***
Они довольно быстро осваиваются в доме то ли троюродного дяди Виктора по матери, то ли сводной тёти, с которой он ни разу не пересекался — что поделать, он никогда не утруждал себя запоминанием подобной ерунды. — Виктор, что это? У Юри голос мягкий и звонкий, но не бьющий по вискам. Приятный. И сейчас в его голосе слышится любопытство с капелькой недоумения. Коробки. Десятки коробок с книгами в них. Его мать отвезла часть своей библиотеки сюда, и её родственница — или подруга, чёрт её знает — заявила, что места в доме хватит, раз у неё больше нет возможности хранить их у себя. — Это книги русских писателей, — объясняет мягко. В руках у Юри — «Преступление и наказание», тот самый экземпляр, что ему подарили в шестнадцать. Он читал день и ночь напролёт, он не мог спать, до того проникся муками Раскольникова. Он так впечатлился, что больше не мог смотреть на Питер по-прежнему. Поразительно. Первый надлом случился в шестнадцать. Второй — в двадцать семь. В двадцать семь он вернулся из Барселоны в Петербург и осознал, что всё изменилось, что что-то дало трещину и больше не заживёт, не вернётся на круги своя. Юри крутится, осматривает комнату и вдруг предлагает: — Может, поставим их в шкаф? — Он слегка ёжится, хотя в доме довольно тепло. Нервничает? — Нехорошо же, когда на полу, вот так... Виктор улыбается ему и тут же принимается за дело. С Юри банальная до зубовного скрежета уборка ничуть его не напрягает. Они увлекаются настолько, что Виктор сам не понимает, когда его бессовестно втягивают в дискуссию о литературных героях. Юри читал прилично из того, что проходят обычно дети в школах в России, и хотелось бы спросить, чем обоснован выбор литературы, да и вообще... Но он душит на корню глупое и неуместное любопытство. Важно совсем не это. У Юри горят глаза, но среди ярких искорок таится то, название чему Виктор никак не может подобрать. Словно игра в «горячо-холодно» затянулась, а он завис на том самом «тепло». Юри подаёт ему томик Толстого. Их пальцы соприкасаются, и Виктор не успевает подумать. Виктор не даёт ему отстраниться. Он сжимает его замёрзшие — надо бы напоить его чаем — пальцы и подносит к губам. Целует, позволяя нежности накрыть, затопить его с головой. Юри замирает испуганной птицей. Он застывает, точно ледяное изваяние, и Виктор проклинает себя за то, что портит момент. За то, что позволяет себе эту слабость. За то, что выдыхает растерянно и трепетно: — Юри... Он сбегает на кухню под предлогом закипевшего чайника, и до Виктора доходит. Это оборона. Попытка сопротивляться. Как будто он не разрешал себе даже в мыслях... Господи. Неужели так и не понял? Наверное, Виктор просто полный придурок, раз так и не разъяснил, не донёс, как же много тот для него значит. Внутренний голос тошнит и нудит, и огрызается не хуже Плисецкого.***
Когда он набирается смелости, чтобы разлепить язык и поговорить с Юри, перед его глазами предстаёт милейшая картина: Юри на улице наперегонки носится с Маккачином. Псина высунула язык и с небывалым рвением бежит вперёд, не позволяя себя обогнать, а Юри, запыхавшийся, смеётся, пока не падает в сугроб. Маккачин не остаётся в долгу — наваливается сверху и ластится. Ему Юри понравился с первого взгляда. Виктор же пропал в нём целиком и полностью, даже когда упорно делал вид, что это не так. Так глупо. Он наблюдает за происходящим и сильнее закутывается в шарф. В голове мелькают мысли одна за другой. Те, что оседали на сердце и в мозгу не один месяц, но выхода так и не находили. Боже, ему скоро пойдёт четвёртый десяток, а он не в состоянии связать пару слов. Это же Юри. Юри, который может свернуть горы усердием и трудолюбием. Юри, обожающий кацудоны и плачущий на особо драматических моментах в фильмах. Юри, улыбающийся скованно, но от этого не менее искренне. Юри, который отчего-то видит в нём непозволительно много света. Его Юри. Виктор осознаёт, что все эти россказни про многогранность и сложность русской души, которую не разобрать так просто, нелепы донельзя. Он давно знает Юри. Он не приблизился к разгадке ни на шаг. Снег хрустит под ногами, а солнце бьёт нещадно в глаза, когда он пересекает дворик, чтобы отвести Юри в дом. — Заболеешь ещё, — произносит он и помогает ему встать. Маккачин, виляя хвостом, мчит в дом. Юри отряхивает куртку, пытается дёргаными движениями вернуть сползший шарф на место. Виктор плюёт на то, что всё испортит, что вновь будет изводить себя на тему того, как и что делать. Он не думает. Он поступает импульсивно, чувствуя: сейчас так правильно. Юри не отстраняется, он сам сокращает расстояние между ними. — Я не имею права на тебя, Виктор, — шепчет он и, кажется, уже не верит сам. «Это я не имею. Слишком чистый и слишком хороший, чтобы быть с кем-то вроде меня... Не имею ни малейшего права, и всё же, я твой, даже если...» Тяжесть несказанного растворяется без остатка, когда Юри его целует. В конце концов, поцелуи всегда честнее не сорвавшихся с губ слов.