О вине, галстуках - бабочках и чернильных пятнах

      Только чудо разрушит этот порочный круг. Саймон не может противостоять искушению, особенно, если козыри на стол — Маркус прямолинеен. Он снова пьян, стыдно перед Богом будет потом, а сейчас можно насладиться спокойствием. Гудман лежит на небольшом диване, запрокинув голову, и смотрит в потолок. Внизу что-то происходит. Хлопает дверь, хозяйские детишки, которые часто не спят до полуночи, выбегают встречать кого-то. Он поднимается по лестнице. Саймон ещё не успел осознать, что к нему. На пару мгновений все затихает. Гость, должно быть, мнется, неловко переваливается с ноги на ногу, прежде чем постучать. Блондин игнорирует, сам не знает, что на него нашло. — Саймон.       На мужчину будто вылили ушат ледяной воды, он вскочил и впечатался в стену. Резко стало все равно. — Ваша тетрадь. — Моя, спасибо, — все ещё срывающимся голосом.       Маркус скидывает пальто и кладет его на спинку кресла. Они одновременно опускаются на диван. — Пьянствуете, — укоризненно.       Вместо ответа Саймон делает большой глоток и придвигается. Манфред смотрит в его дымчатые глаза и не может отвести взгляд. Он тянет руку к его наспех закатанными рукавам и расправляет их, ладонью приглаживает прическу. Маркус делает это даже сейчас, блондин чувствует себя уязвимым, не понимает, что подразумевает этот жест: заботу или снисходительную насмешку. — Не смогу сказать в-витиевато и картинно, но я сломлен. Теперь об э-этом будем знать только мы с Вами, — заикается, теребит рукав рубашки, ёрзает. — Спасибо, — смакуя тягучий момент приватного откровения. — З-зачем Вы… — Гудман делал большие перерывы между словами, а Маркус терпеливо ждал, — изменили мою реальность? — Я готов взять ответственность за это, — максимально хладнокровно, чтобы не спугнуть.       Ещё одни жаркие объятия. Они бездвижно сидели в полутемноте, шумно дышали друг другу на ухо. Нет, уже сидят на ромашковом поле, вдали протоптанная песчаная тропа и небольшая церковь, в которую, казалось, уже никто не ходит. Вокруг цветет, благоухает, копошатся насекомые: стрекочут кузнечики, жужжат шмели. В ладонях таят солнечные лучи. Трепетное спокойствие. Ни прошлое, ни будущее не имеет значения. Есть только этот миг. Саймон лежит, Маркус нависает сверху. Блондин сам подталкивает его за затылок к своему лицу. Манфред колеблется: беллетрист слишком пьян, чтобы дать осознанное согласие. Лёгкий умоляющий поцелуй, нежное и быстрое касание губ, но даже от него небо рухнуло на землю и разлетелось пушистыми хлопьями. — Вы где-то не здесь.       Саймон открывает глаза, разлепляя слипшиеся светлые ресницы. Шальные бегающие зрачки расширены, лоснятся влажные щеки, рдеют потрескавшиеся губы. — Это слезы? — оторопелый от зрелища Маркус берет подсвечник с небольшой тумбы и подносит источник света ближе. — У меня совсем нет сил… — Сколько Вы выпили?       В ответ Саймон лишь промычал. Манфред встал на пол, достал плед, который ранее подмял под блондина, и накрыл его. — Спите.       Маркус сложил губы трубочкой, задувая свечу, положил на стол согнутый вчетверо лист бумаги и ненароком громко хлопнул дверью, просовывая руки в рукава верхней одежды на ходу. В темноте ночь танцевала с хозяйской кошкой, пока та взгромоздилась на небольшом подоконнике. Гостю открыли дверь наружу, тот интеллигентно поблагодарил и откланялся.       Саймон проснулся ни свет ни заря. Он поднялся и еле-еле продрал глаза. На столе лежала его тетрадь и какая-то записка. — Я же забыл ее у Норт. Ко мне кто-то приходил? — у него нередко бывали провалы в памяти, когда напивался, но сейчас от этого первый раз стало тревожно. Блондин развернул бумагу и попытался вспомнить, как читать. Адрес Андерсенов и фраза, написанная размашистым, но красивым почерком. «Не избегайте меня, Вы доставляете мне боль.»       У этой проблемы нет корня. Нельзя найти ее истоки, следуя за волшебным клубком, как в сказке, нельзя попросить помощи у колдуньи, нельзя спрятаться в печке от последствий, которые накрывают тенью от своих крыльев трепещущую радость, после этого не вызывающую ничего, кроме воплей от ужаса.       Саймон выглянул в лестничный проем. — Елизавета, ко мне вчера кто-то приходил? — Что говоришь, сынок?  — гнусавый голос хозяйки дома.       Гудман снимал у них две небольшие комнаты на третьем этаже, платил мало, но часто сидел с детьми. Хорошая у них семья. С его родителями и не сравнить, чего уж там, со многими другими — тоже. Он громче повторил вопрос. — А… дружок твой закадычный. Опять перепил? — женщина выглянула с кухни и скривила губы.       Саймон провел рукой по недавно отросшей щетине на подбородке и кивнул. Страшно, страшно, страшно. — Выбирайся из этого скорее. Я женщина старая, все понимаю. Пьянствуют от безнадежности, мы тебя не осуждаем, только от детей прячь. — Спасибо.       Он выгнал его. Он ведь точно его выгнал, иначе никак. Абсолютно понятно, что их ничего не ждёт впереди, что их пути расходятся. Как Маркус вообще посмел возложить на него ответственность за свои чувства? Так надо… так будет лучше для них обоих. Саймон подошёл к иконе и ткнулся в нее лбом, прошипев просьбу о помощи. Взяв пару старых газет, мужчина обернул в них две пустые бутылки из-под вина и вынес их из дома.       Кэра ждала его на лавочке в небольшом сквере, прикрываясь зонтом от палящего солнца. Она наблюдала за пустым гнездом ласточки. С набережной веяло влажной прохладой, мощеные улочки прокалились. —Добрый день. —Саймон! Вы неважно выглядите… —Простите. —Что-то не так? —Не хочу, чтобы Вы испытывали ко мне отвращение. —Я доверилась Вам, а Вы до сих пор о себе ничего не рассказали.       Саймон отвёл взгляд, зажал ладони между бедрами и опустил голову. Слишком комфортно, они снова там. Снова в ромашковом поле. И он выложил всё, как на исповеди, терпеливо ожидая реакции. Озадаченная Кэра долго с тоской смотрела на деревянную ножку скамейки, рядом с которой ползали муравьи. — Отчаяние разрушает Вас. Оно и является главным Вашем грехом, в отличие от чувств. Бог терпелив и любит Вас. А Ваша любовь к человеку — свобода, данная ним. Нерушимая и непорицаемая, ибо божественная. И если всё действительно так, как Вы говорите… если это не слепая страсть, то Вы были более чем невинным. Как его зовут?       Чернильные капли закапали на белоснежные ромашки и ладони, расплываясь уродливыми кляксами по всему, на что попадали. —Не могу сказать, —после неприлично долгой паузы.       Стыдно. Стыдно за то, что полюбил мужчину, за то, что сам не смог проанализировать свои поступки, за то, что доверился, за то, что существует. —Я поддержу Вас, что бы Вы ни выбрали. Вы не осознавали, что творили. Вы зациклены на чем-то внешнем, на том, что видно другим людям, но Богу видно всё. Даже то, что внутри. И это самое важное. Вы такой не один. Осмелюсь предположить, что с помощью религии Вами манипулировали Ваши близкие, не задумываясь о последствиях. Так же, как манипулировали и ими. Ваша вера должна помогать Вам жить, а не наоборот. Вы не должны ощущать ее, как огромный груз на плечах.       Бросилось время вспять. Саймон испугался чувства всепоглощающей лёгкости. —Страшнее всего не понимать, чего хочется, но попытайтесь отпустить то, что мешало Вам жить. Этого Вы хотите точно.       Гудман закрыл лицо руками. —П…пр., — безуспешные попытки промямлить извинения. — Всё в порядке. С самого Вашего рождения слезы означали, что Вы живой. Это хорошо. Быть живым — это хорошо. Погуляем, когда Вы восстановитесь, до встречи.       Блондин остался задыхаться на лавочке. Казалось, будто его вскрыли, устроили погром и зашили, как и было. Чернильные пятна зловеще плыли, а ветер ронял их на ходу.