Давнее дело

      Коробейников буквально ввалился в кабинет и рухнул на стул у стола начальника.       — Уф, — выдохнул он, сдёргивая шляпу и расстёгиваясь. — Замотался совсем. Концы-то немалые. Хорошо, что Мефодия успел перехватить: Ульяшин на нём собирался ехать. А я первый… Уф!..       — Не зря хоть первым перехватили? — с усмешкой поинтересовался Штольман, закрывая папку. Он в отсутствие помощника занимался бумажной работой. И весьма успешно: несколько папок перекочевали в стопку на столе Коробейникова, и только одну придётся до завтра убрать в сейф.       — Не зря, — довольно согласился Антон Андреич. — Так. По порядку. Из города сегодня никто не выезжал. Завтра базарный день, потому все едут сюда. Рыбный обоз, двое саней с мёдом, пять — с сеном, и приказчик трактирный вина восемь ящиков привёз… Рисунки показал, про левшу сказал… Всё.       — Хорошо, Антон Андреич. Чаю попросите у дежурного…       Горячий чай с вишнёвым вареньем из запасов Коробейникова и с баранками, забытыми в столе Штольмана, был великолепен. Обоих полицейских даже чуть не разморило, и Антон Андреич решился задать мучивший его вопрос:       — Яков Платоныч, — начал он, запустив ложку в банку с вареньем и выловив ягодку, — я тут, пока ездил, думал… — и отправил ложку в рот.       — Полезное занятие, — похвалил Яков, откинувшись на спинку стула. — И что надумали?       — Да вот… Если убийца увидел, как драгоценности нашлись… Стало быть, он на церковном дворе был. Так?       — Так, — улыбнулся Штольман. Он уже подумал об этом, и ему было интересно, сообразит ли помощник.       — А время такое… немноголюдное. До обедни далеко, отец Фёдор у себя, служки в храме или… ещё где, но не на дворе. Значит, убийца — либо монах, либо… кто?.. каменщик?       — Каменщик, — согласился Яков. Растёт помощник!       — Та-а-ак. Артель остановилась в номерах за ярмаркой. Глава, — схватив свой блокнот, Коробейников быстро нашёл нужную запись, — сказал, что в артели семь человек, всех их он хорошо знает, не первый год работают… Пришли артельщики около семи, темно ещё было, приступили к работе в храме после заутрени… Кто сказал о том, что на дворе нашли мёртвого монаха, Мухин не знает… Вышел со всеми посмотреть да спину разогнуть… Всё.       — Собирайтесь: поедем к артельщикам…       Глава артели каменщиков был почти лысым — на затылке, правда, ещё оставались седые пряди, — с бородой, густой, аккуратно подстриженной, рыжевато-седой, и кустистыми бровями. Стоя коленями на мешке с сеном, он довольно споро укладывал кирпич в квадрат пола, выложенный досками-опалубкой. Закончив, выдернул доски по бокам и залил щели раствором. Поднялся и, вытирая руки тряпкой, оглядел свою работу.       — Савва, — позвал он артельщика, принесшего песок со двора, — ставь опалубку дальше. Кирпич слева положи, под руку. Бориска, половинки кирпичей готовь да Лукьяну скажи: пусть ведро щебёнки принесёт, помельче. Макар, погоди раствор делать: у меня разговор с господином полицейским. — И неспешно подошёл к Штольману и Коробейникову, наблюдавшим за работой каменщиков. — Какая у вас ко мне надобность, ваше благородие?       — Штольман, Яков Платоныч, начальник сыскного. А это мой помощник. С ним вы, я думаю, знакомы.       — Мухин, Степан Акимыч, глава артели.       — У вас всегда так организованно?       — Так заведено исстари: чем больше беспорядка, тем больше грязи. А мы не абы где, а в Божьем храме полы кладём. Здесь в чистоте надо — и в помыслах, и в работе.       — И давно работаете здесь?       — В храме — четвёртый день. А у отца Фёдора пятнадцать дён уже будет. Сначала в крестильне полы переложили. Отцу Фёдору понравилось. Он нас на храм перевёл.       — Долго клали в крестильне?       — Клали быстро — в неделю уложились, а вот готовили аж три дня.       — Что так?       — Да купель здешняя… чтоб её… прости, Господи, чуть бранное слово не вырвалось, — широко перекрестился Мухин. — Такая тяжёлая! Мы сдвинуть не смогли и на бок завалили: под ней же тоже пол надо переложить. Так по всей крестильне гул пошёл. А потом еле на место поставили, тоже с гулом и трясением пола. Зато теперь сто лет простоит.       Полицейские переглянулись: вот и объяснение, почему кирпич вывалился.       — Здесь в чистоте работаете, а в крестильне мусор оставили?       — Так отец Фёдор велел старый пол не выбрасывать, а к дверям складывать. Ну, всё к дверям не получилось… Так он потом место определил на заднем дворе и монаха прислал туда всё сносить. Хороший монах был, толковый, усердный, — Мухин снова перекрестился. — Пусть земля ему пухом… Он целые кирпичи сразу в храм носил, в южном притворе складывал, а мелочь всякую: битый кирпич, ломаный, щебёнку — на задний двор сносил…       — Вы говорили мне, — вмешался Коробейников, — что у вас в артели семеро, а здесь… я вижу только троих…       — Лукьян — четвёртый. Он на дворе.       — Остальные где?       — Егор в приделе кирпичи отбирает, чистит. Егор! Ты здесь?       — Здесь, Степан Акимыч, — выглянул мужик в сдвинутой набок шапчонке. — Уже нести?       — Обожди пока. А Николай за водой пошёл.       Тут в храм действительно вошёл мужик с ведром воды. Брови, усы, борода — всё было белое. Мороз нынче был нешуточный.       — А седьмой кто?       — Седьмой — Левак. Только его сейчас нет. Он утром ещё отпросился. Сказывал, то ли свояка, то ли шурина встретил на базаре… Он сам-то из деревни Селищи, что по Затони вверх верстах в трёх…       — А Левак — это…       — Прозвище. А зовут его Модест, Ильины их фамилия, а по батюшке — Михалыч.       — А почему — Левак?       — Так левша он, вот и прозвище…       — Левша, значит, — протянул Штольман, переглянувшись с Коробейниковым. — И когда он отпросился?       — Так утром же, я ж говорил. Значит, пришли мы, стало быть, на работу, утреннюю службу отстояли — у нас с этим строго, — и после службы я его отпустил. Рассвело уже.       — А сегодня он, что, работать не придёт?       — Не придёт. Я на два дня отпустил. По дому, родным соскучился — я не понимаю, что ли? — усмехнулся Мухин.       — А он сегодня с вами ночевать будет?       Акимыч задумался и крикнул, повернувшись к южному входу в храм:       — Егор!       — Что, нести? — снова показался мужичок в сдвинутой шапчонке.       — Да погоди ты! Левак ночевать будет или как?       — Или как. Я когда из номеров выходил, он прибежал, котомку свою схватил и того… убежал.       — Куда убежал? -       Так к сродственнику своему. Говорил, тот поутру, как рассветёт, домой поедет, и Левак с ним.       — А котомку зачем забрал? — спросил быстро Штольман       — Так эта… — шмыгнул носом Егор, — чего передать хотел родне… вроде как подарки…       — Так чего, мне Левака уже не ждать? — развёл руками Мухин.       — Думаю, не стоит, Степан Акимыч. Честь имею.       Уходя, Яков слышал за спиной голос главы артели:       — Макар, чего сидишь, ворон считаешь? Готовь раствор. Егор, кирпич неси…       Полицейские вернулись в управление. Стемнело, рабочий день приближался к концу, но ещё не кончился…       Только Штольман, раздевшись, сел за свой стол, как вошёл Ульяшин.       — Яков Платоныч, разрешите доложить?       — Докладывайте.       — Значица так, — радостно начал полицейский, и Яков понял, что Ульяшин нашёл. — Только на одном постоялом дворе, что ближе к кладбищу, сегодня сняли комнату на ночь. Заплатили вперёд. Я сказал, что разыскивается человек с инициалами З.В.Д., и хозяин показал мне книгу учёта постояльцев. Вот, — довольный полицейский положил перед начальником листок, — имя снявшего…       — Ильин Модест Михалыч, — прочёл Штольман и передал запись Коробейникову. — Что и требовалось доказать. Молодец, Ульяшин!       — Рад стараться, — щёлкнул каблуками тот.       — Будем брать? — спросил Коробейников.       Штольман задумчиво потёр подбородок.       — Надо брать его, Яков Платоныч, — кровожадно сжал кулак полицейский унтер. — А то ведь уйдёт!       — А если он скинет драгоценности… Что мы ему предъявим, Ульяшин? — спросил Яков.       — Не позволим!       — А если при нём их вообще нет…       — Есть, Яков Платоныч, есть! Не зря же он комнату снял только на одну ночь!       — Нет, Ульяшин. Надо брать наверняка. На уходе…       — Упустим, Яков Платоныч, — с досадой махнул рукой Ульяшин. — Сейчас надо, пока он не знает, что мы знаем…       — Вот именно, — согласился Штольман. — Пока он не знает, что мы знаем о нём всё, он будет спокойно уходить, не таясь.       — А тут мы его… — вставил Коробейников, — вернее, жандармы. Я их предупредил…       — Как жандармы? — заволновался Ульяшин. — А мы на что? Мы что, в стороне будем?       — Будем, Ульяшин, — подтвердил Яков. — Увидев нас, он сразу всё поймёт, а жандармы его не пугают. У них не полицейские дела. Он и прятаться не станет, и убегать не будет.       — Яков Платоныч… ну как же… — протянул полицейский.       — Всё, — хлопнул по столу ладонью Штольман. — Рабочий день закончился, всё, что можно, сегодня уже сделано… Свободен, Ульяшин. — Унтер щёлкнул каблуками и вышел из кабинета. — Антон Андреич, вы служек храма и монахов проверили? Надо же все версии отработать.       — Проверил, — тяжело вздохнул помощник, но закончил радостно: — Левшей среди них нет.       В кабинет вошёл Трегубов. Полицейские встали и одёрнулись.       — Как, Яков Платоныч? Дело закрыто?       — Почти, Николай Василич. Завтра всё будет ясно.       — И убийца?..       — Да. Думаю, завтра мы его возьмём.       — Уверены, что завтра?       — Уверен, — помолчав, твёрдо ответил Штольман.       — А то жандармский полковник спрашивал меня, зачем их привлекли. Дело-то полиции…       — Мы бы одни не справились, Николай Василич. И потом у жандармов глаз намётан. При досмотре им цены нет.       — Ну, я примерно так и сказал. Подлил, так сказать, мёду… Ну, ладно. Пора по домам, господа. — И Трегубов, похлопывая перчатками по руке, направился к дверям кабинета, но на пороге остановился: — Цены нет, говорите? Хе! — И вышел…       Вечером, за ужином, Штольман оглядел молчаливо сидевшее за столом общество.       — Сегодня я видел НАШ дом.       Виктор Иванович уронил салфетку на колени. Мария Тимофеевна окаменела с вилкой в руках, тётушка Липа со стуком положила столовые приборы на тарелку, Прасковья прекратила собирать посуду, Анна безмятежно повернулась к мужу и положила свою ладонь на его руку. Все замерли в ожидании… Чего?.. Яков не торопился. Он вытер губы салфеткой, аккуратно сложил её, кинул на стол. Поцеловав руку жены, улыбнулся обаятельно.       — Он прекрасен.       Все с облегчением задвигались. Виктор Иванович откинулся на спинку стула и подёргал воротничок рубашки, словно тот душил его. Мария Тимофеевна переглянулась с сестрой. Прасковья продолжила собирать посуду на поднос, Анна улыбнулась.       — Мария Тимофеевна, Олимпиада Тимофеевна, Аннушка, вы совершили чудо! За такой короткий срок вы превратили дом в уютное семейное… гнёздышко. — Виктор Иванович прокашлялся. Штольман продолжал: — Я познакомился с поварихой и горничной. Прасковья, вам нет цены! — Яков поцеловал морщинистую руку старенькой служанки. — Благодарю вас за заботу.       Прасковья порозовела, смущённо отняла руку и, подхватив поднос, вышла.       — Вам, Яков Платоныч… правда, понравился дом? — робко спросила Мария Тимофеевна.       — Он же ещё не готов!  перебила сестру тётя Липа.       — Правда, — кивнул тёще Яков и повернулся к Олимпиаде Тимофеевне: — Готов. И мы с Анной переезжаем в него… послезавтра.       — Как послезавтра?! — возмущённо воскликнула тётушка.       — Уже?.. — упавшим голосом произнесла Мария Тимофеевна.       — Послезавтра, значит… — констатировал Виктор Иванович, соединив руки в замок и опершись на них подбородком.       — Там ещё столько надо сделать! — не унималась тётушка.       — Олимпиада Тимофеевна, — «железным» тоном, от которого мороз шёл по коже и хотелось встать навытяжку, сказал Штольман, — ничего бóльше делать не надо. Мы переезжаем — и точка.       Он встал, и Анна поднялась вслед за мужем.       — Спасибо за ужин, — сказала она. — Всё было очень вкусно.       — А… как же чай? — дрогнувшим голосом спросила Мария Тимофеевна.       — А мы с Яковом выпьем его у себя. Да? — обернулась Анна к мужу в дверях.       — Да, — кивнул тот головой, пропустил жену и тихо притворил дверь       За столом повисла пауза. Виктор Иванович встал и отошёл к окну. Мария Тимофеевна уронила руки на аккуратно сложенную салфетку. Тётушка Липа ошарашенно смотрела на закрытую дверь.       — Маша, — наконец, проговорила она, — что это значит?       — Это значит, — с видимым спокойствием сказала Мария Тимофеевна, — что они съезжают… и мы остаёмся одни…       Тётушка Липа, набравшая в грудь воздуха чтобы сказать, шумно выдохнула и промолчала. Виктор Иванович подошёл к столу и сел.       — Ну что ж? — сказал он. — Теперь мы будем ходить друг к другу в гости. Так, Маша?       — Так, — печально кивнула жена.       — Вот и славно, вот и славно, — сказал адвокат.       — Чай подавать? — спросила Прасковья, появившись в дверях столовой…