Под коркой мы дышим пылью

      Мы сидели друг напротив друга в высоких подсолнухах. Солнце поливало теплом даже сквозь широкие зонты листьев над нашими головами. Зелень светилась изумрудными камнями вокруг, все отливало светом и свежестью, а лиловое сияние глаз белобрысого никак не оставляло меня в покое. Я мог бы выкопать все гребанные шахты, отыскав по десять экземпляров всех существующих драгоценных камней этого мира, но уверен на сто или даже двести процентов, что ни один из них не сиял бы ярче, чем чертов Атсуши. - Аку, - я лениво поворачиваю взгляд в его сторону, делая вид, что все это время пиздец как был увлечен движением колонии муравьев. Хоть бесстыдно пялился, как последняя мразь, на него, пока, ничего не подозревая, он возился с венком из колосков. Вот же умора, - давай споем что-то, под трель сверчков. - Он уставился на меня своими лиловыми глазами, сравнимыми лишь с самой гребаной бездной, ведь оттуда также не существует выхода. - Я не умею петь. - Честно признаюсь я. Вообще, какие-либо развлекаловки в духе пиздюка никогда меня не радовали, только силы отнимали и нервы, невосстанавливающиеся, между прочим. - Не обязательно уметь, можно просто петь, - радостно улыбаясь, он вдруг подхватил то, чего я боялся больше всего на этом проклятом свете. - Тучка Рю, тучка Рю, вновь не весел, вновь угрюм! Тучка...- Я быстро закрыл ему рот ладонью, от этой песни, ебаный нахуй, просто уши вяли. Хотелось сдохнуть в гребанных тучах и каплей разбиться оземь, потеряв возможность слышать. Он непонимающе уставился на меня, а затем предпринял попытку убрать мою руку. Долго же сопляк мычал и выкручивался, пока наконец не освободился. Чуть обиженно он выкрикнул, - если сам ничего не придумаешь, будешь слушать меня. А я просто хочу попеть. Тучка Рю...- Снова по новой, какой из всех ебучих богов на этой земле меня проклял? - Заткнись, прошу тебя. Давай стишки почитаю. - Это была хорошая попытка, и белобрысый сразу же смолк, присаживаясь напротив. Я задумался на мгновение, подбирая что-то менее суицидальное, а то ведь снова заладит, что я угрюмый. - У реки в полночный свет Нежится луна. Вишни-грозди на воде С серебра сплела. Я гляжу на небосвод - В сердце боль томит. Только копны синих звезд Освещают дни. Я читал хрипло и без особого выражения. Завороженно, не отрывая глаз, он слушал, а как последнее слово уже растаяло в воздухе, восхищенно пропел: - Как красиво, - наклонился ко мне чуть ближе, будто проверяя точно ли я тут, - ты сам это придумал? - Что там придумывать? Просто складываешь слова, чтобы звучало, и все. - В этом действительно не было ничего особенного. Стишки были второсортными, и писались скорее от нечего делать. С детства у меня были проблемы с выражением эмоций. Не мог я сказать хотя бы той же матери "люблю тебя" или "мне грустно", как-то выразить свое отношение или беспричинно менявшееся настроение. Слова казались тряпичными, какими-то бутафорскими, так что зачастую я молчал. Со стороны как раз казалось, что я пиздец какой угнетенный и загнанный. Молчаливый мудень. Но я просто не умел. Не знал, как блять выражаются люди, чтобы это не звучало как второсортное клише из мелодрамы жизни. - Ты талантливый, Рю. Не хотел бы написать книгу? - Он все не унимался. Никогда не перестану удивляться, насколько же легко было его впечатлить. - Книгу? - Тихонько посмеялся я. - Кто бы стал её читать? - Я бы прочитал, - восторженно пролепетал он с блеском в глазах. - Тип ты умеешь читать... - Не очень хорошо, ну научусь же когда-то. - Я устало выдохнул. Тратить время на объяснение пиздюку того, что книги нахуй никому не нужны в наше время, и никто их не читает было бессмысленно. Но в своей голове я пораскинул над этим, спустя какое-то время выработав свое мнение по поводу этой проблемы. Информация лилась рекой отовсюду: бесконечными фонами новостей, обрывками газет, дыханием прошлого, историей всего сущего. Но большая часть людей была увлечена чтением своей жизни, что укладывалась полностью на страницах маленького блокнота не очень то и мелким шрифтом. То самое большинство отказывалось воспринимать такие понятия как: беззаконие, война, голод, эмоциональный распад молодого поколения, зависимость, рак, СПИД. Люди знали об этом, ох, конечно же они знали, но максимально избегали какого-либо контакта с этими понятиями, пока те не касались их самих. Многим просто неприятно было осознавать, что каждый день по всему миру тысячи людей умирают в муках, тысячи убивают других и тысячи оказываются жертвами. Я понимал это, и абсолютно был согласен, что это простой выход. Это просто идеально. Гораздо прикольней позырить какой-то сопливый фильмец, что так схож с твоей влюбленностью по окончанию школки, чем углубляться в события второй мировой или же чумной эпидемии. Главное, чтобы твою жизнь не затрагивало, а так-то все равно.       Уже после попадания в приют я пришел к этому. Мое тело стало губкой все впитывая в себя эмоции, события, истории, но никак не наполняясь. Ежедневно я сталкивался с несправедливостью, унижением, невероятной физической болью, наблюдая, как дети ломаются. Их стирали, будто школьные доски по окончанию занятий, одного за другим. Не оставалось ничего из них самих. Ходили, кушали, спали, трудились - пустые оболочки, не люди. Когда после уборки мы вышли на улицу и нашли повешенную на дереве Лэсси, один из детей позвал воспитателя, её тело сняли с дерева, укрыли белой простыней, а затем все как ни в чем не бывало пошли обедать. Никто не говорил об этом случае. Никто не вспоминал. Словно никогда и не было маленькой девочки с тусклыми голубыми глазами, что так любила делать куколок-чучел из пучков скошенной травы. Не осталось ничего, чтобы напоминало о её существовании. Только воспоминания, не очень четкие, что я втайне сохранял в себе. - Прочитай что-то еще, - попросил меня белобрысый. Небо, залитое рыжеватым светом, казалось мне воздушным морем. Я представлял, как переворачивается мир, и с земли я падаю в теплые объятия облаков. Они мягкие и нежные. Где-то там, высоко-высоко есть что-то, о чем никто не знает. Что-то большее, чем бог или смерть, какая-то информация, что в силах осчастливить людей, оповестив о смысле жизни. - Сейчас, вспомню, - я читал ему глупые стихи, медленно и тихо. А он восторженно слушал сминая в руках уже почти законченный венок из золотистых колосков. Иногда он хмурился и говорил, что какие-то строчки слишком грустные. Расспрашивал меня о том, когда и где я придумывал это, о чем думал тогда. - ...спустя сто лет в той паутинке странной, оберегаемой и ветром и водой, из кокона придет в мир новый замысел, и улыбнется людям - то добро. - Под конец он светло улыбнулся и в который раз сказал, что ему очень понравилось, а затем спросил: - А где эта волшебная паутинка? - Нигде, это же просто выдумка. - Я закатил глаза и устало вздохнул. - А если бы она существовала, то где можно бы было её отыскать? - Если бы, а может быть...Он сильно напрягал меня своими постоянными вопросами, на которые и отвечать смысла не было. Я писал стихи, чтобы отвлечься от реальности, и никак не хотелось бы думать, а что бы было, если бы что-то там существовало или нет. Мне было достаточно того, что в моей голове. Но все же я ответил: - Где-то, где её невозможно бы было найти и ни один из людей её бы не увидел. Все? Доволен? - Белобрысый задумался. - Даже я бы не смог? - Настолько заинтересовавшись этой глупой паутинкой, он все никак не унимался, желая расспросить о мельчайших подробностях, о которых я и не знал, и не задумывался. - Даже я. Никто, понимаешь? - Он уже надел на голову венок, что был явно ему немного велик, ведь пару раз чуть не сполз на шею. - А если бы...- Не выдержав, я схватил его за плечи и повалил спиной на травянистый ковер, тем самым нависая сверху. Он непонимающе смотрел на меня своими фиалковыми глазами, что чуть отливали желтизной. Я уже был готов осыпать его проклятиями и попытаться донести, насколько же он раздражает своими неиссякаемыми вопросами, но просто завис. Меня в момент перемкнуло, щелкнуло что-то, стирая все мысли. Я почувствовал себя идиотом, ведь просто молча пялился в его глаза, и был не в состоянии сказать хоть что-то. - Рю, чего это ты? - Он легко коснулся моего плеча, не в попытке оттолкнуть, а скорее желая вернуть меня в реальность. - Ты невыносим. Бываешь. - Я медленно склонился к его лицу, почувствовав размеренное тёплое дыхание, невесомо коснулся приоткрытых потрескавшихся губ. Мои руки тряслись, немного согнутые в локтях, я замер не в силах сделать хоть что-либо, отстраниться или же поцеловать его. Поцеловать по-настоящему. Поцеловать нежно, бережно и сладко настолько, насколько это только было возможно в этом сломанном мире. Но он сделал это сам. Робко, трепетно, неумело. Наши губы сомкнулись, и я потерялся, забыл как дышать, говорить, двигаться. Я потерял себя, этот мир, время. В тот момент я лишь хотел, чтобы это никогда не прекращалось, чтобы вся гребаная вселенная остановила свое движение, и Земля сошла с орбиты, пустившись в свободное плаванье. Он обнял меня за плечи своими худыми ручками, заметив, как сильно меня трясет. Солнце плыло за горизонт, круглое и горячее, а мы забвенно целовались на мятой траве, больше всего боясь отстраниться друг от друга.       И похуй, что мы никогда не были на этом ахуенном подсолнуховом поле, никогда не дышали чистым летним воздухом с привкусом росы, а в тот день просто забрались на последний этаж завода понежиться на солнышке и провели там вдвоем весь день. Абсолютно похуй, что вместо свежей травы под нами были спаленные лучами солнца старые вонючие газеты, а столбы подсолнухов заменяли торчащие из колонн ржавые арматуры. Все это было не важно, это пустое. Только во снах представлялось мне все таким. Но я никогда не смогу забыть, насколько в тот день белобрысый был открытым, насколько он был чувственным и незащищенным в моих руках. И как теплы были его губы.