Adar nin

Трандуил ещё раз неловко, принуждённо улыбнулся, поддаваясь объятиям сына, но потом оттолкнул его. — Что случилось, Ада? — Не стоит... Не надо. Леголас мог бы удержать отца на месте силой, мог бы кинуться уговаривать — но не стал. На миг ему показалось, будто бы Орофер стоит за его плечом, касаясь его мертвенно холодной своей ладонью. По спине прошли мурашки, даже глаза будто бы защипало, но не от слёз. И сдвинуться с места он не решился. Дал ему уйти, скрыться среди деревьев, и только когда переливающийся серебристый с зелёным отливом плащ стал неразличим среди трепещущей листвы, позволил себе выразить всю печаль; и любому бы показалось, что она некрасиво исказила черты аранена, поскольку ещё никто и никогда не видел его настолько безнадежно опечаленным. Но он не сомневался, что поступил верно. В голосе отца, негромко просящем прекратить поцелуй, который из нежного сыновнего переходил в страстный, какой мог быть только между любовниками, было слишком много боли. Отголоски давнего страха, который взрастил в отце Орофер, страха перед тем, что происходящее не остановится, и мольбы будут бесполезны. Леголас точно увидел сквозь толщу прожитых лет, что отполировали образ отца до того высокого совершенства, каким он обладал сейчас, прежнего сломленного и напуганного молодого эльфа, каким он был когда-то. И он не имел ни малейшего желания усугублять эту старую травму в душе своего отца. Вне зависимости от того, вспоминал ли Трандуил собственную боль и боялся за себя, или перенёс собственное отношение на Леголаса, думая, что тот говорит словами его отца. Он и сам не был уверен, до какой степени его чувства к отцу принадлежат ему самому, а не взращены Орофером. Жаль, что отец считал это давно перелистнутой страницей и не стал бы обсуждать. Леголас не стал идти за отцом. Сперва он просто хотел забраться на дерево, у которого они стояли, чтобы там, среди густой кроны, устроиться поудобнее и поразмыслить обо всем, но тут же на глаза попалась широкая тропа, что вела к замку. И серебрящаяся на солнце фигура отца: он медленно поднимался ко входу в замок и казался погружённым в мысли. Даже подбежавшего слугу отослал взмахом руки. Встал на повороте, обернулся несколько раз тревожно, точно чувствовал, что за ним наблюдают, а потом, видимо, убедившись, что сын за ним не последовал, он направился во дворец. Леголас, ощущая непонятное чувство стыда и интереса, проследил за ним до конца, пока не захлопнулись ворота за его спиной. Потом прислонился к стволу, расслабился и ушёл с головой в собственные мысли. Он не считал себя "отравленным" или "развращенным" Орофером, но очень и очень боялся, что так думал его отец. Но разве была здесь правда? Орофер всегда стремился разъединить их. Его замысел не мог быть настолько глубоким, чтобы внушить внуку чувство болезненного интереса к отцу и через это напомнить Трандуилу о самых страшных и темных сторонах жизни в Дориате. Или мог? Он запутался. Наилучшим сейчас было бы прислушаться к собственным чувствам, но разве они не были тенью сожаления об утрате любви сына, которое Орофер испытывал, когда Трандуил силой доказал ему право на свободу? Нет, нет. Он очень хотел верить в то, что это не так. Хорошо, пусть он продолжит любить собственного отца возвышенным и не требующим ответа чувством, не требуя его ответа или снисхождения к себе, но что чувствует сам отец? Этого Леголас не знал, хотя очень хотел знать. Но отчаянное стремление запереться могло говорить равно и о неприязни, и об чересчур сильной любви. Можно было поклясться, что он настолько привык скрывать своё чувство, лишь бы не нарушить запрета, что теперь каждое касание стало бы для него тем самым, что несёт в себе Тень соблазна. Потому он и оттолкнул его. Скорей всего. Отца было жаль. И ещё сильнее принц хотел ему сейчас счастья. Он мог только догадываться, какие страшные моменты тот перенёс в детстве. Орофер брал его силой; может быть, теперь он даже не верит, что сын желает его искренне и сильно? Он ведь уже давно не дитя и способен разобраться со своими чувствами. Если бы он только мог видеть выражение его лица сейчас, он бы догадался, о чем тот думает, и разрешил бы навсегда для себя вопрос, стоит ли пытаться сделать новый шаг вперёд, — и с этой мыслью он соскочил с дерева так же быстро, насколько замершим и неподвижным казался до этого. — Ар-Трандуил у себя в покоях? — Да, принц. Доложить ему о вас? — Нет! Не надо. И он развернулся, уходя от стражи, — но это вовсе не значило, что он отказался от мысли увидеть своего отца. Сперва он замыслил забраться и взглянуть на него через окно, но спальня и кабинет оказались пусты. Зато на постели лежал сброшенный плащ и другая одежда, приготовленная явно неспроста. Может, он решил спуститься к источникам или принять там ванну? Леголас слез с переплетенного зарослями вьюнка высокого окна так быстро, что можно было решить, будто принц упал, — к счастью, в этот момент его никто не увидел. Галереи он миновал бегом, но внизу пошёл медленно, крадучись, лишь бы отец не услышал его. И решил зайти с другой стороны, там, где обыкновенно набирали воду для кухонных нужд. Конечно, родники, что текли через весь нижний ярус дворца-пещеры, находились далеко друг от друга, но в детстве он успел изучить все ходы меж ними как свои пять пальцев... И, как выяснилось, успел с тех пор сильно вырасти. Кое-где путь пришлось проделывать, лёжа на животе, но оно того стоило. Так ему казалось ровно до тех пор, пока он не услышал плеск и не увидел яркий факельный свет в королевской купальне. Конечно, отец его не увидит. Но что он подумал бы, если бы все же мог? Мысль вызвала нервный смех. Потом он уже не думал — только любовался и смотрел с затаённым страхом. Отец стоял у края бьющего родника, струи которого, журча, собирались в широкой каменной чаше. Он уже сменил мантию на другую, узорчато вышитую, с золотом и алым, почти вульгарную в контрасте со сдержанным и безэмоциональным его лицом. Вот она упала с плеч, обнажая светлое до белизны тело — и Трандуил шагнул вперед, безотчетно вздрогнув, когда коснулся воды. Кажется, отсюда можно было почувствовать, как холодна эта вода. Обычно тут и не мылись никогда — но Трандуил после секундной заминки спустился в неё вполне уверенно и с непроницаемым лицом, не зная, как на него смотрят сейчас глаза родного сына. Леголас с очередным запоздалым стыдом осознал, что впервые видит отца обнаженным; надо думать, это было не так постыдно, как подсмотреть неволей за одной из эллет. Все в нем было будто бы то же самое, как если бы принц гляделся в зеркало — и все же совершенно иное. Стройный, в вечном сиянии молодости и красоты, с узкой талией и ровным рельефом мышц, он больше не вздрогнул ни разу, погружаясь в прозрачные воды по горло. Он окунулся с головой, так, что только светлые пряди всплыли на поверхности, но тут же вынырнул. Видимо, вымыться не было его основной целью, поскольку ничего из принадлежностей для мытья он не взял, и сейчас просто лежал у края чаши, облокотившись на него, и впервые, уйдя в мысли, позволил бесстрастному выражению смениться легкой тревогой. Как будто бы что-то боролось в нем, как будто бы он ненавидел себя в этот момент и потому замер, ожидая, пока одна из сторон не возьмёт верх. Думал он о сыне, но не потому, чтобы чувствовал стороннее наблюдение. Он размышлял о том, не слишком ли много позволил ему сейчас, и проклинал себя за поданное искушение. Холод стоял ледяной, и сперва он немало отрезвил его, охлаждая желания и заставляя презирать их, но потом, когда он замер, а затем очнулся, попробовав сменить позу, то все тело ниже пояса точно сковало судорогой. Он понял, что падает и не может подняться. Ногти царапнули по полированному граниту, но их силы не хватило, чтобы ухватиться. Он точно погружался в сплошной лёд, острый, как стекло, и тот затягивал его, и не было сил выскользнуть из плена воды и подняться над её поверхностью. Леголас дёрнулся вперёд, как только увидел, как Трандуил упал. Он помедлил совсем немного, но быстро оценил обстановку: плохо было, что отец не мог подняться сам, и ещё хуже — что ему приходилось обнаружить себя, невзирая на оторопь и весь возможный гнев своего владыки. Но и ждать он не мог. — Отец! Он подбежал, вытаскивая тело отца из источника; отчего-то куда тяжелее, чем он мог вообразить себе, так что он сам чуть не соскользнул и замочил руки до самых плеч. Он выволок его, наскоро обтер лицо и плечи собственным плащом. Трандуил пришёл в себя быстрее, чем можно было ожидать. Губы его отливали синевой, ровно в тон глазам, и лицо казалось ещё суровее и мрачнее. — Сын мой! — Что с тобой? Ты упал, и я подумал, что ты не можешь сам подняться. — Да, я не мог, но ты! Зачем ты здесь? Леголас опустил голову. — Прости. Я хотел закончить разговор, но побоялся тебя тревожить. — Отчего не послал слугу? Ответа на этот вопрос у Леголаса не было. Потянулись долгие секунды молчания. "Значит, он просто стоял у входа и смотрел? — думалось Трандуилу. — Для чего он хотел выследить меня? Чего он ждал? Того, что я стану здесь... Нет, нет, нет. Прочь эту грязь". Наказывать сына за собственное спасение было бы абсурдно, и он решил наконец отпустить его безо всяких лишних слов, посчитав, что возможное наказание и благодарность уравновешивают друг друга. Впрочем, короткое "благодарю" он всё же произнёс, когда встал и накинул собственный плащ. — Можешь идти. Нет, погоди. Дай, я провожу тебя до выхода, чтобы обрести уверенность, что ты не решил проследить за мной из-за занавеси в спальне. Он улыбнулся, но сын этого не видел, поскольку шел, опустив взгляд в пол; для него тон голоса отца оставался по-недоброму холоден, и он с грустью шёл вперёд. Стража у входа встретила его невозмутимо, но слуга, что стоял в зале, удивленно поднял брови и внимательно проследил за выходящим принцем, что не укрылось от взора владыки. — Что случилось, друг мой? — Прошу простить, владыка. Удивительно видеть вас выходящим от себя об руку с араненом, зная, что он не входил туда до этого. Наступал черёд переглянуться отцу и сыну. Новые попытки оправдаться Трандуил предупредил, подняв ладонь. — Я не спрашиваю ничего. Ты можешь идти. Сын подсматривал за ним. Теперь можно было обрести здесь уверенность. Признак, если хорошенько вдуматься, страшный и указывающий на то, что и на нем лежит эта печать ороферовского влияния. И он был больше чем уверен, что желание это вырастает из чувства благодарности к своему спасителю и из того, что старый хитрец шептал ему об его собственной тайной страсти, наверняка преувеличивая её и дополняя самыми грязными подробностями. Но это ничего. Со всем можно справиться, всегда можно понять истинные мотивы любого, — тем более, если взглянуть на них сквозь призму времени. И лучше будет, если у его сына этого времени станет как можно больше. Тогда он поймет, где его собственные предпочтения. Ещё лучше будет, если он забудет обо всем навсегда. Последнюю проблему составляла его собственная невыносимая привязанность и любовь — но к своей боли он привык давно. Пожалуй, сыну было сейчас тяжелее, и его чувства он ощущал острее даже, чем свои, когда смотрел ему вслед и давал приказ не пускать принца в свою часть дворца: — Ты понял меня, Эстелир? Оставляй за ним прав не больше, чем за любым другим из моих подданных. И когда он попросит аудиенции, то считай, что ты видишь перед собой простого воина. — Да, Владыка. Леголас ушёл не без обреченности. Вполне возможно, это была последняя возможность увидеть владыку так близко. Может быть, тот впредь велит вообще не подпускать его близко к себе? Этого он не знал, да и проверять не хотелось. Что ожидало его теперь, он и так знал и мог представить; сомнений не было. Долгие и мучительные годы напрасного желания. Если бы только можно было забыть обо всем! Если только ему удастся! И он старался. Пропадал в лесу, иногда даже малодушно желал себе оказаться раненым — лучше всего так тяжело, чтобы отец не смог миновать его ложа перед смертью или долгим, почти невероятным выздоровлением. Опасность стала его постоянным спутником, но никогда не позволяла смерти задеть его или хотя бы пройти рядом. Он кидался в самую гущу схватки, он научился использовать малейшую возможность, и ему казалось, точно сами валар против его желания. Тело оставалось ловким и гибким, хотя разум был сокрушен безнадежным приговором. Он никогда не будет вместе с отцом. Безумно желать этого. Нечего и стараться. Нечего спрашивать: он видел мысли отца в его посеревших затуманенных глазах. И он стал его слугой, верным, умным, не требующим ничего взамен, встававшим в ряд вместе с прочими на одно колено, когда Трандуил проводил ежегодный смотр у войска. И отец миновал их ряд, принимая клятву у каждого, не выделяя сына ничем. И это было правильно — но до чего же несправедливо и больно! Как ни смиряй себя, как ни забывайся, как ни желай скорого конца. Безнадежность. Разочарование. Семь лет. Были и небольшие радости: они вставали принцу в высокую цену. Их не понял бы никто. Это бывали слова благодарности за усердную охрану и бдительность, сопряженные с выговорами насчет излишнего риска. Но за это время Леголас прекрасно научился приуменьшать свою долю испытаний, и, как ему казалось, преуспел в этом. Истинных чувств отца он при этом не знал. — Ар-Трандуил просит вас к себе. Весть была передана мельком, как самая рядовая просьба, после ужина, когда он только успел встать из-за стола и думал удалиться к себе. — Хорошо. Иду, — и он встал, быстрым шагом направляясь по забытому пути далеко наверх. "День, кажется, ничем не отличался от остальных... Так что же?" — подумал он. Торопливость и приватность просьбы на хорошие мысли не наводила, но и предчувствуя гнев владыки, Леголас ощутил странное спокойствие. Больше: почти что радость! Отец обратит на него внимание, и может быть, поймет... Но к этому моменту он уже стоял перед высоким троном. — До сведения моего довели донесение о том, что отряд ваш, состоящий их шестерых воинов, погнался за бандой орков на границе наших владений и преследовал их на несколько гонов в степь, после чего ввязался в бой. Это так? Леголас кивнул, не поднимая глаз. Зачем травить себя? Отец не спустится с трона. Покричит, конечно. Может быть, долго. — Я жду ответа. — Это так, отец. — Для чего? Нет, это не тот вопрос. Я спрошу иное: как посмел ты подвергнуть риску своих подчиненных? Тварей было чуть не в два раза больше! — Вам должно быть известно, владыка, что они глупы и неповоротливы. Это не было риском, но средством защиты границ, когда их собратья увидят, как быстро и легко мы разделались с этими... — Молчать! Мне уже давно доносят о том, что ты безрассудно смел и кидаешься в объятия к своей гибели, не считаясь ни с чем, ни с моими чувствами, ни с будущим тех, кто вверен... Не буду об этом. Воля твоя. И ты не дитя, чтобы я требовал у тебя отчета о делах твоих. Но ныне самонадеянность твоя перешла всякие границы, и передо мной стоит выбор... Отец перешел на "ты", а значит, потерял самообладание, и это отчего-то заставило Леголаса ощущать злую радость. — Накажите меня, господин мой. Велите бросить в темницу, — и он поклонился отцу с нескрываемой уже улыбкой. Владыка помолчал недолго: ровно столько, чтобы сын, заинтересовавшись, поднял взгляд и увидел насмешливую улыбку в ответ. — Да будет твоя воля на то, аранен. Он взмахнул скипетром, указывая страже на собственного сына, а Леголас почувствовал, как плечи его крепко сжимают чужие руки. В самом деле? Леголас не поверил в случившееся, даже когда пребольно стукнулся виском об земляной пол камеры и услышал, как запирают дверь. За решеткой шептались, глядя не без сочувствия, двое караульных. Молчать и надзирать было долгом их службы, но Ар-Трандуил, увы, никогда не мог добиться от подданных строгой дисциплины. Сейчас это было на руку. — Ты ударил его. — Что? Нет. — Да! — Я не нарочно. Я не думал... — Ничего страшного, — к этому времени Леголас успел подняться и, потирая места ушибов, взглянуть из-за легкой решетки на двух своих лучников (оба были ему отлично знакомы). — Не волнуйтесь. — Вы тоже, принц. Владыка оттает, когда узнает, сколько добычи мы привезли с собой. — Я не был бы так уверен, друзья. Король на меня серьезно разозлен. — Думаете просидеть здесь с неделю? — со смешком отозвался страж. — Надеетесь отоспаться и отдохнуть за все бессчетные караулы? — вторил ему другой. Леголас улыбнулся грустно. — Надеюсь, он не велит выбросить добычу и запереть навечно. Но если он забудет обо мне, вы напомните ему через месяц, хорошо? Предложение было встречено взрывом хохота. Его похлопали по плечу, убеждали, что владыка отпустит его наутро, спрашивали, не притащить ли тайком вина... Он не подчинился их веселью, но улыбался вежливо. — Хорошо. Отдыхайте, мой принц: я сейчас погашу все факелы. Спите и не думайте ни о чем. Что-то вы печальны, — пожелал ему старший страж перед тем, как запереть тюремный коридор и уйти на пост. Тут Леголас неожиданно даже и для себя самого поддался внезапной слабости. — Ты не понимаешь. Он ненавидит меня. — Нет. Вовсе нет. Ответ был произнесен спокойно и уверенно. — Откуда ты знаешь? — Он каждый раз смотрит из окна, когда вы возвращаетесь из караула. И зовет вас сквозь сон... Иногда и днём, если забудется. Леголас откинулся на стену камеры и глубоко вздохнул. Вот, значит, как? Стоило догадаться. Жаль, он оказался не слишком умен. А может, и знал, но добивался внимания любыми отчаянными способами, не понимая, как терзает любящее сердце. Что ж, теперь отец запрёт его — и сделает, надо признать, совершенно правильно. Так спокойнее. На вечно молодом челе нет и не было морщин, а в волосах — ранней седины, но никто не скажет, сколько раз полосовал он отцовское сердце, когда отцу доносили, что сын сражался так, будто вознамерился остаться на поле боя. Это будет хорошо. Это будет правильно. Теперь он всё понял. Наутро слуги принесли завтрак: обычный, ровно как и за общим столом. Пожелали доброго утра, вернулись, чтобы забрать пустую тарелку, и ушли. Он полежал немного, но привычному к постоянным тревогам тяжело оказалось хранить спокойствие. Интересно, будут ему позволять прогулки? Жаль, не успел спросить у слуг. Спокойствие вернулось снова: времени с лихвой. Успеет спросить и это, и много чего ещё. Потом приносили обед, сводили под конвоем в общую купальню (место с тех пор для него самое неприятное), насчет прогулок сказали, что распоряжений не было. К страхам и сомнениям относились так же скептически, как и двое вчерашних веселых надсмотрщиков. А потом, едва он успел вернуться и привести себя в порядок, явились снова. — Встаньте, мой принц. Владыка говорит, что вы можете быть свободны и идти туда, куда пожелаете. Напрасно слуги старались: уже в этом ответе Леголас почувствовал тень обиды и ответил так, как и задумал: — Я желаю остаться здесь. И заприте дверь. Слуга не подал вида. Зато вечером Трандуил явился к нему сам. Леголас и не ждал его вовсе, и потому глазам не поверил, когда увидел за тонкими черными стрелами кованой решетки сияющий ореол. Фигура отца, сильная и высокая, вырисовывалась на пороге. Он подошел к нему, не теряя остатков гордости и высоко подняв подбородок: — Доброго вечера, о владыка. — Оставь этот тон. Что случилось? Или тебе не передали толком мой приказ? Что за выходка? — Я не хочу более никогда не доставлять вам ни неприятностей, ни печалей, мой господин. Трандуил нахмурился, явно думая о чем-то. — Я считал, что ты вышел из детского возраста. — Это так, господин. — Так в чем же дело? — Я понимаю меру своей вины и не считаю, что искупил её. Я недостойный сын, и я нуждаюсь в контроле. — Ах, понимаю. Ты решил зайти с этой стороны. Тебя снова под конвоем сопроводить в казармы к остальным лучникам? — На то ваша воля, и я ей подчинюсь. — Великолепно. Они отправились прочь: один впереди, другой в нескольких шагах. Но Леголас не оборачивался на звук шагов отца. Он старался идти уверенно и прямо, хоть и споткнулся пару раз: в глазах у него всё расплывалось от слёз. Будь на улице день, в коридоре стоял бы рассеянный голубоватый свет, и Трандуил не заметил бы ничего, но в ярком пламени фонаря мокрые дорожки слёз отливали золотом. Он подошел к сыну, хватая за руку, и заставил повернуться к себе. — Да что с тобой? — А с тобой? Когда погиб владыка Орофер, ты был печален год или даже более, хоть и говорил, что он причинил тебе много боли. Но мне ты не даешь возможности узнать себя хоть немного ближе. Не даешь ничего. Ты считаешь, что равнодушие ранит меньше насилия? Лучше бы ты высек меня, но не прогонял. Твой ли я сын? В детстве мне казалось, что владыка Орофер — мой отец, не ты: так редко ты позволял себе быть тёплым со мной. — Но мы оба знаем, что ты мечтаешь не о такой любви. — Как уже было сказано, я взрослый. И я давно оставил мечтания о любви. Какой бы то ни было, отеческой или более сокровенной, я знаю, что не вызываю у тебя ничего, кроме желания избавиться от себя. И поэтому ты равнодушен. Это было сказано с целью задеть — и оно задело. Отец вышел из себя, прижав его к стене. — Но я не равнодушен! И я сдержался с трудом, чтобы и впрямь не запереть тебя. — Так сделай это. Ты получишь спокойствие, я — иллюзию того, что меня любят и обо мне заботятся. Жаль, что моя безумная любовь никогда не станет обоюдной — что ж, буду счастлив и тем, что изредка вижу тебя и более не заставляю тебя тревожиться. — Но я люблю тебя, Ион нин. Правда, добавить "той же безумной любовью" Трандуил так и не смог. Леголас, видя это, покачал головой снова: — Нет. Я видел... Вам было больно, отец. Я не хочу будить ваши старые страхи просьбами дотронуться до себя. Я не стану молить о ласке, зная, что она для вас — память о давнем страдании. Трандуил вздохнул, собираясь с силами. Он сказал, будто бы размышляя вслух: — Ты — моё утешение. И я не позволю памяти своего отца стоять между нами.