Потому что я люблю тебя

      Скотт где-то слышал, что у принятия и отрицания существуют стадии. Ну, или нечто вроде того, он не до конца уверен, как эти странные штуки с осознанием фактов называются. Он с ними, если честно, никогда не сталкивался – просто жил, не особо задумываясь, как вокруг вращается остальной мир.       А теперь вот столкнулся.       С разбега, лбом.       И малость ошалел.       Айзек – напряженный, холодный, как гребанный кусок льда, и очень-очень бледный – из тяжелой чугунной ванны выпрастывает нервные руки. Скотт следит за движением скрюченных пальцев будто во сне, и в голове бьется пульс.       Он словно ниточка жизни.       Там, на аппаратах на маминой работе.       Скотт думает, что это чертовски странная ассоциация. И все продолжает смотреть, пока тело Айзека изгибается в конвульсиях. Пока когти-ногти скребут воздух, а под молочно-белой кожей в созвездиях родинок проступают синие вздувшиеся вены. Все происходящее кажется ему страшно красивым и бесконечно страшным, но...       ...но что там насчет стадий отрицания и принятия?       Или как обозвать все то, что у самого МакКолла в грудине вьется?       Боже, он же абсолютно без понятия. Он же... Пальцы Айзека вспарывают пустое пространство будто в поисках опоры, а после вдруг резко опадают на бортики ванны. И цепляются за запястья Скотта.       Касание обжигает.       – Держи...       Оно – метка. И вроде бы Айзек держит не слишком крепко, после него не останется даже синяков, но Скотт внутренне содрогается от тяжести прикосновения. Оно – клеймо. Расплавило кожу, впаялось в мышцы и осталось незримым напоминанием по обратную сторону его существа, где-то глубоко-глубоко внутри.       Так, что теперь даже силой не выскрести.       Это предполагается дурацкой программой принятия/отрицания?       Айзек обескровленными губами шепчет сипло:       – Держи, – его тело трясет, и в безумном танце дергаются зрачки под тонкими веками.       И Скотт – не его альфа, не его друг – зачем-то белую руку своей накрывает. Вдавливает острые когти, добровольно позволяет им рассечь собственную плоть. Ближе. Еще ближе. Прямо к сердцу, приятель.       Почему-то мне хочется, чтобы ты был изнутри меня.       Чтобы всегда был во мне и со мной.       Скотт пока не знает, есть ли странному иррациональному желанию название. Есть ли объяснение душной и вязкой тяге, что петлей затянулась на его шее, и можно ли с ней дальше жить и дышать.       Но он об этом, правда, не думает. Ему сейчас не до этого. Ему сейчас бесконечная вереница "не" совершенно безразлична, и дела нет, станет ли она длиннее и весомее потом.       Между ним с Айзеком тонны обстоятельств и предубеждений, и прямо сейчас рядом со Скоттом стоит Стайлз, за плечами которого годы дружбы и теплая святая вера. Но не ладонь Стайлза вжимается торопливо в его ладонь.       И не Стайлз зовет Скотта по имени, хрипя на надрыве в самых жутких кошмарах.       Скотт качает головой: кажется, случайно сложилось так, что у остального мира не оказалось против них шансов.       – Держи меня.       Айзека ломает и гнет, остовы ребер рвутся наружу сквозь тонкую телесную ткань. Он скалит клыки и низко, по-звериному больно, ревет. В его голове – персональная битва с дурными воспоминаниями, и гулко стучит кровь где-то в районе висков. Но это ничего, с этим можно справиться.       Пережить.       Перетерпеть.       Ведь Скотт его держит. Ведь Скотт сам дрожит не меньше и в их связь вгрызается остатками волчьего.       Скотт его не отпустит.       И плевать он хотел на глупые названия стадий. Между ними с Айзеком внезапно оказалось куда большее, чем просто принятие/отрицание. Между ними – доверие.       И Скотт уверен, что сделает все, чтобы его оправдать. И однажды стать кем-то более значимым, чем друг или альфа.