Мое сердце — ловушка, Приманка для душ. Я вознесу тебя и затем отпущу. Я познал искусство оставлять пустоту, Я отброшу тень и буду смотреть, как она растет.
Столица Северного королевства укрыта пеленой спустившихся с гор туч. Дома грубыми каменными глыбами возвышаются над проулками, а мрачности дворца не скрашивает даже вьющаяся по некоторым частям стен зелень. Воздух тяжёлый. Он словно пропитан чем-то давящим и вызывающим беспокойство в сердцах людей. Как перед грозой. Король слёг с тяжёлой болезнью неделю назад. Лучшие целители пытаются подобрать правильное лечение, но эти попытки оборачиваются крахом, а правитель словно истончается на глазах. Резкая потеря в весе, лихорадка и слабость такая, что король не может ходить без опоры: ноги подкашиваются. Между дворцовыми слугами ходят слухи о том, что это какое-то проклятье, однако некоторые не верят в подобную чушь, как во что-то правдивое, теряясь в догадках: зачем кому-то убивать нынешнего короля, если при нём Северное королевство начало подниматься на более высокий уровень жизни? Третьи же смахивают такое состояние на старость, ведь король далеко не молод: ему уже минуло семьдесят лет. Человеческая жизнь коротка и пролетает слишком быстро. Едва ли жители Северного королевства дотягивают до сотни. Наследный принц мрачен и бледен. Под глазами тёмные круги, а взгляд полон тяжёлой печали и надежды, с которой он каждый раз смотрит на лекаря, выходящего из королевской спальни. Тот качает головой, разводя руками. Даже с помощью природной целительской магии невозможно определить источник недуга и уничтожить его. Король медленно умирает. — Сколько времени у него ещё осталось? — хриплым от переживаний голосом спрашивает Джинён. — Болезнь развивается очень быстро, милорд. Смею предположить, что не более двух дней, — отвечает лекарь. В его глазах также видно беспокойство. Старый король — хороший правитель, под руководством которого совершилось достаточно много полезных для королевства вещей, но теперь он при смерти, и на трон скоро взойдёт другой человек со своими порядками. Пусть даже это будет сын старого правителя — слишком большая между ними разница. Ночь спускается непроглядной тьмой. Лунный свет не пробивается сквозь толщу облаков, а пламенные языки факелов трепещут как-то беспокойно и тускло. Стук шагов отчётливый и эхом отдающийся от стен. Наследный принц не спит уже третьи сутки, стараясь проводить всё свободное время возле постели больного короля, и не подпускает к нему никого, кроме лекаря и нескольких убирающих спальню служанок. Даже кормит его Джинён сам. Добрый и бесконечно любящий своего отца мальчик, который вырос в столь же заботливого принца. Таков наследник престола в глазах большинства подданных. Эта ночь не отличается от предыдущих. Джинён идёт по коридорам королевского крыла, и его взгляд полон печали. Красивый. Чуть вздёрнутые губы, мягкие правильные черты лица: кажется, что принц так и не переступил порог девятнадцатилетия. Им восхищаются. Многие юноши и девушки, чьё сердце ещё не занято, тонут в этом очаровании, как в одном из запрещённых магических порошков: без остатка и возможности выбраться. На дне глаз принца сгорают души, а прикосновения губ слишком сладкие и желанные… Жизненная энергия наполняет всё существо, горячими покалываниями отдаваясь на кончиках пальцев. По губам наследника блуждает едва заметная улыбка — это чувство восхитительно. Он снова полон сил: на этот раз более ярких и долговечных. Впереди мелькает тень какого-то слуги. Совсем быстро и незаметно, но Джинён успевает уловить краем глаза серый цвет одежды. Вполне закономерно, что это навевает воспоминания: всё ещё свежие и обречённые навсегда остаться запертыми в клетке, что создана принцем. Одна из множества других частей бесконечной мозаики. Не пристало наследнику престола путаться с низшим сословием. Но Джинён смеётся легко, и смех этот похож на звук колокольчиков. Сердце девушки-служанки трепещет пойманной в ловушку птицей, думающей, что это любовь. Запретная, но искренняя и готовая на всё. Принц нежно берёт за руку и ведёт в сад, обещая показать тайный уголок. Как в сказке. Красивой и запавшей в доверчивое человеческое сердце. Это место действительно скрыто от чужих глаз. За неприглядной стеной вьющихся по каменистой поверхности склона растений словно отдельный маленький мир спрятан. В тени и прохладе из земли тянутся вверх цветы удивительной красоты: стебли чистого изумрудного цвета, а белые у основания бутоны большими красными на концах лепестками раскрываются, источая приятный аромат. Их не так много, как роз в оранжерее, но по сравнению с этими цветами, все остальные кажутся уродливыми. — Ты прекрасна, Лиён. Как все растущие здесь цветы. Такая хрупкая… — принц нежно дотрагивается пальцами щеки заворожённой девушки, а вторую руку обвивает вокруг её талии, прижимая ближе к себе. Аромат цветов дурманит голову, вызывая слабость в ногах. Руки Джинёна не дают упасть. Лиён поднимает затуманенный взгляд и натыкается им на губы принца: такие желанные и мягкие. В здравом уме девушка устыдилась бы своих мыслей, но сейчас желание словно пьянит её, заставляя сердце биться чаще. Она тянется всем существом к светлой иллюзии абсолютного счастья, и ей не дано видеть зеленовато-мёртвенные отблески в глазах Джинёна — такие же глубокие, как болотная трясина. Эйфория тает в крови сладким сахаром, когда принц целует её нежно и осторожно. Как самое хрупкое создание на свете. По легендам, растущие здесь цветы — это материальные формы, в которых заключены неупокоенные людские души. Но откуда простой служанке, не умеющей даже читать, это может быть известно? Лиён кажется, что она держит в руках целый мир: полный счастья и радостного смеха. У неё светлые мечты и чистые помыслы. А именно у таких людей жизненная сила невероятно ценная. Девушка не успевает ощутить ту грань, когда добрая сказка превращается в кошмар. Просто сахар растворяется до конца, а сладость этого напитка из чувств превращается в смертельный яд. Пальцы наследника престола сжимают лицо уже не нежно — они превращаются железные тиски, которые не дают отстраниться. И губы, которые в начале казались мягкими, теперь грубо впиваются в рот и словно душу на поверхность вытаскивают. Лиён хватается за запястья принца, чтобы спастись от удушья, но руки не слушаются. Они леденеют и безвольными плетьми повисают вдоль тела. Джинён забирает всё тепло и жизненную силу, причиняя тем самым невыносимые страдания. Это медленная смерть. Минуты, которые для сознания жертвы тянутся часами. Но ценность такой жизни невероятно высока: она не успевает угаснуть в мёртвом теле, сразу переходя к новому владельцу. Тянущая боль топит чёрной пеленой. Суставы словно на дыбе выворачиваются и рвутся, а ноги в песок превращаются. Нижняя часть тела словно отмирает. Слезы — ничего не значащая для принца вода. Крики — тонут в бездне беззвучно и никем не услышанные. Множество раз идеально отрепетированный спектакль и одинокий цветок, падающий к ногам под аккомпанемент последних судорожных вдохов, холодом оседающих на губах Джинёна. Разве что свою маску принц всегда снимает раньше, чем сцену закроют кулисы из тёмного бархата. Из безжизненных глаз всё так же катятся слёзы, пропитывая землю, а поседевшие длинные волосы сильно контрастируют с нетронутыми смертным тленом красивыми чертами лица. Даже выпивая жизненные силы, Джинён всегда сохраняет красоту своих жертв. Смотрит долго, а потом тело пожирают пламенные языки болотного оттенка. Чуть позже из праха поднимет свою голову молодой бутон с изумрудным стеблем. — Ты будешь столь же прекрасным цветком, как и все остальные, — напоследок нежно шепчет принц, прежде чем покинуть сад. Тэхён разочаруется, когда узнает. Ему ведь так нравилась эта девушка… Что ж, Джинёну она также пришлась по вкусу, разве что только в ином смысле слова. Но что призрак брата сможет противопоставить ему? Только бесполезные проклятия, не имеющие абсолютно никакой силы. Сгинувший младший принц, который даже в бесплотном обличии не появлялся в замке уже год. Сегодня пришёл черёд поставить последнюю точку. Стража спит, привалившись к стене. Конечно же, ведь свидетели этой ночью Джинёну совсем ни к чему. И обитатели замка даже не догадываются о том, что принц обладает магическими способностями, которые могут зайти гораздо дальше, чем можно вообразить в самых страшных мыслях. Наследному принцу, чья репутация в глазах народа ровняется чуть ли не идеалу, этот факт хорошо играет на руку. А стража спит всего лишь глубоким сном. Но стоит чуть надавить, и сон превратится в смерть — переход в загробный мир, который наследному принцу известен слишком хорошо; Джинён связан с ним прочно и неразрывно. В королевской спальне царит полутьма. На люстре зажжено лишь несколько свечей, и их отражение множится в стеклянных окнах жутковатыми извивающимися всполохами. Старый король не спит. Бредит на полусознательной грани и хрипит тяжело. За каждый вдох приходится бороться. Джинён отсчитывает минуты. Небо прорывает сильным дождём, и стук этих капель по железной крыше эхом отдаётся в помещении: громким и пугающим. Король пытается приподняться, замечая чужое присутствие, но дрожащие локти съезжают вниз, и голова опять падает на подушки. Принц складывает руки за спину и облокачивается на подоконник, скользя мимолётным взглядом по вазе с цветами. Её передал сюда какой-то королевский советник с пожеланиями о скорейшем выздоровлении. Какая же глупость. Джинён ненавидит срезанные цветы. Он считает их бесполезными и недолговечными. Джинён морщится от приторно-сладкого запаха и отмечает про себя то, что как только он займёт трон, то первым его приказом будет сжечь все королевские розарии. Есть только один вид цветов, к которым принц питает особую любовь. Пагубную и смертоносную. Проклятую. Но Джинён готов положить тысячи жертв на её алтарь, ведь что для живого мертвеца значит ценность их существования? Ничего. Важна лишь энергия, покидающая уже ненужное тело для того, чтобы её обладателем стал новый хозяин. Смерть совсем близко. Просачивается из стен чёрной позёмкой и качается словно на ветру возле постели больного, отсчитывая оставшееся время. Тихо шепчет по-змеиному какие-то отрывки погребальных плачей, и эта загробная колыбельная тащит своим звучанием вниз, ближе к забытью; давит невыносимой тяжестью на грудь. Король видит отчётливо. Так же, как и все, кому вот-вот предстоит умереть: будь то простой человек или же маг. Но тёмная пелена не страшит его сердце так, как то, что можно разглядеть сквозь неё. Равнодушие Джинёна. Абсолютное. Пустота в глазах и чуть приподнятые уголки губ. Наследный принц дождался своего часа. А король… все его догадки, обрывки мыслей, которые внушали отвращение к самому себе; все слова и отчаяние Тэхёна, на коленях умоляющего отца открыть глаза на правду: только сейчас это сложилось в единую картину без помутнений в рассудке. Все эти годы король был слеп в своём обожании к наследнику. Перед глазами мелькают обрывки прошлого. Разбитая губа и ссадины на теле Тэхёна. Обвинения от младшего принца в сторону Джинёна король воспринимает как клевету, ведь как такое создание с полными искреннего недоумения глазами может избить собственного брата, пусть и не совсем родного? Мёртвые бабочки и почерневшие цветы в комнате шестнадцатилетнего наследника, что расставлены в нескольких вазах на столе и подоконнике. «Они просто завяли» — отмахивается король. «Цветы не могут настолько ссохнуться за два дня» — бросает Тэхён, на что получает озлобленный взгляд отца, который всегда ставит невиновность Джинёна на первое место. Никто не смеет упрекнуть наследника в чём-либо: слишком слаба людская воля, чтобы не поддаться чарам и не угодить в эту паутину. В отличии от других, Тэхён видел суть и возможный финал этой отвратительно-безумной сказки. Чёрной, жестокой, основанной на жажде власти. К старому королю это горькое осознание приходит только сейчас, уже на пороге в загробный мир, когда ничего нельзя изменить. Но он пытается сопротивляться, вырвать ещё хотя бы несколько минут из лап смерти. — Джинён… — слова даются королю с большим трудом. — Это ведь не просто болезнь… Я догадываюсь… — хриплый голос обрывается, и старик начинает судорожно кашлять в платок, ткань которого тут же пропитывается кровью. — О чём же ты догадываешься, отец? — спрашивает молодой наследник, перебирая пальцами лепестки белых лилий в вазе. Король тяжело дышит. Вены на его шее вздуты, а на глазах капилляры давно лопнули, заливая воспалённые глаза красным оттенком. Руки тянутся к горлу, будто пытаясь ослабить невидимую силу, острой болью давящую изнутри. Джинён улыбается почти безумно. Среди всего этого ужаса и страданий такая улыбка кажется совершенно абсурдной, но от того ещё более пугающей. Как гипсовая маска убийцы, нежно проводящего острым лезвием по щеке своей жертвы. Он берёт в руку цветок и проводит ладонью по зелёному стеблю до кончиков лепестков. Лилия тут же ссыхается и чернеет. Король сипит в приступе удушья. — Ты не мой сын… — стонет он, когда его немного отпускает. — От меня не могло родиться такое… чудовище… Ты не мой… Тэхён… Где Тэхён? Что ты с ним сделал тогда? — Тшш, — Джинён подходит к ложу короля и прикладывает палец к потрескавшимся губам. Шепчет заговорчески, как маленькому ребёнку, который не должен выдавать секретов, — Никто не должен об этом знать. Именно поэтому я сейчас здесь, ваше величество. Это походит на безумие. Фальшивый, с оттенками скрипящей надрывности оркестр, управляемый таким же сумасшедшим дирижёром. Вязкий калейдоскоп различных вариаций физической и душевной боли, полностью выворачивающий наизнанку. — Нет! — король захлёбывается вскриком, когда нутро пронизывает резкая боль, как будто остро заточенными ножами полосуя. — В утренней порции еды была последняя доза яда. Тебе осталось потерпеть совсем недолго, — Джинён говорит так спокойно и непринуждённо, словно в метре от него не извивается в агонии король с внутренним кровотечением. — По традиции Северного королевства труп будет сожжён, а пепел не сможет поведать тайну. Позволь же облегчить эти страдания… Король судорожно пытается отвернуться. Но вот только Джинёну ответ не нужен. Нетерпение разгорается с новой силой: пауку надоело играться со своей жертвой и он хочет покончить с этим. Джинён наклоняется над лихорадочно хрипящим королём и прижимается ртом к его губам, прикрывая глаза. Королю кажется, что его душу по рваным частям вытаскивает не тот, кого он всю жизнь сыном называл, а безобразное чудовище с трупными пятнами и рваной кожей лица, сквозь которую видна часть челюсти. Омерзительно и страшно. Правитель судорожно смыкает свои старческие руки на шее чудовища, чтобы прекратить эту пытку, остановить смертный холод, парализующими щупальцами распространяющийся по телу. Но пауки никогда не выпускают своих жертв на свободу. Как же глупо надеяться на такое. Бьющееся в судорогах тело старика вскоре затихает. На этот раз Джинён не особо заботился о внешнем виде своей жертвы, ведь он не собирался заключать в цветок душу короля: её утащила в загробный мир жадная смерть. Лицо старика искажено гримасой боли, а Джинён выглядит всё так же, как обычный человек. Но королю тогда действительно не показалось. Однако теперь это знание покоится слишком далеко от людских глаз. Лицо принца вновь выражает бесконечную грусть и сожаление. Люди верят. Верят надломленному голосу, сообщающему о том, что короля этой ночью добила болезнь; верят скорбным слезам, с которыми Джинён произносил эти слова. В их головах нет ни единого сомнения в том, что всё произошло именно так. Джинён приказывает сменить флаги с символикой Северного королевства на чёрные — в знак траура по почившему королю, а через три дня пышную похоронную процессию провожают погребальные плачи женщин. Первый снег устилает прощальную дорогу, по которой несут гроб, а под ногами сминаются лепестки белоцветников, так любимых королём ещё при жизни. Принц знает о причине этой любви и ненавидит плод, который она дала. У престола может быть только один наследник, власть которого неделима. Следуя старинному ритуалу, тело короля сжигается на широкой каменной плите, испещрённой древними рунами. Джинён смотрит на взвивающиеся к небу всполохи огня и вспоминает слова из пророчества, срывающиеся с губ слишком любознательного шестнадцатилетнего Тэхёна, держащего в руках найдённую в спальне Джинёна книгу. Младший принц узнал то, чего ему знать не следовало. За это и расплатился. А король был лишь хлипким оплотом, подорвать который оказалось слишком легко.***
Чимин много раз представлял в своём сознании смерть. Какой она будет? В голове складывалось множество вариаций мира за гранью физического существования. Бесконечные белые анфилады в синем небе под облаками и множество уходящих вверх, переплетающихся между собой лестниц; или же поделённая на уровни пропасть — геена огненная, которой страшили людей в церквях Северного королевства? А может быть душа попросту растворяется в бесконечности — однотонном пространстве молочного цвета, бесследно стираясь со всех параллелей так же, как и тысячи других душ? Угадать не получается ни с одним из вариантов. Пак не ощущает лёгкости и освобождения от телесной оболочки, а стук сердца всё ещё эхом отдаётся где-то в голове. Или же судьи небесные решили отправить человека сразу в ад, потому что на всё тело словно что-то давит, не позволяя душе пробиться сквозь грудную клетку. Она трепещет и ломает крылья об этот каменный заслон, перекрывающий путь к долгожданной свободе. Болит. Тело Чимина тоже болит. Кажется, что вся вселенная сосредоточилась на одной пульсирующей точке, от которой расходятся эти волны, почти насильно заставляя организм функционировать. Лучше бы всё исчезло. Замолкло. Чимин не хочет слышать своё сердце — признак того, что он по какой-то издёвке судьбы всё ещё жив. Мысли кажутся слишком тяжёлыми, неподъёмными. Помимо того, что загробный мир ещё далёк от него, больше Чимин практически ничего не осознаёт. Словно маленьким мотыльком, запертым в собственном теле, мечется в зыбком тёмном мире, куда иногда прорываются чьи-то голоса и ощущения прикосновений к коже. Наверное, его всё же вытащили из подземной камеры. Зачем? Боль становится чем-то привычным. Пак настолько свыкается с этим, что почти перестаёт обращать на неё внимание. Временами она усиливается вместе со спазмами по телу, а затем утихает, оставляя слушать в тишине сбивчивый ритм сердца. Чимин теряется в пространстве. Ему кажется, что он уже вечность провёл в этом странном мучительном сне без возможности окончательно утонуть или же выплыть на поверхность. Время словно замирает наполовину опустошёнными песочными часами. И эта пустота хранит в себе страх, плодящий множество из тех вещей, о существовании которых Чимину хочется забыть любой ценой. Хочется выжечь их из своей головы калёным железом, вырезать ножом, как гнойный участок, и уничтожить. Или же похоронить самого себя вместе с ними. Кажется, Пак бредит. Пытается шептать что-то, не получая в ответ даже эхо собственного голоса, который пожирает темнота сознания. Чьи-то руки касаются лба, переворачивают тело для того, чтобы сменить одежду — словно какую-то марионетку. Чимин перестаёт осознавать себя. Как будто тело — это клетка, а сам Пак — заключённое в него существо, блуждающее по лабиринтам чужих мыслей. Потерянное и безумно уставшее. Или же мотылёк, который льнёт к теплу. Оно такое спасительное и нужное в этом мрачном забытьи — стоит только протянуть руку. Чимин тянется. Всем своим существом. Так противоречиво и неправильно, но необходимо. Зачем? Ответ уже в который раз неизвестен. Человек просто находит источник такого нужного тепла: живой и готовый поделиться своей энергией, а внутри что-то заинтересованно поднимает свою голову и уничтожает волю к сопротивлению. Признаёт своего хозяина. Чимин слаб, а организм стремится получить дополнительные жизненные силы на восстановление. Поэтому человек доверчиво отдаётся этому теплу, принимающему материальную форму чьих-то объятий. Воссоединение двух осколков в одно целое. Что-то внутри Пака довольно отзывается истомой по телу, и, подчиняясь импульсу, человек тянется ближе. Как слепец в темноте, ищущий опору. Но этот мост под ногами рушится и летит каменными обломками в пропасть, когда Чимин открывает глаза. Размывающееся изображение, тусклый свет от люстры, который с непривычки режет глаза, и шум ветра — первый отчётливый звук, который за последние несколько суток слышит Чимин. Вдох. Всё ещё тяжело и хрипло. После долгой потери связи с реальностью приходить в себя — дело не из лёгких. Чимин вновь может ощущать собственное тело, вот только полному контролю оно не поддаётся. Руки предательски сжимают ткань чёрной шёлковой рубашки. Нескольких мгновений хватает, чтобы догадаться, чья это одежда. Чимин осознаёт то, как близко прижимается к Чонгуку; то, что фактически полулежит в его объятиях, и чувствует себя жестоко обманутым. К вампиру, для которого в сердце человека не должно было остаться ничего, кроме ненависти, слабое тело жмётся в поисках живительного тепла. В глазах Чонгука нет привычной ранее холодной ярости, от которой хотелось сжаться до размера пылинки и исчезнуть. Теперь он смотрит спокойно, с какой-то ленивой расслабленностью сытого хищника. Словно чуть ослабляет зажим ошейника, позволяя ощутить себя немного свободнее. Но стоит сжать горло чуть сильнее, и будет больно. Выдох. Глубокий и какой-то безрассудно-отчаянный. Пак выжимает из лёгких остатки воздуха и хочет, чтобы кислород туда больше никогда не поступал. Хочет закрыть глаза обратно и погрузиться в сон — вечный и спокойный. Чтобы ему снились изумрудные сады с раскидистыми и изящными, совсем как в Эльфийской долине, деревьями; пронизывающий кроны золотистый свет и пение птиц, перекликающееся с шёпотом летнего ветра. Чимин хочет умиротворения и лёгкости в душе, чтобы казалось, что за спиной вот-вот расправятся крылья, и он сможет взлететь. В реальности крылья эти оборваны грехом, а дыры на спине тлеют воспоминаниями. Безумно и жестоко. Но кем были все те люди? Гнилыми, беспринципными и недостойными жизни. «Значит ли это, что ты поступал правильно?» — вкрадчиво шепчет подсознание, но Чимин ужасается своим мыслям и гонит их прочь. Он не в праве решать, кто достоин смерти, а кто нет. Не ему взвешивать людские поступки на весах правосудия и выносить приговор. — Не трогай меня. От болезни у Чимина голос какой-то ломаный и срывающийся. В нём нет той твёрдости, которую так хочется показать. Потому что Чимин чувствует передающуюся от вампира энергию и разрывается между упрямостью и физиологией. Чонгук фактически подпитывает его своими жизненными силами, которых у самого Пака не особо много осталось, и если это оборвать, то умереть — Чимин не умрёт, но восстановление будет идти медленнее и неприятнее. — Дни, проведённые в подземелье, так и не научили тебя хоть капле покорности? — спрашивает Чонгук. Ровно и без привычного холода в голосе, будто ему на самом деле интересно. — Если бы ты сделал мне одолжение и позволил сдохнуть — я бы не расстроился. Загробный мир кажется куда более привлекательнее стен этого замка, — хрипит Чимин, пытаясь отстраниться. Как ни странно, вампир не удерживает. Тактильный контакт разрывается. Энергетическая подпитка тоже. Внезапно Чимин чувствует какую-то колющую тень сожаления, но тут же старается задавить её, отползая на другую часть постели. Движения даются тяжело, и тело словно палками несколько часов били. Паршивое состояние, которое без энергетической подпитки ощущается в два раза острее. Внутренняя восстанавливающая магия после чуть ли не полного истощения циркулирует слишком медленно, а Чимин в принципе не привык к болезням. Сейчас он ощущает себя непростительно слабым перед Чонгуком: бери, и делай с ним всё, что душе угодно. Но Чонгук не двигается, а Пак смотрит на него как-то устало и с толикой безвыходности. Кажется, это предел. Предел упрямости, сил и возможностей. — Уйди, — шепчет Чимин, стараясь удержать слёзы. Моральное истощение жрёт, не жалея. Пак не готов. Не сейчас. Издеваться над тем, кто заведомо слабее в сотни раз — низко. Чонгук не придерживается моральных принципов, но сейчас почему-то медлит. — Я не хочу видеть тебя, — шепчет тот, кто предназначен судьбой. Смотрит загнанно, но даже в таком состоянии умудряется словно ножом своими словами нутро вспарывать. — Я никогда не позволю тебе управлять моей душой, — продолжает надломлено. — Никогда добровольно не признаю тебя своей парой, — проворачивает в груди клинок. Вот только в чьей — неизвестно. Наверное, в обеих сразу. В какой-то момент Чимину кажется, что Чонгук набросится на него хищным зверем, однако ожидания оказываются напрасными. Вампир человека не трогает. Смотрит пристально, как охотник на добычу, словно примеряя, как лучше её освежевать, но вреда причинить не пытается. «Как будто мало того, что он уже сделал» — горько думает Чимин, поджимая колени к груди — так возникает хоть какое-то чувство защищённости. Несколькими предложениями он окончательно исчерпал себя. Пак закрывает глаза, чтобы спрятаться от двух озёр чёрной бездны, что опять плещутся в вампирском взгляде напротив, и сам не замечает, как проваливается куда-то в пучину тревожных сновидений. Чонгук смотрит несколько минут на человека, а потом просто уходит. Отыгрываться на истощённом человеке — низко даже для него. Чимин ещё получит своё.***
— Зачем ты отказался от энергетической подпитки Чонгука? — хмуро спрашивает Юнги, снимая повязку с руки человека. Царапины почти затянулись, но рубцы останутся надолго. Чимин молчит. Отводит взгляд в сторону и прикусывает губу, явно не желая разговаривать. Он был сильно удивлён, когда Мин в первый раз пришёл проверить его состояние, да и потом, когда Хёри рассказала обо всём. Юнги не обязан ему помогать. Они друг другу никто. Но тем не менее этот вампир сейчас смотрит тяжело, как лекарь на больного, отказывающегося выполнять предписания. На ткани повязки остаются впитавшиеся кровавые разводы, и их запах дразнит чувствительное обоняние вампира. Но не до той степени, чтобы сорваться. Не зря же Юнги перед каждым таким осмотром выпивает крови в два раза больше положенного. — Ты невероятно глуп в своей упрямости, — констатирует Мин, раздражённо поджигая снятую повязку. — Из-за этого ты сейчас напоминаешь откопанное с ближайшего кладбища умертвие не первой свежести и чувствуешь себя так же хреново. Если бы не сопротивлялся, то не получил бы того наказания в подземельях. Я тебя предупреждал об этом. — Разве моя вина заключается в том, что Чонгук — это дикое животное, не понимающее слова «нет»? — вскидывает бровь Чимин. В нём начинает закипать злость. — Практически на каждое животное можно найти укротителя, — парирует Юнги. — Ты ведь даже не пытался понять Чонгука. Сопротивляешься, убегаешь и тем самым ещё больше дразнишь его хищную натуру. Со зверем так играть опасно. Будь ты покладистей, всё обернулось бы иначе. Чимина передёргивает. — Конечно, мне надо было без возражений позволить увезти себя из родного дома в Тёмную империю на роль излюбленной вампирской подстилки и спокойно раздвинуть ноги с влюблённой улыбкой на губах? У меня даже представить такое в голове не получается! — Это лишь вопрос времени, — жёстко говорит Мин. — Ты уже пошатнул его терпение. Взбесишь сильнее — последствия окажутся крайне печальными. Подумай над моими словами. Юнги уходит, кидая напоследок взгляд, значение которого сложно понять. Пак успевает уловить лишь раздражённость и бессилие. Впрочем, сейчас это не столь важно. Слова Мина что-то глубоко и болезненно задевают внутри человека. Как можно быть мягким с тем существом, которое фактически насильно присвоило Чимина? Которое с шестнадцати лет превращало его жизнь в подобие ада? «Но ведь этот ад в твоих снах был сладок. Ты захлёбывался в этом наслаждении от испытываемой боли. Не лги самому себе», — внутренняя сущность поднимает свою голову, змеем-искусителем заглядывая в мысли и подкашивая тщательно выстроенные внутренние убеждения. «Практически на каждое животное можно найти укротителя. Ты ведь даже не пытался понять Чонгука», — вторит голос Юнги. А взгляд Чона — тот, в котором нет ярости, намертво отпечатывается под веками. Вампир впервые не применял свою ментальную силу и не давил на сознание, пытаясь сломить. Наверное, потому что Чимин был слаб и особо не сопротивлялся, невольно подпуская к себе гораздо ближе, чем можно было представить в своей голове. И Пак действительно чувствовал эту связь, существование которой пытался всё это время подставить под сомнение. Его тянет к Чонгуку. Природа ли это, последствия связи или потребность тела в такой близости — неважно. Но сам факт до дрожи пугает. Ловить себя на той мысли, что тебя тянет к монстру — страшно. Этот спускающийся в тёмную бездну путь основан на неизвестности и предательстве собственных убеждений. Чимин знает, что стоит поддаться, и всё рухнет. Тьма внутри ещё спит, но спокойствие это зыбкое, а сон чуткий. Права на ошибку нет. Стоит поддаться этой слабости, и Тьма почувствует. Разрушит человеческую сущность и превратит в такого же монстра, как Чонгук. «Ты обретёшь силу, о которой многие из ныне живущих вообразить не смеют. Вся Тёмная империя будет у твоих ног. Чонгук даст тебе многое, если признаешь его», — продолжает внутренний голос, и Чимину кажется, что это помешательство. — Нет! — кричит он. Этот звук кажется ему слишком громким и безобразным, словно эхом отражаясь от стенок мозга. Чимин никогда в жизни не ощущал себя таким одиноким. Это морально больно и подавляюще — быть исключительно наедине с собственным сознанием и мыслями, которые точат изнутри, подталкивая к обрыву, к той грани, откуда проще сорваться, чем пытаться удержать равновесие. — Хватит! До кого он пытается докричаться? До себя? До Чонгука? До раздирающих голову противоречий? Холодно. Чимин переворачивается на спину и накрывается одеялом, бездумно пялясь в потолок. Мысли не дают покоя, призраками заглядывая в душу и вороша её незажившие раны. Грудь жжёт от воспоминаний, а на собственных руках Паку чудится чужая кровь. За три дня с тех пор, как он пришёл в себя, Чимин всё никак не может свыкнуться с той мыслью, что действительно неоднократно убивал людей, не чувствуя при этом ничего, кроме холодного удовлетворения. Это кажется дикостью, чем-то за гранью восприятия. Но тем не менее это так. Свет свечей на люстре янтарными бликами отражается в глазах Пака, теряясь где-то внутри этой усталости за опухшими веками. Чимин разглядывает тёмный балдахин кровати и пытается ни о чём не думать. Надеется, что эта моральная хандра в ближайшем будущем либо утихнет, либо у Пака появятся новые силы на борьбу. Ветер словно поёт колыбельную на каком-то понятном только ему самому тоскливом языке. Чимин почти успевает провалиться в дрёму, когда гаснут свечи, и на противоположную половину кровати садится Чонгук. Он проведёт здесь всю ночь — как и предыдущие два раза до этого. Чимин сожмётся под тканью одеяла, спиной чувствуя этот пристальный взгляд, но вскоре забудется сном. А когда проснётся ранним серым утром, то вампира в спальне уже не будет.