? — Нет, мне достаточно, — бросил Андрей, подхватывая со стула куртку. — Спасибо, Никита, вы очень любезны. К выходу шёл быстро, почти бежал, будто в зале совсем не осталось воздуха и нужно скорее на улицу, чтобы только там вдохнуть полной грудью, подставляя лицо под острые струи дождя. И уже на улице догнал его крик: — Андрей! Он стоял под дождём, не замечая, что капли темными пятнами покрывают плечи, оседают на волосах, скатываются по высоким скулам. Он стоял так близко, что можно было протянуть руку и коснуться его щеки, шеи, губ. Андрею показалось, что он слепнет от дождя, от бликов фонарного света на мокром асфальте, от невозможной этой близости. — Андрей… Александрович… — проговорил Дима, словно с трудом выговаривая слова. — Пожалуйста, подвезите меня домой. Мне… нездоровится. Это недалеко. На Грибоедова. — Конечно, — торопливо отозвался Андрей. — Подожди внутри, я сейчас подгоню машину. — Нет, я пойду с вами. — Ты без плаща, замерзнешь, промокнешь. Тут через парк… — Пусть, неважно. «Наверное, он пьян, — думал Андрей, шагая по тёмному скверу, где последние листья клёнов хоть немного защищали их от дождя. — Выскочил под дождь в одном свитере, девушку бросил. И почему бы не вызвать такси, не подождать в тепле, зачем просить меня?» Пусть пьян, пусть болен, Андрей согласился бы на всё за такой подарок. В машине сразу включил печку на полную катушку, оглянулся на драгоценного пассажира. Тот сидел очень прямо и неподвижно, лицо белело в темном салоне, лежащие на коленях руки подрагивали. — Дима, ты как? Может, тебя лучше в больницу?.. — Нет, домой, пожалуйста. Грибоедова, дом 12. Действительно, близко. Тронулись, поползли по узкой улице в кляксах разноцветных огней. Подсвеченные полоски дождя пестрыми змейками извивались на стекле, ритмично мурлыкали дворники. По проспекту поехали быстрее, и змейки на стекле не удержались, рассыпались мелкими искрами. Андрей смотрел только на дорогу, знал: оглянется на того, кто чуть слышно дышит рядом, и пропадёт. Погибнет, утонет, превратится в сплошной комок боли и нужды, уткнувшийся лицом в эти тонкие пальцы, дрожащие на чужих коленях. Молчал и Дима, может быть, думал о девушке, оставленной в ресторане. Такая не простит. Такую можно бросить только один раз. Глупый мальчишка, если бы только он знал, с кем рядом сидит сейчас в этой машине… Господи, как же здорово, что никто ещё не придумал прибора, читающего мысли! Андрей немного удивился, когда навигатор подвел его к современному, поблескивающему стеклянными стенами дому. Отчего-то он представлял себе Диму живущим в старинном особняке с колоннами у подъезда и швейцаром у дверей. Впрочем, район был престижным, новостройка — модной. Дима, чуть помедлив, проговорил неожиданно холодно, подчёркнуто официально: — Спасибо большое, Андрей Александрович, вы меня очень выручили. — Пустяки. Выздоравливай, Дим. Выпей чаю горячего, таблеток возьми. — Да, конечно. Всего доброго. Осторожно прикрыл за собой дверцу, исчез в освещённой пещере подъезда. Андрей с силой потёр ладонями лицо, глотнул воздуха, шумно выдохнул. Оказывается, все это время он едва дышал. А сейчас в салоне чуть заметно различалась хвойная горчинка, знакомый и волнующий запах его Димы. Разве можно быть таким черствым уёбком? Мальчик болен, может быть, серьёзно, иначе ни за что не попросил бы подвезти. Нужно подняться к нему, вскипятить ему чаю, уложить в постель, проследить. Может быть, вызвать неотложку, если ему станет вдруг хуже. Как же можно оставить его одного? Ага… Уложить в постель, да прилечь рядом, просто чтобы согреть. Проверить температуру, коснувшись губами лба. Кого ты пытаешься обмануть, мать Тереза нашлась. Тебе нужно держаться от этого мальчика на расстоянии пушечного выстрела… Высоко, на седьмом или восьмом этаже вдруг вспыхнуло теплым светом окно. А в освещённом квадрате показался тонкий силуэт. Да, это он стоял у окна, облокотившись о раму рукой, и глядел вниз, глядел прямо на него. И ещё не поздно было позвонить, подняться и погибнуть. Телефонный звонок — бритвой по натянутым нервам. Мелькнула абсурдная мысль: «А вдруг это он звонит, чтобы пригласить к себе?» Но темный силуэт не двинулся в освещённом окне, и совсем другой голос нарушил тишину: — Андрюх? Привет! Это Савич! Слушай, тут такое дело… Моя красава в ударе сегодня. Можно у тебя переночевать? Савича звали Виталием, и он, от души ненавидя своё нежное имя, всегда представлялся фамилией. Савич и Савич, так его и учителя называли, и тренер по баскетболу, и гаражные отцовские друзья. Он появился в Андреевой школе в классе пятом или шестом, но сдружились они именно через гаражное братство. А в седьмом классе на зимних каникулах мужики затеяли лыжный поход в Карпаты по маршруту нетрудному и безопасному, по ласковой двоечке, чтобы можно было размяться и бухнуть вдали от жён и отпрысков. Из детей брали с собой только Андрея, но Савич долго ныл, подлизывался, и в конце концов Андрей попросил за друга. И сначала сильно об этом пожалел. В бесснежный и как будто весенний Ужгород Савич прибыл в кедах, и только тогда прояснился полный масштаб его бестолковости. В его вещах среди шорт и футболок нашлась ветровка и пара шерстяных носков, чем и исчерпывалось его снаряжение для лыжного похода. Простым и правильным выходом из положения было бы отправить кулёму обратно домой, но снова Андрей вступился за друга. Снаряжали незадачливого туриста всей группой, свалив на гостиничной кровати вещи и вытаскивая из одной кучи носки, из другой — тёплое белье, из третьей — свитер. Андрей пожертвовал другу пару старых, но самых любимых, отлично разношенных вибрам и запасную пуховку. В том походе и началась их дружба, выросшая из простого приятельства, из благодарности и щедрости, из заснеженных склонов, быстрых горных ручьев, из картошки с тушенкой и горячего крепкого чая у вечернего костра. Андрей был свидетелем на свадьбе Савича и Риты, был также и крестным их старшему сыну, названному Андреем. Конечно, и Савич был его свидетелем на пафосной свадьбе с Анной, кто же ещё, если не старый друг? Единственный друг, если уж совсем честно. Савич шумно ввалился в квартиру, отряхиваясь, как собака, и позвякивая чем-то в пластиковом пакете. В пакете оказалось пиво, и Андрей обрадовался: пиво не сорвёт его в штопор, особенно опасный и близкий в свете последних событий. — Слушай, если бы не дети, давно бы развёлся нафик! — весело возмущался Савич, вытаскивая из пакетов колбасу, сыр, шпроты и хлеб. — Ну, сколько можно душу выматывать? Андрей на риторический вопрос не ответил. По его глубокому убеждению, Савич и Рита подходили друг другу идеально, время от времени давая партнёру необходимую и безопасную драматическую разрядку. После наступало примирение, тоже бурное и страстное, с милыми безумствами вроде лестничной площадки, усыпанной розами, или стриптиз-сеанса при свечах. Между тем негласные правила игры предписывали твёрдо верить в окончательность каждого разрыва, и оба супруга следовали им безукоризненно. Прохладное пиво, сырокопченая колбаса, черный хлеб с тмином. Андрей физически чувствовал, как отступает истерика, сменяясь приятной усталостью, теплом необременительной беседы о неважном. — Она говорит: «Давай отправим Артёмку в английский лицей». Знаешь, на Куйбышева? Ладно, я тоже не знаю. Но прикинь, там экзамены вступительные, это для шестилетних засранцев! И на этих экзаменах нужно знать весь русский алфавит и весь английский! Бля, я русский, наверное, до пятого класса не знал, а английского не знаю до сих пор. — Ты и русского не знаешь, — вставил слово Андрей. В ходе спора выяснились существенные пробелы в знаниях обоих друзей. Пришли ко мнению, что английский лицей ни одному из них не светит. Подали и отклонили предложение накатить водки. Продолжили разговор под пиво. — Я не знаю, это какая-то хрень, — жаловался на современные нравы Савич. — Смотри, моему братану двадцать, да? Вот он идёт на вечеринку, да ни хера, на па-а-ти! Они так теперь говорят: «Па-а-ти!» И — хлоп! — таблетку «Экстази». Я прямо охренел. «Зачем?» — говорю. А он мне: «Ну, прикинь, ты приходишь на па-а-ти, покупаешь бухло, тратишь деньги и время. А там полный факап, телки — хоррор муви, музыка лэймовая, и из народу сплошные лузеры. И все, вечер пропал. А так, достаточно одной таблетки, и тебе в любом случае весело. Так зачем рисковать?»  — Да ланно, — то ли соглашался, то ли спорил Андрей. — Вспомни, как мы с тобой травку курили. Если б наши батьки узнали, шкуру бы спустили. Подумай, ведь это абсурд: бухать можно было, курить сигареты тоже, в принципе, можно было, а вот ганджу — ни при каких условиях. Тогда ты сразу наркоман и конченый человек. Смысла в этих убеждениях никакого, просто такова инерция мышления. Что-то традиционно приемлемо, а другое — нет, ни при каких обстоятельствах и без каких бы то ни было оснований. Просто нельзя — и все! Но жизнь не стоит на месте, и то, что сегодня запрещено, завтра может быть вполне допустимо. Но жить-то приходится сегодня, вот в чем проблема! — Ну, не знаю, братан, так до чего хочешь можно дойти, — не соглашался Савич, просто из желания поддержать беседу. — Должны быть какие-то традиции. Чтобы, к примеру, мой дед, который на войне руку потерял, а потом одной рукой вот этот самый город отстраивал, с того света посмотрел и сказал: «Вот это хорошо, это правильно». — Савич, — зашёл с другой стороны Андрей, — вот ты женат на еврейке. Во времена наших дедушек и бабушек такой брак был бы абсолютно невозможен. Абсолютно. Моя бабушка была католичкой, дед — православным, так она его, взрослого, самостоятельного парня, заставила креститься в католическую веру. Потому что: «Няма худшэй халеры, чым на адной падушцы дзве веры». И это про католиков и православных было сказано, возможность брака с еврейкой вообще не рассматривалась как таковая. Да я тебе как почти что генетик скажу: всё в геноме ашкенази говорит о том, что эта группа населения не смешивалась никогда и ни с кем. Чистоте этой крови позавидовал бы любой европейский августейший… — Ну и что? — хмуро прервал лекцию Савич. — А то! Такие браки стали возможны только в поколении наших родителей, вопреки всем традициям. И что бы ты сказал тем, кто стал бы критиковать твой выбор, базируясь на этих традициях? — Находились такие, — кисло усмехнулся Савич. — Были посланы на хуй на «раз». — И правильно! — воскликнул Андрей. Расслабленность и усталость ушли, смытые волной задорной ярости. Она бежала в крови самым сильным, самым чистым допингом. — Это твоя жизнь, и никто не имеет права указывать тебе, как её прожить! Твоё сердце лучше знает, чего оно хочет, и ты можешь или следовать ему, или всю жизнь врать и пресмыкаться в угоду тем, кто понятия не имеет, что ты чувствуешь! — С другой стороны, — осторожно возразил друг, пытаясь перевести беседу в более абстрактную область, — если моё сердце хочет, к примеру, детей? Вот лежит у меня сердце к десятилетним девочкам, что тогда? — Это очень просто, Савич, — ответил Андрей. — Это разница между любовью и насилием. Десятилетняя девочка не может ответить тебе согласием, она просто не понимает, на что соглашается. Вот если ты уговоришь её отдать тебе бриллиантовые серёжки в обмен на котёнка, это же будет грабежом, не так ли? Точно так же секс с ней в обмен на что бы то ни было будет изнасилованием. Так же, как и с умственно отсталым, или с человеком в отключке, или, чтоб уж совсем довести ту же мысль до абсурда, с соседской болонкой. Только с человеком, который способен дать тебе согласие, возможна любовь или просто секс. Все остальное — насилие. Насилие должно быть наказано, без этого общество существовать не может. — Ну, а если эти нормы, что хорошо и что плохо, это тоже как бы эволюция, только не для одного человека, а для общества. Естественный отбор, типа, приемлемо то, что позволяет обществу успешно функционировать в данных условиях… — В какой-то момент, на каком-то участке развития, да, возможно! — горячо согласился Андрей. — Может быть, когда выживание всей общины в тяжелых условиях зависело от поведения каждого отдельного человека. Когда каждая женщина была обязана стать матерью и каждая беременность должна была заканчиваться родами, иначе при ужасающей детской смертности община просто бы вымерла. Когда каждый мужчина — отец, да ещё и обязанный защитить подругу и детей. Но зачем же распространять эти жёсткие рамки на современное общество? Никто не говорит о том, что неверных жён надо побить камнями, и слава богу, так отчего же надо цепляться за другие правила, не защищающие общество от конкретной опасности, но вполне способные искалечить жизнь отдельному человеку!.. — Твою мать, Дымов, ты это о чем сейчас? — нерешительно вступил Савич. Но Андрей уже не мог остановиться. Напряжение последних дней, абсурдная боль сегодняшней встречи, этот разговор, внезапно дошедший до точки, от которой нет возврата, — все это просило выхода, сметало все барьеры, захлестывало волной настоящего разрушительного безумия. — Скажи мне, вот кому будет плохо от того, что я люблю парня? Кому помешает, если я буду с ним жить, вместе с ним завтракать, ездить на работу, ходить в кино и в гости? И, да, спать в одной постели, и трахаться, кому от этого будет плохо? Что, детей у меня не будет? Так их и с Анной не было, и один я уж точно не разрожусь. Так что, кому от этого плохо? Кого вообще ебёт, кто и с кем спит? — Андрюх, ты чего? Глаза у Савича стали круглыми, испуганными. Жалобными, будто тогда, в Ужгороде, когда его прогоняли домой, и мир рушился. — Да, братан, я — гей. Я трахаюсь с мужиками. Пиво, уже не холодное, он вылакал двумя жадными глотками, вытер рот ладонью. Савич воспользовался паузой, улыбнулся кривовато, нерешительно: — Да ладно, ты гонишь. Ты был женат, да и с Риткиной подругой шпилился, с этой, как её, Леной? — Шпилился, — согласился Андрей, чувствуя внезапную усталость. — Вот видишь, значит, ты как минимум би! — приободрился Савич. — То есть бисексуал! — Да нет, — не воспользовался подсказкой Андрей. — Я могу переспать с женщиной, но абстрактное желание возникает только к мужчинам. Так что я гей, Савич. Причём пассивный. Знаю, что этот вопрос тебя рано или поздно заинтересует. — Да ладно, ты гонишь! — повторил друг со смехом. — Вот сейчас, точно, гонишь! — Ладно, не грузись, — ответил Андрей, вставая из-за стола. Беседа себя исчерпала, продолжать её становилось невыносимо трудно. — Где вторая спальня, знаешь. Не передумал ночевать у меня? — Тоже мне! — фыркнул Савич. — Навряд ли у тебя на меня встанет. — Не встанет, не бойся, — колбасу и сыр в холодильник, тарелки и стаканы — в посудомойку. Стол протереть влажным полотенцем. — А с Ритой помирись. Я в Cafe de Paris такие тортики видел в виде сердца, там можно заказать любую надпись. Например: «Я — мудак!» Или английский алфавит от А до Z. — Сердечки ж вроде на Валентина дарят… — Любой дебил дарит жене сердечки на Валентина, а ты сейчас подари. В душе под обжигающе горячими струями драил себя жёсткой мочалкой так, как будто хотел содрать кожу. В постели лежал без сна. Представлял, как и Савич пялится сейчас в потолок. И вспоминает их ночёвки в палатке в одной «системе», бесчисленные походы в баню, мальчишескую возню борцовских поединков и похлопывания по заднице, раньше совершенно невинные, теперь — предстающие перед ним в новом, искаженном свете. «Друг проверяется не в горах, — думал Андрей. — В горах Савич был скалой. И даже не в беде, а именно сейчас. А я не хочу никакой проверки. Я не хочу никого ставить перед выбором». Да, нужно было пить водку. Нахерачиться до синих соплей. Тогда не было бы этого дурацкого разговора, дней пять или семь выпали бы из жизни, зато остался бы друг. Проснулся Андрей рано, но Савич уже уехал. Аккуратно заправил постель и послал эсэмэску: «Спасибо, братан! Созвонимся».