Adar nin

Трандуил замер под его рукой и сжался. Хорошо, что отец успел прикрыть его покрывалом, когда слез с него, и его позор не виден. Хоть бы эльф-слуга ушел поскорее! Ещё страшнее для Трандуила было то, что хоть отец и взял его силой, сам он не мог ни отомстить ему, ни забыть о случившемся, ни прекратить эти отношения. Тяжело заставить память молчать, и ещё тяжелее — забыть о родном отце. Он убеждал себя, что отец лишь хотел покорности или наказания для него, но это убеждение продержалось недолго. Орофер сам разрушал его; часто в присутствии сына он откровенно терял голову. Если рядом не было слуг или других придворных, он давал волю рукам, начинал с невинных замечаний, но заканчивал всегда одним и тем же. Голубые глаза сына горели гневным огнём, он молил оставить его, иногда угрожал, получая неизменно пощечину и сплевывая кровь, говорил, что однажды придет момент, когда он, Орофер, оставит его в покое, — но до той поры было ещё очень и очень долго. Так шли месяцы и годы; но Орофер ещё имел слишком много власти над ним. Прочие считали, что отец строг с ним, — но ведь это было лишь его дело, разве нет? Иногда Орофер посылал за сыном сразу после того, как возвращался со службы, ещё чаще входил к сыну ночью, особенно, если до этого вечером удавалось подогреть себя выпитым. Необязательно начинал с насилия: иногда с уговоров, долгих, ласковых, таких, что им можно было бы и поверить, если бы Трандуил не знал прекрасно, что за этим последует. Отец гладил его, то просил раздеть его, то сам делался фальшиво ласков и просил снять с себя всё. — Ну же, покажи мне, каким ты стал... — Всё тот же, отец, — огрызался сын, но в открытую дать отпор не решался и лишь напрягался, когда ему не давали скрыться прочь. — Дай, я сам тебя раздену. Руки отца проникали под одежду, стягивали её неторопливо, а Трандуил уговаривал себя потерпеть ещё раз. В конце концов, отец был просто нежен. — Какой ты, — вздыхал притворно он, точно огорченный невнимательностью наследника. — Отчего не пришел ко мне днём? Я отправлял к тебе слуг. — Простите, отец, был занят. Сын по опыту уже знал, что за этим последует вспышка гнева. Он привычно встал на колени перед отцом, уткнувшись лицом в низ его живота, и сквозь слёзы молил простить его и прекратить мучить, а тот гневался, но постепенно занесенная для удара рука медленно опускалась на его затылок. — Помоги мне... Ах, какой нежный рот. Сын не отвечал — только голубые глаза сверкали от слёз. Нельзя сказать, чтобы его мать не замечала ничего: о нет. Она пробовала понять, что происходит, пробовала поговорить с мужем — но правды, само собой, не услышала. За одним столом они часто сидели, словно чужие. Сын мрачно смотрел в собственную тарелку, наскоро перекусывал и быстро уходил, кланяясь или целуя родителям руку. — Орофер, муж мой, скажи мне, что не так? — У нас всё хорошо, слава Эру. И царедворец улыбнулся. Но Лаирэ разгадала эту улыбку, непроницаемую и неискреннюю. — Что с нашим сыном? Отчего он тебя избегает? — Он слаб и боязлив, только и всего. — Ты слишком строг с ним! — Я не позволю ему стать никчемным и ленивым бездельником вроде тех, что ходят у трона владыки и целыми днями поют ему льстивые песни. Он и так чересчур избалован — благодаря тебе, дорогая! — Ты неправ, — с сожалением прошептала она. Но муж её не слышал. Он поднялся из-за стола, давая понять, что беседа окончена; жене пришлось пустить в ход последнее оружие. — Орофер! Я видела кровь на его белье! Признайся, ты бил его! Страшная правда не могла ей и в голову прийти. Орофер махнул рукой, словно о чем-то совсем ничего не значащем. — Я высек его за то, что он уснул, стоя на посту, только и всего. Она закрыла лицо руками и продолжила говорить уже сквозь слёзы — впрочем, её супруга они мало впечатлили. — Как ты можешь быть так жесток! Крови было так много, даже простыня на постели в пятнах... — Кожа у него слишком тонкая, только и всего. Ну, хорошо, я рассёк её сильнее, чем рассчитывал. Рука у меня тяжелая — надо понимать. Жена уже не отвечала, просто плакала: самый неприятный, по его мнению, вид женской слабости. Он проворчал: — Что теперь мне прикажешь? Гладить его за каждую провинность? И Орофер, конечно, прекрасно понимал, что лжет, но ни секунды не сомневался в том, что сын не посмеет открыться ни матери, ни кому-либо другому. И это распаляло его страсть так, что он часто и вовсе терял голову. Ему безумно хотелось успеть ухватить уходящие годы детства сына, пока тот оставался так невинен и покорен. И предчувствие не обманывало его, а пора детского очарования для его сына длилось ещё очень и очень недолго. Тингол собирал армию, слыша о готовящейся войне, вооружал воинов, и подготовка к битвам с мечом в руках стала для Трандуила самым лучшим способом избавиться от проблем. Он поневоле повторил путь отца: вслед за ним полюбил долгие обходы, просил других военачальников отправить его на службу у рубежей, рад был и самой простой работе, если только та позволяла надолго покинуть дом. Но он молчал обо всем и ни словом, ни малейшим намеком не давал догадаться о происходившем. Кто знает, думал он, что творится в других семьях? Тем более что жаловаться на дурное обращение не приходилось: отец не избивал его до полусмерти (помимо той крови, причиной которой была его грубость и неаккуратность), не лишал ни крова, ни еды, и самые низменные желания умел выставить нерастраченной поздней нежностью. Часто Трандуил и сам не был уже уверен: может, и впрямь, зря он отвергает любовь отца? Однако и телу, и душе его было больно, и всё чаще он стремился закрыться от Орофера. Целые дни проводил в изнурительных тренировках, до изнеможения готов был биться на мечах с любым, кто желал учить молодого эльфа этому искусству; и сильней всего в глубине души он мечтал однажды дать отцу отпор. Так, чтобы он больше даже не смел коснуться его без позволения! Чтобы он понял, что имеет дело с воином более сильным и ловким. Ему хотелось отчего-то непременно победить Орофера в битве: но кто видел, чтобы сын бился против отца? Да и покидать Менегрот, что стал ему любимым домом, Трандуил не хотел. Бился с пожилым мастером, просил не поддаваться, злился даже тогда, когда побеждал, — и стоило лишь Ороферу войти на плац, где проходили учебные бои на мечах, как он начинал сопротивляться в бою в разы ожесточеннее. — Меча из рук не выпускаешь? Жаждешь, значит, превзойти отца в мастерстве? — О, он превзойдет многих, когда начнется турнир, — с поклоном ответил эльф-мастер, отходя в сторону. — Превзойдет? Верится с трудом. Трандуил увидел, как на губах отца появилась скептическая улыбка — и ровно в ту же секунду перед ним в утоптанную землю ринга вонзился узкий длинный клинок. Орофер даже открыл чуть шире свои обычно лениво полуприкрытые глаза. Вызов? — Неужели? Орофер выхватил свой клинок за долю секунды — но не успел подсечь сына так неожиданно, как рассчитывал. — Да, отец. С той же ловкостью сын ушел и от следующего удара. Ещё один справа, другой из выпада снизу с легкостью были обойдены: он был легче, и ловкое стройное тело готово было летать, уворачиваясь от ударов. Но Орофер не собирался сдаваться. Сейчас он хотел одного: прижать его к земле, видеть плохо скрытую горечь поражения и слёзы на его глазах. Он быстро выпрямился, вновь бросившись в бой за сыном. — Да что ты? Тот быстро отбился, снова отскочил в сторону, понял, что новый удар будет чересчур предсказуем, обошел его со спины, чтобы неожиданно атаковать слева... Всё это заняло менее секунды — голова могла закружиться, и Орофер в сравнении с сыном впервые почувствовал себя вдруг тяжеловесным и неповоротливым. Справедливости ради, ему мешала застарелая рана на левом плече и несколько "царапин" поменьше, но он не брал их в оправдание. И хотя сын отражал одну попытку за другой, преимущество было за нападающим. А в нападении Ороферу до сих пор не было равных. Любые попытки Трандуила атаковать в ответ казались ему беспорядочными и смешными; так легко угадывались, что легче было потерять бдительность от смеха над ним, чем пасть жертвой его умения. Так и случилось. Очередной дурацкий удар не пойми откуда, так, как привычные к боям воины не бьют никогда, как-то нелепо разогнувшись назад, — Орофер подумал, будто у сына и сил не хватит на замах; но нет. Один удар — и всё. И он сам лежал на земле, видел неулегшуюся пыль, что взметнулась из-под ног, слышал, как упал, звеня и подрагивая от последнего удара, его меч... Потом почувствовал, как прижало его к земле тело сына. Высокий, уже ставший крупнее его, взбешенный донельзя, он смотрел на него сверху. В глазах были молнии, которые сверкнули — и исчезли. Он нагнулся к отцу и тихо проговорил: — Убедился? Ты больше не притронешься ко мне никогда. Иначе я отвечу тебе этим же мечом. Орофер попробовал рассмеяться, пожал даже плечами, но промолчал. Что сказать? Сделать вид, что всего лишь поддался? Сказать, что сын победил благодаря случайной удаче? Он раздумывал слишком долго, а Трандуил не дожидался его реакции. Вскочил так же легко и удалился прочь, вслед за давно ушедшим с поля мастером. Этим вечером он не появился; правда, прислал слугу, почтительно передавшего, что он решил уйти к границам завесы с другими эльфами-лазутчиками. Конечно, он бы вернулся. Конечно, одна победа не делала его мастером, а Орофера — тем, чья слава прошла. Но что-то изменилось с тех пор, хоть он и долго не хотел признавать этого. Сын оставался подчеркнуто вежлив, почтителен до насмешливости, но всегда теперь резко отбрасывал его руку со своего плеча, едва они оставались наедине. И Орофер отчего-то не решался брать его силой. Он не жалел; а скоро и времени жалеть стало не о чем. Ничто не вечно, и сами великие Валар не могли избавить мир от войн и бедствий; тьма собирала силы, Моргот сеял раздор в сердца детей Эру. И завесе вокруг Дориата суждено было пасть, а жителям — перетерпеть череду долгих и страшных войн. Ещё при первой осаде, после долгой битвы и смерти Тингола, Орофер понял, что времена изменились, и спокойная жизнь завершилась. Диор, наследник Тингола, доверял ему не меньше, чем отец, но его правлению конец пришёл ещё быстрее, поскольку майа Мелиан покинула Дориат, и он, скрытый ранее её милостью, остался беззащитным. Во время последней битвы Менегрот пал, как и все их владения, захваченные чужаками; при последнем разграблении Орофер потерял жену, а Трандуил — мать, и с этого дня между отцом и сыном общего стало не больше, чем между любыми двумя другими случайными встречными. Наступили тяжелые времена, времена скитаний, и Орофер успел сотни раз забыть обо всём, и испытывал от разлуки с покинувшим его при первой же возможности сыном искреннее сожаление. И как он рад был, когда встретил его вновь в войске Амдира! Орофер кинулся к нему навстречу и обнял даже раньше, чем вспомнил вражду между ними, и тогда быстро оторвался. Наверное, на его лице, простом и мудром лице правителя эльфов-синдар, покрытом сеткой старых и новых шрамов, впервые читалось искреннее сожаление. И Трандуил, как ни странно, поверил ему, поклонился, и, как прежде, поцеловал своему отцу руку. Не более того. Но они с тех пор шли бок о бок, рядом, сражались вместе, и он делился с сыном всем, что знал и всем, что умел, безо всяких насмешек и сомнений, точно и не было никогда ничего. Может быть, и сын обо всём забыл? — Прости меня за всё, что было прежде, — напомнил он однажды, и услышал в ответ: — Не будем об этом. Мог бы и сам догадаться. Орофер вздохнул. Тень сожаления прошла по его уставшему лицу, хоть теперь он не решился бы и кончиком пальца дотронуться до сына. Но он мог смотреть на него — и оставался счастлив этим. Они поселились в Зеленолесье, устроив себе дворец наподобие Менегрота (правда, он не уставал называть его грязной неуютной норой и ворчать на сырость). Сын женился на местной принцессе: не слишком высокородной, но брак помогал укрепить мир хотя бы в Эрин Гален, и с ним нужно было смириться. А вскоре мрачное их жилище осветило солнце; валар благословили этот союз рождением сына. И если отец его был цветущей весной, то сын стал зеленым листом этой весны. Но как это не походило на его собственное отцовство! Внуку он радовался, внука он мог видеть и держать с своих объятиях ежечасно и ежеминутно; готов был быть с ним сколь угодно долго, и ему казалось, что это дитя растёт полной противоположностью своему отцу. Трандуил всегда оставался задумчив и закрыт от него — Леголас был открыт и готов делиться своей радостью. Может быть, сам он стал терпеливее с возрастом, а может, боялся упустить все мгновения его детства. Что же Трандуил? С первых минут появления сына на свет он ощущал беспокойство и волнение; и оно мучило его, но он привык с ним жить. Сын привязал его к себе так крепко, что он и помыслить не мог о каре страшнее, чем потерять его или свою жену. Но счастье всегда ходит рука об руку с самым глубоким горем. И вскоре нежное пение в королевских покоях навсегда стихло. Супруги его не стало, — и это сделало его любовь к сыну ещё крепче. Она была так сильна, что он и сам начинал бояться её, поскольку меньше всего на свете он хотел стать для Леголаса подобием собственного отца. Клятва заботиться о нем, как о величайшей из драгоценностей, была принесена — а равно с ней и клятва отсечь себе руку, которой он решится дотронуться до сына с низкими намерениями. Увы, желая сыну добра, Трандуил не задумывался, что его сдержанность кажется равнодушием, а страх зайти дальше, чем позволительно, лишь увеличивает расстояние между ним и сыном. — Папа! — Я люблю тебя, сын мой, — ответил Трандуил. "Но никогда не заставлю любить себя силой", — подумал он вслед. Сын обнимал его ноги, путаясь в длинной мантии, что складками опускалась на пол, и прижимался к ним щекой. Голова сына была ровно на уровне его пояса. Трандуил опустил руку на светлые пряди волос, что спускались к плечам. Провел осторожно, будто боялся прижаться к нему в ответ. Отошел осторожно назад, едва ребенку надоело висеть на нем. — Ты точно боишься его поцеловать, — раздался за спиной насмешливый голос Орофера. Трандуил вспыхнул от гнева, но промолчал. Нагнулся, подхватил сына на руки, и вышел с ним вместе прочь. Тот прижался к нему вновь, даже прикрыл глаза: ждал обещанного дедушкой поцелуя. Трандуил отказать не смог. Зато Орофер не прикладывал никаких усилий, чтобы проявить те же чувства: ему они давались естественно и легко. — Самый лучший на свете. Прекрасный, как рассвет! Трандуил услышал это однажды, входя в зал, где Орофер стоял напротив его сына: малыш повис у него на шее. — Папа был не такой, — добавил Орофер не без желания уколоть его, когда заметил, что за ним наблюдают. — Отпусти его. — Он не хочет. — Что? Отлично. Леголас! Ты пойдешь с отцом стрелять из лука в бабочек? — Да! — Леголас спрыгнул с коленей Орофера. — Но он пойдет с нами! — Хорошо, — и Трандуил прикрыл глаза на секунду, призывая всё своё смирение. "Что дурного? — уговаривал он себя. — Что здесь дурного?" Или он слишком привык ждать тайной стрелы в спину от собственного отца? Тень прежних сыновних чувств заставляла его устыдиться собственных подозрений, но благоразумие говорило, что он прав, и сына следует беречь и не оставлять без своего присмотра. И это мучило его день за днём и год за годом, поскольку он был одиноким в своей беде и не мог поделиться ею ни с кем больше. И его подозрения оборачивались против него же: если в первые годы жизни Леголас привык к его смелым выражениям любви и присмотру в пределах разумного, то теперь ощущал, что отец отдаляется от него сильнее, не желает и приласкать лишний раз, и печалился, хоть и не понимал, отчего так случилось. Он приписывал это неприязни, мрачному характеру или тайным страхам, которые обижали его тем сильнее, чем чаще Орофер шептал ему, как он хорош собой, умён и силен, несмотря на юный возраст. И чем старше Леголас становился, тем явственнее виднелась Трандуилу эта опасность. Нет, он ни разу не застал Орофера за чем-то предосудительным, но постоянно ждал этого, следил за ним, выслушивал упрёки и бесконечно опасался. Сын уже вышел из детского возраста по меркам эльфов и расцвел, как новый цветок в саду своего отца, ровно такой же высокий, светловолосый и ясноглазый, с улыбкой, которая заставляла трепетать любое сердце. Впрочем, он умел радоваться жизни куда искреннее, и занятиям в библиотеке предпочитал открытый воздух и игры. Трандуил позволял себе смотреть на него лишь издалека, и сильнее всего боялся испытать то же искушение, что и Орофер, и ненавидел себя за эту отвратительную склонность, — но и не смотреть на сына вовсе тоже не мог. — Сам не можешь отвести глаз от него, а меня осуждаешь? Орофер умел подкрадываться неслышно и приходить не вовремя. — Всякая красота притягивает, но если только я узнаю, отец мой, что вы хотите воспользоваться ею... — Не трудись угрожать мне лишний раз, — осадил его Орофер. Трандуил замолчал. Вновь прикрыл глаза, не в силах вспоминать то, что было, развернулся и ушел прочь. Ведь Орофер был прав! Он любовался Леголасом уже не как своим любимым чадом, но как существом юным и прекрасным, а значит, находился у опасной черты. Но он помнил про свою клятву. Холодность в отношениях между ним и сыном нарастала. Трандуил становился мнительным, и в страхе запрещал сыну покидать себя надолго. Отпускал его на охоту или на праздник лишь с десятком сопровождающих, сильнее всего опасаясь, что Орофер найдет повод оказаться с ним наедине, и предупредить его об опасности открыто тем более не мог. Зато заставлял отчитываться о каждом шаге, так что ежевечерняя беседа более походила на допрос, чем на разговор по душам. — Отчего вы не даете мне выйти за порог одному, отец? Я уже не дитя, и не сорвусь в пропасть или в речку, вопреки вашим страхам. О, молчите, я знаю ответ: "Для твоего же блага!" — но я заперт здесь, словно в клетке! Неужели так будет длиться всю мою жизнь? Не могу и шагу ступить один. Почему так? Трандуил вскочил из-за стола и быстро приблизился к нему; схватил даже за руку, хоть не позволял себе такого уже очень и очень давно. — Я хочу уберечь тебя от разочарований. — Нет. Страх владеет вами, но я не понимаю, отчего он так силен. Вы не доверяете мне, не даете даже приблизиться лишний раз в обмен на отнятую у меня свободу... За что вы ненавидите меня, отец? — Нет, нет, это не так, послушай! Я люблю тебя. — Разве любовь такова? Владыка Орофер всегда ласков и нежен, никогда не оттолкнет, а вы и дотронуться не хотите до меня, точно я не ваш сын, а дитя троллей. Трандуил понял в этот момент, что слишком часто боялся занять место своего отца, хотел прижать сына к себе, объяснить всё, — но Леголас вырвался и убежал прочь из его покоев. Слёзы стояли в его глазах; и само собой, первым же делом он направился ко второму из самых близких себе существ. — Что с тобой, светлое дитя? Старший эльф поднял голову и посмотрел на него вопросительно. Он уже увидел сверкающие слезы в его глазах и догадался, что у Леголаса случилась ссора с отцом (он никогда не рыдал из-за неудач в бою или в играх), но хотел услышать всё своими ушами. — Отец! Не понимаю, почему он такой надменный. Почему он не любит меня? — О, мой красивый, — Орофер прижал его к себе, украдкой любуясь опечаленным лицом и светлыми локонами. — Твой отец очень любит тебя. — Он говорит так же, но это неправда, иначе... — Тсс. Тише. Послушай меня. Твой отец любит тебя так сильно, что разум изменил ему. Он сдерживается изо всех сил, и он боится... Слова старшего эльфа показались Леголасу непонятны. — Что? — Иными словами, твой отец не в себе. Прости его, мой милый. Он болен, только и всего. Леголас прижался к нему, не веря этой страшной правде, а Орофер прижал его к себе, гладя по спине. — Мы ужасно поссорились. Он накричал на меня; я боюсь. Что теперь будет? — Дадим время утихнуть этой буре. Идём со мной, проведем время за вещами более приятными, чем выслушивание его безумных домыслов. Имриль, вели подать нам с принцем вина, — махнул он рукой служанке, уводя Леголаса к себе. Спальня Орофера располагалась выше, открываясь на широкий зеленый простор молодого леса и горы, синеющие вдалеке; на один пейзаж можно было любоваться бесконечно. — Иди сюда. У нас найдутся занятия и повеселее. Твой отец изображает великую строгость и ни разу не позволял тебе попробовать хорошего вина, но я думаю, что вреда от него не будет. Леголас был воспитан слишком хорошо, чтобы отозваться восторженным "Да!" на вопрос Орофера, но с интересом посмотрел на бутыль, наполненную вином, похожую на ограненный рубин, сверкавшей лишь изредка на свету ярким пурпурным цветом. Трандуил метался по своей спальне, как тигр, запертый в клетке. Ловить сына? Но что если он ещё сильнее убедится в его одержимости, решит, что отец его преследует? Нет, надо было сдержаться и промолчать... К чему он так разозлился? Тем более, что злость очень скоро прошла. Неправильно, все случившееся было совершенно неправильно, а что ещё хуже — и всё его поведение последние годы. Ох, как сложно было найти золотую середину и не сорваться в пропасть, балансируя между двумя крайностями... Вот он и предпочел выбрать из двух одну и поплатился теперь... После прилива гнева стало прохладно. Он вышел из покоев, пошел к Леголасу: пусто. Ни тени. Где же всё-таки сын? Он должен был хотя бы разузнать, куда тот направился... Но во внутреннем дворе тоже было тихо. Конюх лениво чистил сбрую, служанки стояли у выхода, болтая — и очень и очень это все не походило на то, что принц велел, к примеру, оседлать себе коня и уехать прочь. Тогда Трандуил спустился ещё ниже, в тронный зал, где увидел спешившую вниз служанку. — Имриль! Где принц Леголас? Он проходил здесь? — Да, владыка. Он даже сидел здесь какое-то время с владыкой Орофером. Это было хуже, чем узнать, что сын убежал, куда глаза глядят. — А потом? Где они сейчас? — Поднимались к покоям владыки Орофера. Просили принести им вина. Трандуил впервые процедил сквозь зубы короткое проклятие и кинулся ввысь по ступеням. Вот почему Леголас не успел отпить и двух глотков, как на пороге спальни возникла высокая фигура отца, — и, надо заметить, он отнюдь не собирался стоять там и ждать приглашения войти. Он ворвался внутрь, словно вихрь, выхватил у сына наполненный густой тёмно-красной жидкостью бокал и швырнул его об стену с размаха. Пятно, похожее на открытую рану, расцвело на ней, и капли сбегали вниз, образовывая длинные кровавые потеки. Леголас едва успел отскочить в сторону: гнев отца оказался страшнее прежнего, и он вздрогнул от его крика, а потом и сам закричал от страха, — когда Трандуил подскочил к Ороферу, выхватил клинок и, прижимая лезвие меча к его шее, прошипел своему отцу в лицо: — Думаешь, я не знаю, что ты задумал? Жест показался юному принцу настолько угрожающим, что он, не раздумывая, бросился на помощь Ороферу. — Отец, нет! Трандуил отпихнул его в сторону, как досадное препятствие, и ещё сильнее прижал Орофера к стене: — Не смей трогать моего сына, слышишь? Леголас упал было, но вскочил, вновь попытался отнять у отца меч, а когда не вышло, обнял его за шею, умоляя не совершать убийства. — Остановись, Ада, я прошу тебя! Он со страхом повернулся к деду — но тот отчего-то вовсе не был испуган, хоть лезвие и оставило уже след на его коже. Больше того, он улыбался так, словно получал истинное удовольствие. — Видишь, Листик? Твой отец не в себе. — Замолчи, — процедил Трандуил сквозь зубы. Но Орофер не ответил ему, зато снова обратился к Леголасу, который всё пытался растащить их: — Твой отец любит тебя, Леголас. Любит самой безумной и низменной любовью. Не так, как должно любить собственного сына. Но вместо себя самого он подозревает в развращенности меня, невинного старика. Трандуил, услышав это, вдруг скривился, как от сильной боли, отбросил его — и вышел прочь. Орофер улыбался ему вслед, но Леголас этого не видел.