Fortuna

Весёлый мертвец — пастырь черных овец Собрал он вольный сброд, И вдаль погнал их по волнам Ветер вольных вод.

      Молодой пират и не знал, как это — жить без моря, ведь родился, в буквальном смысле, посреди него. Шёл конец апреля, и на его родине только-только пошла буйным цветом вишня, а погода не предвещала ничего дурного, сверкая в абсолютно аквамариновом небе ярким золотом солнца. Праздников было ничтожно мало, тяжкая работа простых крестьян рубила всех с плеча, прогибая под свою нелегкую жизнь труженика, и люди так истосковались по отдыху, что когда на календаре замаячило число 29 в конце второго весеннего месяца, то заранее стали скупать лодки у причала, чтобы вечером долгожданного гулянья отплыть подальше в тихие воды заводи, чтобы запустить бумажный фонарик на счастье. Этого особого ритуала трепетно и ласково придерживались свыше сотни лет в их маленьком, портовом городке где-то на севере, затерянного среди таких же мелких рыбацких деревушек на самом краю огромного, разношёрстного государства. И седьмой месяц беременности не был предлогом, чтобы сидеть дома.       Так Накахара и выполз на свет божий, прямо в лодке, посреди спокойной глади моря, когда над головами всех собравшихся поднялся целый рой горящих бумажных кругляшков с расписными стенками в виде цветущих веточек сакуры, и его первый недовольный вопль потонул в радостном гуле довольных и изрядно опьяневших деревенских. Его мать, взмыленная после вынужденных и не ожидаемых так рано родов, часто дыша, тоже подняла глаза к небу, уставившись на это чудо и приходя в себя то ли от восторга, то ли от нервов, то ли от боли. Его отец тогда хлопотал возле новорожденного сына, сам перерезал пуповину, обмыл малыша в морских, прохладных волнах, позволяя им прочистить рот и нос, проникнуть в саму суть своего детёныша и навсегда пленить сердце мальчишки таким свежим ароматом океанских пучин. И только потом сунул совершенно мокрого и беспрестанно орущего ребёнка в руки замечтавшейся матери, чтобы возилась дальше, это теперь её забота, а он всё уже сделал. - Он не выживет… - шептала бедная, утирая слёзы рукавом, пока они гребли к берегу. - Так рано родился, куда ему ещё, такой слабенький… - Ага, и вопит, как резанный, - бурчал глава семейства, стараясь протиснуться среди тесно наставленных лодок и грубо пихая людей в них оконечностью весла, ибо нечего захламлять пристань. - Меня переживёт, чертяга. Да угомони его наконец! - Весь в тебя, - тихо посмеивалась мамаша, нежно оглаживая рыжие кудряшки сына и целуя в лоб, кутая дитя в многочисленные юбки своего старого, залатанного платья и прижимая к груди. Те же волосы цвета закатного солнца, что сейчас застыло на горизонте, сдувал с лица недовольный папаша, пока грозился оторвать какому-то забулдыге его клешни, ибо нечего стоять у буйков, итак свободного места — кот наплакал. Ребёнок угомонился сразу, вслушиваясь в грубые мужицкие крики и внимательно повернув к ним свою маленькую головку, будто пытался понять и запомнить, и мать, наконец, смогла рассмотреть чудесные большие глазки малыша. Он глянул на неё удивительно ясным взглядом, теряясь своим лазурным огнём в спокойной зелени дуба напротив, и женщина рассмеялась, тыкаясь носом тому в щёку, смаргивая вновь непрошеные слёзы. - Будешь у нас Чуей, маленький смышлёныш, - сказала она под новые крики новорожденного, пока он маленькими ручками осыпал её лицо градом неразборчивых ударов, заставляя смеяться пуще прежнего. - Что ты за женщина такая — я же просил угомонить этого дьявола воплоти!       Мальчишка действительно родился раньше срока и хоть и был слаб внешне, внутри горела ярким пламенем беспокойная, активная, трепетная душа, такая звонкая и шумная, словно пыталась восполнить силой своего жизнелюбия тот недостаток здоровья, что достался ему с рождения. Хрупкое тельце не справлялось с той неуёмной, горячей, детской энергией, что кипела в нём день ото дня всё сильнее. Сострадательная и слишком нервная душа матери коршуном стерегла своё дитя, не позволяя никому даже дыхнуть без её ведома вблизи колыбели, всё квохтала и квохтала над ним, как наседка, опасаясь самого воздуха. Многочисленные братья и старшая сестрёнка, что родилась всего на три года раньше, и то редко видели малыша, зачастую проникая в спальню тайком и то, когда братишка спал беспокойным сном, ворочаясь в ворохе одеял. Он был настолько мал, что даже мать страшилась порой брать его на руки, иногда с боем отстаивая у мужа право прикасаться к сыну только ей. Они цапались и собачились по нескольку раз на дню, дом наполнился таким постоянным шумом, что даже по ночам, когда всё их многочисленное семейство, наконец, забывалось сном, казалось, что по комнатам всё равно витает гул так и не стихших противоречий. Что уж говорить, большая семья, родословная хоть до основания Империи простиралась, и не было такого, что у таких крепких корней были проблемы с сердцем — все родственники что по линии отца, что по матери славились хорошим здоровьем, больше жалуясь на недостаток кальция из-за постоянного проживания вблизи открытых вод или же, что тоже неудивительно, находясь в вечных странствиях по океанам. В их роду было полным-полно отменных моряков, повидавших на своём веку немало континентов и всё равно возвращавшихся к истокам и передавая ценные знания своим потомкам. Все братья Чуи уже не единожды знакомились с многочисленными историями своих дедов и прадедов, когда те собирались у камина в огромной гостиной, утонув в старых креслах и зарывшись по горло в теплых, шерстяных пледах, дымя трубками и вытягивая скрипящие старостью ноги на специальной скамеечке. Детишки сверкали золотыми шевелюрами, устроившись на меховом ковре возле весело потрескивающего камина и слушали по первой с нескрываемым блеском в глазах все эти морские похождения, задрав носы и пихаясь локтями, чтобы подсесть поближе к рассказчику. Чего там только не было: и кровопролитные сражения с пиратами, когда грохочут пушки и свистят сабли в воздухе, когда наглый контрабандист, сверкая беззубым ртом, летит на тебя, повиснув на тросе, а ты, такой смельчак, с боевым кличем несёшься к нему на встречу, подбадривая команду; и опасные путешествия по запретным водам, когда нужно кровь из носу доставить госзаказ императору, а тебе в затылок угрожающе шипит какое-нибудь стометровое чудище на манер гидры; и захватывающие поиски сокровищ на затерянных островах наперегонки с такой же отпетой командой соперника под боком. И этот восхитительно таинственный дух странствий битых жизнью моряков так завораживал ребятню, что и не важно становилось, где заканчивается правда и начинается ложь. Чем бы дитя не тешилось, как говорится, лишь бы тянулось к водам и не смело покидать родные земли, умножая потомство и не прерывая рода, и чтобы пожизненно сохранялся этот интерес к морю, который испокон веков кормил семью своими дарами.       Накахара-младший тоже с некоторых пор стал присутствовать на таких вечерних собраниях, как только смог самостоятельно держать головку и научился ползать, обычно сидя на коленях у матери и беспокойно ёрзая, всё пытаясь выскользнуть из заботливых рук и поскорее столкнуться с настоящей жизнью, что простиралась за прутьями деревянной колыбельки и стенами родной комнаты. Вскоре он уже переместился в детскую и познакомился через свои «угу-гугу» со всеми братишками и сестрёнкой, которая, стоило ей только увидеть младшего в шаговой доступности от своего внимания, тут же заключила его в свои объятия и вызвалась быть всегда рядом, щекоча своими огненными волосами бледные щёчки мальчишки. Его заливистый смех в такие моменты умилял её настолько, что она не выпускала его из рук, и неудивительно, что первыми словами малыша стали «сестрица Кое» в одно памятное воскресное утро, что сразило наповал всю семью вместе со всеми прадедами и прабабками, еле живыми в своих креслах-качалках, ведь многие уже смирились с тем, что пацан не заговорит — слишком долго молчал, зачастую болея и от того отставая в развитии. В последующие года ничего, собственно говоря, и не изменилось: он рос всё таким же маленьким, нервным, легко срывающимся на крик с топотом ножек по полу, слабым из-за частых приступов и постоянной хвори, что набрасывалась на него, едва ли задует холодный ветер осенних заморозков с горизонта. И только неугомонная душа активного, смышлёного ребёнка, которую не задавить никакими физическими недугами, вытаскивала его в перерывы между вспышками болезни подальше от дома, чтобы исследовать, изучать, впитывать в себя весь этот окружающий, многогранный, прекрасный мир вокруг, чтобы потом, лёжа в кровати без сил, всё вспоминать ласковый ветерок на закате уходящего дня, который так бархатно ложился на кожу, когда он поднимал ладошки к облакам-барашкам, и эту траву под голыми ступнями после дождя, всю усеянную мокрыми точками, или то, как вдалеке, за склонами холмов, на самой границе моря и неба, ускользает вдаль чей-то объятый солнцем парусник. Он всё пытался жить, как ему позволяло собственное здоровье, всё тянулся к тому, что выше, ярче, больше, лишь бы не глохнуть в одиночестве и слабости, лишь бы вообще жить и испытывать счастье.       Он часто падал, спотыкаясь о свои семенящие ноги, что так стремительно бежали вслед воздушному змею, которого уносил ветер всё дальше в вышину, или пытались поспеть за высоко летящим в небесах соколом, будто и он, если разгонится достаточно, тоже воспарит над всеми и почувствует, какого это — там, за облаками, поближе к солнцу. Как Икар, тянулся он вверх, к теплым ласковым лучам, пока взбирался по пологому склону на обрыв над морем, но потом взгляд застывал на бескрайнем горизонте, жадно ловя переливы бликов на гребешках волн, и он улыбался, впервые влюбившись в океан. И небо с тех пор стало напоминать ему разбавленные морские глубины, в которые он каждый день погружал свои пухлые ручонки, отправляясь с отцом на рыбалку.       Папаня не терпел слабости и воспитывал младшего Накахару со всей строгостью, едва тот впервые встал на ноги. Нетерпимый был человек, упрямый, взрывной, непонимающий, вечно недовольный и ворчливый старый моряк, в своей бурной молодости служивший во флоте Его Величества. И даже собственная жена, не уступающая ему по накалу, ничего не могла поделать, не могла оторвать грубые руки от своего детёныша, чтобы тот не тащил беднягу в море, чтобы не губил сына на промозглом ветру, чтобы просто отцепился и не мешал воспитывать мужика в чисто бабском коллективе. Тот, разумеется, бушевал подобно закипающему чайнику на огне, громыхая посудой и стуча кулаком по столу, что не позволит, чтобы последнего из рода вырастили хлюпиком и заинькой, который бы не смог и шагу лишнего сделать без одобрения маменьки. Возможно, он чувствовал в младшем тот же революционный, жаркий дух, что когда-то разжигал его сердце и нёс вперёд, навстречу опасностям, без страха и сожаления, лишь бы вкусить этот лакомый кусочек подлинного бунтарства и вдохнуть аромат жизни на полную, чтобы никогда не забывать. Поэтому никакие крики или слёзные уговоры обращаться с малышом осторожнее не возымели действия — отец таскал того и на охоту, и на рыбалку, сам же купил сынишке огромного пса и подарил первого, лохматого пони, чтобы самостоятельно учился ухаживать за скотиной и нести ответственность, рассказывал тому, чем отличается окунь от стерляди, учил того истории и праву по книжкам из домашней библиотеки. Вместе с дедом они даже успели сходить в самый настоящий поход, пока не случилось это.       Едва Чуе пошёл шестой год, внезапно погиб отец, напоровшись на ядовитых ежей в море, когда решил порыбачить чуть дальше от знакомых мест, и он впервые оказался на сельском кладбище, отрешённо помогая с остальными братьями закапывать грубо сколоченный гроб горстями сырой от дождя земли, которая тяжелыми комьями стучала по деревянной крышке и пачкала высокие рыбацкие сапоги. Маленькие ручки дрожали под натиском ещё не прогретого весенним теплом ветра, который раскачивал где-то в отдалении церковный колокол и его тонкий, уже изодранный к низу плащ. На душе застыло хладным куском льда то облагороженное отцовской грубой любовью место, что до этого научилось стойко терпеть все боли и невзгоды его непростой с самого рождения жизни, и Чуя не знал, как ему теперь идти вперёд, ведь судьба казалось предрешённой и облупленной, пока суровые бурчания отца учили и направляли его, делали установку на дальнейшее будущее. Ему было всего 5, что уж говорить; он долго приходил в себя, снова утонув в болезни, сутками напролёт забившись на самом краю кровати носом к стенке, чтобы никто не видел и не слышал его слёз, а по ночам навещая постепенно оседающий холмик могилы и разговаривая с тем, кто понимал его больше всех остальных. Никто не мог понять, что мальчишке не нужна была жалость, направленная на него, не нужны были эти щенячьи глазки и трепетное отношение, когда чуть стоит пошатнуться и ненароком упасть, просто не вписавшись в косяк по дерьмовой привычке вечно бежать вперёд телеги, как тут же над тобой нависала целая стая кудахчущих мамочек, делая положение ещё более унизительным. Вот папаня, тот сразу за шкирку ставил его на ноги, ещё и всыпывал по полной за невнимательность и разгильдяйство, ибо по сторонам надо глазеть, они что у тебя, на затылке? И хоть обида была вселенской после того, как отчитали ни за что, ни про что, но так было лучше, он смаргивал злые слёзы и дулся, глядел на отца снизу вверх, сжимая дрожащие кулачки, а рыжеволосый великан упирал руки в бока и начинал хохотать, да так раскатисто, что казалось, будто стены трясутся от такого громоподобного смеха, и маленький Чу смеялся вместе с ним, схватившись за живот и напрочь забывая о том, что было до. Так было всегда, ведь отец не смел показывать свои слабости на глазах любимого сына, не смел показывать, насколько сильно переживал за него и за его слабое, маленькое сердечко, что трепыхалось подобно пичужке, когда сломленный очередным приступом малыш неприкаянным ангелом сминал простыни, снова угодив в объятия ночного кошмара. Тогда он сидел без сна и медвежьей тенью охранял сон ребёнка, укачивая и напевая сиплым, надтреснутым шёпотом колыбельную, пока тот не успокаивался и не начинал сопеть, обхватив кулачком указательный палец тронутого до слёз непосредственной детской нежностью родителя.       После его смерти Накахара-младший перестал реагировать на жизнь. Просто ушёл в себя, мало с кем разговаривая и перестав выходить из дома от слова совсем. Он и до этого, если и случалось выйти за пределы четырёх стен, больше сидел один где-нибудь на холмике в полях, грустным взором побитой собаки наблюдая за радостной беготнёй местной детворы возле речки, которые и заняты были, что собирали мелкие ракушки на отмели или гоняли лягушек по берегу, истошно визжа и брызгаясь водой друг на друга, не замечая своего рыжего сверстника на склоне. Не то, чтобы Чуя боялся подойти и познакомиться: как учил папаня, плечи назад, грудь колесом, руки в карманах, в зубах пожёванная травинка и весь из себя крутой влетаешь в компанию, как будто так и надо, будто уже свой, и все тебя знают, главное — без страха и вперёд. Так и делал, даже успел обзавестись прозвищем и прознал о шуточках «только для своих», но опять приступ, прибивший его к постели, а затем налетевшая простуда из-за того, что по осени залез голыми ногами в море, заперли его на целый месяц дома, а потом уж, как говорится, поздно мёртвого возбуждать, уже не приняли обратно. Да и поспевал он разве за ними? Те носились, сломя голову, где им только вздумается, активно стремясь насытиться своим детством, а ему такие марафоны чисто физически не давались, даже банальная игра в догонялки могла свалить с ног. Да и мама ругалась страшно… Всё, казалось, было против его богом заложенной живости, этого искреннего жизнелюбия, бодрости и вообще стремления всегда идти напролом, всегда побеждать и добиваться чего-то — другими словами, просто жить так, как он этого хотел, а не так, как приходится. Будто бы он хотел этого одиночества…       На следующий год после смерти отца им пришлось перебраться в соседний город на окраину, чтобы ютиться всем немалым семейством в крохотном домишке среди убогой нищеты бедного, захламлённого района. Улицу, на которой они проживали, описывали как: «серая улица, где живут серые люди», и в этом месте царило беззаконие, развращавшее саму суть нормального детства и некогда крепкой семьи. Вся жизнь в одночасье превратилась в сплошной кошмар, перевернувшись в один краткий миг и застыв в этом хаосе прочно и навечно, заставив волей-неволей прогибаться под новые условия существования. Старшие братья перестали ночевать дома, пропадая кто где мог, чтобы прокормить домашних, остальные же старались помогать по хозяйству или шли торговать заработанным на рынок, пока мать сутками напролёт пахала на какого-то скрягу из дворянских. Каждый был у дела и каждый был предоставлен самому себе.       Так Чуя впервые столкнулся с изнаночной стороной городской жизни. Ночь звала его к себе не столько своим очарованием, сколько подпольной подработкой в кое-каком секретном, разумеется, месте. Ему шёл шестнадцатый год, за девять долгих, наполненных безобразным адом лет он изучил все закоулки и тупички на малой родине, посему бегать по извилистым дорогам и доставлять всякий хлам местному отребью у него получалось очень даже ловко. Со временем он приноровился передвигаться быстро и в одиночку, но не срываясь на спринт, всегда наготове держа в руке свой кухри и придерживаясь ровного дыхания, чтобы не дай бог свалиться где-нибудь в канаве от резкой слабости и мушек на закрытых веках. Тогда можно смело ставить на себе крест, ибо эта улица даже днём натужно дышала опасностью, а посему никуда он не выходил без верно украденного подарка самому себе на день рождения, хоть и пользоваться им толком не умел, да и вообще был слишком худ и слаб для настоящих дворовых драк. Пришлось научиться быть тенью, когда это требовалось, благо, это не составило особого труда при его-то комплекции и смекалке, что по достоинству оценила местная шпана, и как-то так вышло, что вскоре объявились на районе некие «Овцы», собранные в основном из малолеток и беспризорников, а в главарях затесался сам Чу, настолько сильно не желавший мириться со своей слабостью, что порой всем при всем назло лез в самую гущу уличных передряг и разборок, не боясь никого и ничего и доказывая, прежде всего, самому себе, что он может, что он сильный, что он достоин звания Короля овец. Ему это даже нравилось: в пылу разгорячённой схватки, когда из-за поднявшейся пыли показывались попеременно то руки, то ноги, то пальцы, то головы, когда от прилетевшего тумака летят искры из глаз, а во рту саднит горло своя же обжигающая кровь, только тогда он чувствовал себя по-настоящему живым и нужным своей жизни, нужным своей семье и самому себе. А что ещё оставалось делать, если убогое существование на самом дне человечества с каждым разом всё стремительнее катилось в тартарары, и когда казалось бы — куда, чёрт возьми, ещё хуже?       Но когда он умирал, уже даже не приходя в сознание и буквально растворяясь на глазах заплаканной матери, всё бледнея и бледнея, он думал, что после уже точно не будет хуже, что это именно та черта, когда уже всё равно, и хоть и было так чудовищно обидно, что столь жалко уходит из жизни в самом расцвете сил, ему уже было всё равно, лишь бы, наконец, сдохнуть и прекратить мучения. И как назло, именно в этот момент, когда он всё отпустил и мысленно со всеми распрощался, пообещав увидеться в аду, произошло это грёбанное божественное провидение, это злосчастное чудо, которого уж точно никто не ждал — из этого самого ада поднялся тот, кто в отличие от равнодушного божества в раю, уж точно вернул его с небес на землю.