Adar nin

Леголас рванулся было за ним: — Отец! Хотел остановить его, но Орофер удержал его на месте. — Подожди, дитя моё. Не надо за ним бежать. — Почему? — Опасно, да и бессмысленно. Гнев застил ему глаза; дай время, и он сам придет к тебе умолять о прощении за свою несдержанность. Тебе останется только простить его... Или нет. Леголас поднял взгляд на старшего эльфа: тот улыбался, но улыбка вдруг показалась ему холодной, не говоря уже о словах. Они отдавали большой мудростью, но совету его почему-то вовсе не хотелось следовать. Во-первых, в нём говорила сыновняя верность; во-вторых, он не верил, что отец безумен, несмотря на старания Орофера, напротив — любил отца и хотел быть с ним хоть немного ближе той черты, что Трандуил провел между ними: не дотрагиваться лишний раз, ничем не выделять его среди прочих, не позволять себе никаких лишних чувств. Он отвернулся, задумавшись, и решил всё-таки подойти чуть позже сам. Но отец точно вознамерился никогда больше не дать ему такого шанса. Сын надеялся, что вспышка гнева сменится милостью, но нет — Трандуил будто бы стал ещё даже холоднее, чем был. — Отец... В покоях казалось пусто и полутемно, и он не был уверен, что вообще может войти сюда (но ему хотелось объясниться с отцом — сказать, что он вовсе не считает его потерявшим разум и не верит словам Орофера, как бы мудр тот ни казался). Высокая фигура отца отделилась от тени в алькове. Он вышел к нему. — Кто позволил тебе тревожить меня без стука? Не помню, чтобы я посылал за тобой. — Я хотел лишь поговорить... — Но было бы в сотню раз лучше, если бы ты вспомнил о своем месте и отправился на построение к лучникам. Безапелляционный тон указывал на то, что любые попытки будут встречены в штыки. И стараться не стоило. Леголас вышел и медленно спустился вниз. Что он сделал, чем провинился, чем заслужил такое отношение? После случившегося в покоях Орофера отец будто бы стал ещё мелочнее и подозрительнее. Всякое доверие пропало. Любые порывы отец осаживал с одной и той же уверенностью в том, что так и надо. Как можно было не понимать, что он, Леголас, отчаянно хотел быть хоть немного ближе, и эта жажда не перегорала, но лишь трансформировалась, выискивая выход? И сейчас Леголас твердо решил превзойти его в упорстве — когда бы то ни случилось и чего бы то ему не стоило. Под броней отца скрывалась тайна, и он должен был узнать её. И не верил, что она заключается в его дурных намерениях, хоть и сомневался какое-то время. Может, владыка Орофер и был прав, и она была лишь тщательно скрываемой болезненной страстью, но он так устал от отторжения, что не думал, что она может быть хоть сколько-то хуже нынешнего положения дел. Временами ему казалось, что для Трандуила он лишь один из воинов, который из одной пустой прихоти желает особого отношения, и оттого он осаживает его так грубо. "Неужели он совсем не понимает, каково мне? Я рад любым мелочным придиркам, лишь бы не безразличие, — думал он. — Не верю, что он на самом деле так меня ненавидит. Хорошо, пусть то любовь низменного характера — лучше бы он выказывал её, чем ничего вообще, чем это неизменное молчание. И я не верю, что он в самом деле так равнодушен". Доля истины в его мыслях была. Трандуил считал сына величайшей из собственных драгоценностей, последним и главным своим богатством, оттого и охранял его так ревностно. Потому и был так непримирим и мелочно придирчив: имея в своих руках чистый светлый бриллиант, как не станешь заботиться о его чистоте, о том, чтобы сверкающие грани не помутнели и не испачкались? Он любовался сыном — и ненавидел себя за каждый лишний взгляд, опасаясь, что тот толкнет его в водоворот чувств, и возврата уже не будет, и он не сможет сдержаться, повторив путь отца. А этого он хотел меньше всего на свете. Поэтому Леголасу оставалось выслушивать упреки, держаться в десяти шагах от трона и не сметь открывать свой рот без поставленного вопроса. В полную противоположность ему, Орофер никогда не отталкивал его и с радостью выслушивал любые печали и радости из уст младшего принца. Ласковая снисходительность была на его лице, когда он обнимал его или утешал в неудачах, и Леголас тянулся к нему поневоле, лишенный подобной близости с отцом. Даже в те моменты, когда весь регламент жизни при дворце позволял сыну занять место подле отца и выслушать от него нечто более обыкновенного отчета о делах дневных, Трандуил отторгал попытки помириться. Мало было подобных дней, но вскоре подходил черед одного из них, того, который отмечал рождение Леголаса и то, что принц становился на год старше. И в этот день он не ждал от отца ни подарков, ни праздничного пира, ни совместной веселой охоты. Только разговора. Он с трудом дождался момента, пока они не останутся наедине. Он приблизился к нему с опущенной головой. "Пусть это будет моя последняя попытка", — но надежда в его сердце не утихала. — Отец... Я прошу тебя простить меня последний раз. Я не понимаю, чем заслужил твое отношение, но если у тебя и были на то веские причины — я ещё раз прошу тебя простить меня за все. Отец казался ни грустным, ни веселым, — скорее, бесконечно уставшим. — То не твоя вина, а моя. И всё то, что делается — происходит для твоего лишь блага. — Но для чего? Почему ты так холоден и суров, почему не можешь быть со мной так же близок, как владыка? Он любит меня, а ты ненавидишь (хоть я и не верю, что это так). С ним я ближе, чем с тобой... — И в этом нет ничего хорошего! — Голос отца зазвенел от гнева. — Почему, отец? — прокричал Леголас в бессильном непонимании. — Ты считаешь, что я хочу настроить тебя против владыки из ревности, верно? Эта стрела попала в цель: подобные подозрения закрадывались в голову принца. — Я беспокоюсь о тебе. Береги себя. Ступай. — Отец, подожди... Не прогоняй меня. — Что? — вздохнул Трандуил. — Ещё, скажи мне, почему ты не дашь волю собственным чувствам? — Нет, Леголас. Ты поймешь со временем. Я не хочу, чтобы тебе было так же больно, как и мне. — Больно? О чём ты? Но если я... Поздно: отец уже развернулся и уходил прочь, и полы длинных торжественных одежд прошуршали по полу, заглушая последние его слова: "Но если я хочу этого, отец, то что тогда?" Неслышные шаги — и другие объятия накрыли его сзади. Требовательные и крепкие, ровно такие, каких бы он ждал от отца. Чувственные. — Владыка Орофер... — Да, моё сокровище. — Почему так происходит? Почему он ведет себя так? Почему хочет, чтобы я боялся? На большее сил у него не хватило; его оттолкнули в который раз, и Леголас чувствовал, что готов расплакаться от безысходности. Орофер прижал его к себе, прошептал спасительное утешение: — Может быть, оттого, что тьма сгущается? Враг вновь поднимает голову. Тьма наступает со всех сторон и закрадывается в сердца. — И он боится? — Да. Он желает тебя и боится тебя покинуть. Но ему придется сделать это. Нам всем придется. Мы должны выступить против врага ради общего мира — и лишь Эру знает, вернемся ли мы домой. — А я? Разве я не отправлюсь с вами? Но он и сам прекрасно понимал, что ему, двадцати весен от роду, не позволят рисковать собой. — Ты останешься здесь, под надежным присмотром. Ты ещё слишком юн. — Но тогда я тем более должен проститься с ним! Леголас рванулся вперед — но Орофер с легкостью удержал его. Так же, как удерживал когда-то его отца: приятное осознание собственной силы и власти над этой свежей нежностью. — Не бегай за ним. Ну, ну, не плачь. Поедем на охоту, как ты хотел? Конечно, это было совсем не то. Внимательность старшего эльфа казалась почти навязчивой, но Леголас считал, что тот хочет сделать ему приятное, и кивнул согласно. Может, хотя бы это поможет отвлечься. Они ушли из дворца рука об руку; в этот момент Трандуил в своих покоях взволнованно прислушался. Сперва он было захлопнул дверь и хотел скрыться в их глубине надолго, но теперь привстал и на цыпочках вернулся к узкой щели, навострив уши. Он думал, что сын стоит там в одиночестве, но выходило уже двое. Отец! Конечно же. Разве он мог упустить такой шанс? Нашептать наследнику в очередной раз о его безумии. Но он не даст выставить себя сумасшедшим преследователем! Трандуил в бешенстве вернулся назад, но тут во дворе внизу раздался звук охотничьего рожка, и вскоре его сын вместе со своим опасным спутником выехали прочь со двора. Впрочем, за ними тянулась небольшая свита, и беспокоиться, кажется, было совершенно не о чем. Он и сам не понимал впоследствии, какая сила — предчувствие или простая мнительность — заставила его спуститься вниз. Может быть, то вообще было одно лишь неосознанное желание сделать все наперекор Ороферу и показать себя как раз тем, кем он так старательно выставлял его перед сыном: желание, если разобраться, совершенно дурное... Так или иначе, через несколько минут он уже оседлал коня и стоял у края опушки, вглядываясь в лес и силясь расслышать отзвуки криков и лая собак, а затем дернул поводья и неуверенно двинулся вперед. Лес встретил тишиной и прохладой. Ветер развеял его гнев, и вскоре он следовал по тропе, гонимый разве что одним желанием выследить небольшой отряд. Шелестели листья, ветки гладили по плечам, точно успокаивая — и всё же он ощущал безотчетную тревогу. Кое-где движение ушедшей свиты угадывалось по крикам вспугнутых птиц или примятой под копытами траве, но всё же они раз за разом оказывались быстрее, и он никак не мог настичь их. А когда догнал, то не увидел среди слуг ни темно-красного плаща владыки Эрин Ласгален, ни серебристого, что принадлежал принцу. Значит, они оторвались? Трандуил уже не сомневался, что Орофер намеренно увел его в сторону. И беспокойство сразу же подступило к нему с новой силой, заставляя сердце забиться в несколько раз быстрее. Хуже всего было то, что десяток подданных с их веселыми криками и шумной сворой он мог выследить задолго до приближения, то тех двоих — нет; и вряд ли король стал бы отчитываться перед ними в том, куда собрался направиться. И Трандуил отступил обратно под сень деревьев, задумавшись. Как бы ни хотелось верить, что отец лишь учит Леголаса тонкостям выслеживания диких косуль, стоило исходить из худших предположений, чтобы проверить их сразу. Куда бы он сам увел принца, пожелав воспользоваться его невинностью? Место определенно должно быть тихое и глухое. Такое, чтобы ни один охотник не решился бы сунуться туда. Такое, чтобы и криков там не было бы слышно... Он пришпорил коня и понесся вперед. Леголас послушно следовал за Орофером. Он доверял его чутью и знанию леса, несмотря на то, что они оставили свиту далеко позади и не взяли даже собак. Птицы несколько раз вспорхнули у них из-под ног: старший эльф стрелял в них, но не слишком заботился о том, чтобы разыскать, если те улетали далеко. Он спешил вперед, увлекая младшего за собой, так что тот очень скоро выдохся от бесконечной скачки и боялся отстать, удерживая перед глазами темно-красное пятно его плаща и светлый хвост его коня. "Зачем уходить так далеко?" — думал он, а Орофер всё скакал. Сейчас они приближались ко краю леса, туда, где река шумела среди камней. — Владыка, погодите! Орофер скрылся за густыми ивовыми кустами. Здесь скрывалась небольшая поляна с мелкой травой: место уединенное и тихое в сравнении с соседними глухими зарослями. Леголас догнал его наконец и встал рядом, смотря по сторонам. — Кого мы хотим найти здесь? Тут река, а мы... — Ты устал? Спускайся. Отдохнем. Доставай вино. Он помог ему спешиться. Вскоре они сидели рядом на мелкой траве, всматриваясь в плеск волн и солнечные блики на поверхности речки. Утомление и несколько глубоких глотков красного вина сделали свое дело, и вскоре юный принц чувствовал, как слипаются у него глаза. — Да ты совсем спишь, маленький мой. Орофер обнял его, позволяя устроиться у себя на коленях. Он шептал ему что-то, успокаивая и поглаживая по плечам, снял плащ, в котором все равно было жарко... Леголас уснул бы, если бы сквозь дремоту не почувствовал поцелуи — определенно, слишком влажные и настойчивые — и то, как горячие руки касаются его обнаженной кожи. Потом он понял, что прижат к земле под весом старшего... И ему впервые стало страшно. "Нет! Владыка, не надо!" — пискнул он, но тот только рассмеялся в ответ. Поцелуй походил на укус. Орофер пробовал светлую шелковистую кожу на вкус, кусая её до крови. В этот момент он окончательно понял, что это не сон, а страшная явь — та самая, о которой предупреждал его завуалированно отец. Жаль, что было поздно. Ладонь коснулась его промежности, плавно проникая под ткань. В этот момент страх придал Леголасу сил: он вздрогнул, освобождаясь от хмельной расслабленности и вскрикнул из последних сил: — Ада! Ответом был один хриплый смех: — Твой Ада себе не смог помочь и тебе не поможет. Леголас лежал, распластанный на траве, и Орофер легко удерживал обе его руки. Кажется, самое страшное было близко и неминуемо, и оставалось только зажмуриться... — Не смей! Над головой вдруг раздался свист, на поляну на всем скаку влетел ослепительно белый всадник в легких латах, что сверкали на солнце. — Ада! Это ты! Орофер зашипел от боли и отдернул от него руку — и Леголас увидел, что из его ладони, той самой, которой он перехватывал его запястье, торчала стрела. Орофер смотрел на нее, точно не веря глазам — но Трандуил не дал ему смотреть на неё слишком долго. Он одним движением поднял его и отшвырнул от сына; они сцепились, лежа на земле, и один стремился побороть другого, а Леголас боялся даже посмотреть на них и до сих пор дрожал от страха, не зная, кто выйдет победителем в этой схватке. А когда решился открыть их, отец уже стоял сверху, прижимая Орофера к земле. — Твое счастье, что я не взял меча. — Убил бы меня? Я бы послушал потом, что бы ты сказал слугам, — презрительно расхохотался Орофер. — Больше я никогда не позволю тебе прикоснуться к сыну, так и знай! — Но ты и сам не сможешь сделать этого, разве нет? — прокричал Орофер ему вслед. Но он не слушал его, а подхватил сына на руки, вскочил на коня и отправился прочь. Леголас всхлипывал, прижимаясь. Страх и стыд охватывали его. Что отец подумает сейчас? Что они удалились нарочно, чтобы предаться разврату? — Какое счастье, что ты разыскал нас, — и он обнял отца за шею, не собираясь отпускать больше никогда. — Я знаю его, только и всего, — сурово бросил Трандуил, во весь опор торопясь обратно во дворец. В этот раз он провел вместе с сыном всю ночь: теперь отсылать сына прочь, в казармы, было бы непозволительной бессердечностью, — и они спали бок о бок. И Леголас впервые понял, как счастлив, будучи рядом с ним. Отец впервые начал ограждать его и беречь. Жаль, что проявлять эту любовь ему пришлось недолго. Тревожные вести доходили к ним отовсюду. Союзники стягивали силы к стенам Мордора, чтобы низвергнуть зло в последний раз. И Трандуил с Орофером выступили в поход во главе своего войска. А назад он вернулся один. И впервые ощутив зияющую пустоту там, где раньше было место его отца — со всеми его самыми темными сторонами и бесконечной мудростью — он ощутил, как легло на его плечи королевское бремя. Но он так и не смог заставить себя надеть его корону и принять всю власть; он не хотел, он отчаянно не желал становиться таким же. И пока он проводил время в собственных владениях, заменял её обычной, из тонких веток, такой, какую носили тысячи лет назад первые пробудившиеся. Он верил, что они были ближе к природе, честнее и лишены грехов его отца. Жаль, но сын почему-то вовсе не оценил этого дара и того мирного равнодушного спокойствия, каким он хотел окружить его. Он не смотрел на него лишний раз, чтобы не будить желания — тот начал смотреть на него в ответ. День ото дня все более сильный и мужественный, однажды он поставил перед ним ультиматум, — а Трандуил не желал принять его. Он спорил: — Ты не понимаешь, какую ценность я даю тебе! В свое время право на неприкосновенность я вырвал с мечом в руке! Ты не знаешь, каким он был, мой отец — но я открою: он никогда не спрашивал о моем желании или нежелании. И он мог сколько угодно прикрываться словами о поздней нежности и любви, но правда была лишь в том, что мне было больно в моменты... — Трандуил с трудом унял дрожь в голосе, возвращая себе самообладание, — в те моменты, когда он дарил мне их. Прости меня за всё, сын мой, но я не позволю испытать тебе то же, что и я. — Но я хочу... — Нет. Нет, Листик, ты не хочешь. Просто мы оба отравлены с тобой его ядом. Он внушил тебе это желание, как и мне. — Ты в самом деле веришь в это? Но его нет больше, а я принужден страдать, как и ты, чтобы не сблизиться вопреки какому-то призрачному барьеру. Но стену меж нами возвел ты, а не он. И ты в силах её разрушить. А нет — так позволь сделать это мне. — Ты не понимаешь, чего просишь. Хорошо, я откроюсь тебе: не жалей потом. Он собрался с силами и произнес наконец: — Да, я люблю тебя, сын мой, — но не так, как должно отцу! Ровно так же любил и он меня, и часто брал меня силой; и я поклялся, что с моим сыном этого не произойдет никогда. Леголас вздохнул. Он впервые до конца понял и осознал все его мотивы. Он не поверил бы, что с его собственным сыном всё произойдёт не так, потому что его сын его любит и сам хочет быть с ним, — и как же он жалел его в этот миг! Он коснулся него: — Ты говоришь, что с мечом в руке завоевал право на неприкосновенность. Но я не понимаю, почему мне точно так же приходится завоевывать право на близость... На твое тепло, — нахмурился Леголас. — Но если то требуется, я готов доказать свое право касаться к тебе — если тебе будет так легче, Ада. Но знай одно: тогда я не потерплю отказа. Лицо отца исказилось; похоже, он впервые понял, на что обрёк сына. Может быть, понял даже, что стал объектом его страсти по собственной вине. — Нет, нет. Опусти меч, сынок. Подойди ко мне. Отныне можешь делать это свободно. Руки сына легли на его грудь — странное, давно забытое чувство чужого близкого тепла. Он и забыл, как скучал по нему и как давно ждал этой близости. Сын прижался к нему щекой, с грустью смотря в сторону: видимо, он не ждал ответной попытки сблизиться, и это вызывало его печаль, — и Трандуил положил руки ему на пояс, позволяя себе легонько приблизить сына. — Я обещал отсечь себе руки, если дотронусь ими тебя, испытывая похоть. — Но ты не касаешься меня против моей воли! Наоборот, — возразил Леголас. — Но если тебе так легче, ты можешь опустить их. Я могу даже связать их — и взять причитающуюся мне любовь силой. Он перехватил запястья отца, будто готовый воплотить угрозу в жизнь, хоть и улыбался при этом. — Это уже лишнее, — пробормотал Трандуил, высвобождаясь, и с новой силой прижал сына к себе. Он даже не понял, в какой момент губы коснулись губ. Мягкое и несмелое касание... Он отпрянул было, но сын тянулся вперед, и он больше не смел отстраняться, но позволил ему продолжить и углубить этот поцелуй, пусть и боялся до сих пор. Чьим желанием это было? Надо думать, обоюдным; но его это уже совершенно не волновало. Но когда оба упали на постель, и сын прижал его к ней, придавив своим весом, а руки его начали настойчиво проникать под верхнюю одежду, он отстранил их не без испуга. — Не продолжай, прошу тебя. Я не смогу сдержаться. — Отчего? Разве ты не любишь меня? Или ты считаешь, что я не хочу этого? Трандуил отвернулся, посмотрев мимо его лица, точно ушел в собственные воспоминания. Сын настойчиво продолжил ласку. — Не позволяй тени того, кто уже ушел, встать между нами. Прислушайся к себе. Чего ты хочешь? Чего ты хотел всегда, но боялся? Если только ты не будешь груб и откровенно жесток (а ты не будешь, и я в этом уверен), ничто не сравняет тебя с ним. — Я буду осторожен. Клянусь, — и он вновь потянулся к нему за новым поцелуем.