Скажи мне, смог бы ты убить, спасая чью-то жизнь? Скажи мне, смог бы ты убить, доказывая правоту? Круши, круши, сжигай, позволь всему сгореть, И этот ураган уносит нас под землю.
Юнги кажется, что ещё немного, и он либо задохнётся, либо закричит: от топящего его отчаяния, от того, что на его глазах происходит. Больше всего на свете он не хотел этой войны, не хотел этой бойни, не хотел стоять перед выбором. Это страшнее молота и наковальни, больнее, чем самые глубокие раны. Он отказался ехать в авангарде вместе с Минсоком и Чимином, чтобы не видеть гибель этих нескольких городов, которые можно было даже не трогать: они не нанесли бы своим существованием урон вампирской армии. Но Чонгук принципиальный и одержимый своей идеей до той степени, что Мину дурно становится. Его перетряхивает дрожью всю дорогу до Рэйхёрна, и шелест демонских крыльев напоминает шёпот из какого-то кошмарного сна. Более-менее ясно мыслить он начинает только когда видит перед собой вражескую армию и бурого волка рядом с Намджуном. А имя этого волка в сердце несмываемо въелось, и сейчас, пытаясь поймать медовый взгляд под жестокие, произносимые Чонгуком слова, Мину впервые за несколько лет хочется забиться в истерике с воплем «хватит!». Он не испытывал такого даже в семнадцать лет, когда Отречённый буквально разорвал ему грудную клетку. Они с Хосоком из разных, враждующих миров. У Юнги в Тёмной империи мать, которую он не бросит, а Чон — главный военачальник Хиллдона, который своему королевству и лично Намджуну нерушимую клятву верности давал. Поэтому приказ выполняет. Поэтому воем созывает один из отрядов оборотней и ведёт их в сторону вампиров. Перед тем, как впиться в горло своей первой жертве, Хосок успевает обернуться, безошибочно находя взглядом Юнги: в его глазах видно отчётливое и раздирающее «прости».***
Юнги не может адекватно воспринимать всё творящееся вокруг. Совсем неподалёку от него на землю с глухим стуком падает изуродованная конечность убитого ифритом в воздухе монстра, а следом валится и всё остальное — Мин успевает отвернуться в сторону, потому что его мутит, и желания увидеть обугленный труп твари не остаётся ни малейшего. У сражающихся вампиров на губах расцветают хищные улыбки рассчётливых убийц в противовес клыкастым оскалам рычащих в едином порыве оборотней, поэтому у Юнги складывается ощущение, что он — это единственный, совершенно не подходящий для этой картины элемент, которому противно всё происходящее. Ему бы вырваться из всего этого, но там, в самом эпицентре, сражается Хосок, и Мину не столь важен тот факт, что он убивает вампиров. Ему страшно за жизнь волка. За неосторожную потерю внимания здесь смертью караются. Юнги едва успевает поймать краем взгляда металлический блеск тяжёлого меча, почти снёсшего ему голову. Оборотень в человеческом обличии наступает стремительно. Возможно, это какой-то знакомый или даже друг Хосока, с которым тот каждый день виделся в Хиллдоне. Юнги уклоняется от выпадов и понимает, что это тупик. Либо жизнь этого оборотня, либо жизнь самого Мина. — Постой, я не хочу твоей смерти! — перекрикивает лязг оружия Юнги, отклоняясь от очередного замаха. Оборотень словам вампира не верит, щерится яростно, а затем прыжком перекидывается в волка. Выбор. Блядский, вынужденный выбор. Мин это слово до каждой буквы ненавидит, когда вспарывает нападающему оборотню грудную клетку и видит, как за секунду потухает в раскрытых глазах чужая жизнь. Дьявол, как же было бы легче жить беспринципным ублюдком. Юнги с радостью обменял бы сейчас своё сердце на каменное и обострённое чувство справедливости с корнями бы вырвал, чтобы раз и навсегда, чтобы избавиться от осознания того, что это начало конца. Что бы они с Хосоком друг другу тогда в горах не говорили — Мину те слова бредом утопающего кажутся, больным воображением. Да и сейчас он чувствует себя так, будто тонкими нитями над пропастью подвешен между сном и реальностью, между собственными рассыпающимися иллюзиями и войной, что затрагивает всё его нутро и пронизывает насквозь без возможности регенерации. Нападение происходит со спины. Юнги на несколько секунд отрубается от происходящего, и этого времени хватает для другого оборотня с чёрной шерстью, который, увидев гибель первого убитого Мином волка, бросается совершенно дико и быстро. Падая, Юнги ударяется головой об землю, теряясь в пространстве. Раньше он ни за что бы не позволил себе такой слабости, но сейчас его изнутри холодная пустота жрёт, и всё происходящее кажется до такой степени абсурдным, что не до конца верится. Будто вся битва — испорченное полотно, на которое вылили все тёмные краски, и которое можно просто снять с рамы, а затем уничтожить. Вот только Юнги внутри этого полотна сам находится, а, значит, уничтожен будет и он. Когти рвут одежду, впиваются под кожу, словно пытаясь на поверхность рёбра вытащить, и эта боль оглушает, но мысль совершенно неправильная, вдогонку которой Юнги закричал бы «это же бред!», парализует тело. «Тебе не выбраться отсюда» — шепчет она, сжимая своими костлявыми пальцами сердце. — «А если и выберешься, то твоим уделом станет выжженная Чонгуком земля мертвецов, среди которых окажется Хосок. Ты ведь не думаешь, что Чон простит тебе предательство?». Юнги знает, что нет. Прекрасно знает, что, стоит Чонгуку продвинуться чуть дальше, переступить последнюю из граней, и места для каких-либо чувств, кроме безумной жажды власти в его запятнанной душе не останется. Эта последняя грань сейчас отсиживается в своей цитадели, но поединок Некроманта с Чонгуком — лишь вопрос времени, которого не так много осталось. «Так не лучше ли разом со всем покончить?» — издевательски смеётся собственная мысль в унисон с полосующими кожу когтями. Весь мир становится чем-то далёким и окутанным приглушёнными звуками.— «А потом я обязательно позову стервятников на этот пир». Голова Юнги заваливается набок, небо меняется с землёй местами и, вдруг, среди мелькающих фигур он замечает знакомый бурый силуэт. Мина эта деталь вырывает с болью на поверхность, в реальность; бьёт по ушам яростным рычанием — прямо над ухом: оборотень недоволен тем, что жертва позволяет так просто себя истязать. Но отвратительная мысль лопается где-то на подкорке сознания, и Юнги дёргается, пытаясь нашарить на земле свой меч. Каким же надо быть безумцем, чтобы позволить себе сдохнуть так глупо и ничтожно в то время, когда Хосок ещё жив! Он всё ещё жив. Мин судорожно цепляется за это осознание, а оборотень цепляется клыками за его шею, грозя переломить. Пальцы Юнги сжимаются у волка на загривке, пытаясь оттащить, но клыки впиваются глубже, и Мин кричит от боли, слыша противный хруст. За всё это время ему впервые действительно страшно за свою жизнь. Он вдруг чётко осознаёт, что ещё не готов её покинуть, потому что здесь есть Хосок, и Юнги не сможет его так трусливо оставить. Даже если конец предрешён, даже если дни обоих сочтены: Мин не позволит такой недостойной смерти разлучить их. Поэтому он дёргается, пытается подсечь ногами лапы волка и вырывает шерсть клочьями, стараясь абстрагироваться от адской боли в развороченной оборотнем шее. Но волк сильнее, а Юнги перед ним беззащитный и потерянный. Оборотень эту слабость чувствует и сжимает челюсть. В последний раз. Перед тем, как упасть замертво от глубокой колотой раны в брюхе. У Юнги шея в мясо разворочена, и какой же мелочью это кажется по сравнению с тем, что Мин видит в родных глазах. Хосок вытаскивает меч из тела, и боль в его взгляде слишком живая. Это страшно. Вампиру часть эмоций Чона передаётся, ввергая в шок и ужас от совершённого, а затем оплетает сердце острыми шипами вины. Хосок только что убил оборотня. Из-за него. — Не вини себя, — Чону слова тяжело даются, комом в горле застревая. — Это был единственный выход. — Не единственный, — хрипит Юнги, поднимаясь на ноги. Стекающая кровь пропитывает одежду, но на это вампиру плевать так же, как на боль в горле: оно затянется. В отличии от жизни, которую с того света не вернуть. Юнги смотрит на дрожащую руку всегда твёрдого в своих решениях Хосока и прекрасно понимает, что если одну смерть скрыть можно, то все последующие — нет. Это подставит Чона под удар в любом случае: за убийство своих в Хиллдоне казнят без каких-либо вариантов. — Цена за мою жизнь слишком высока, Хосок. Я не хочу становиться причиной ещё одного ада — и без него здесь смертей хватает. Я не хочу, чтобы мы клали на алтарь этой любви такие жертвы. — А разве у нас с тобой есть выбор? — отчаянно вскидывает голову Хосок. В два шага оказывается рядом с Юнги, обхватывает его лицо ладонями и шепчет, почти задыхаясь. — Разве ты не понимаешь, что мы друг без друга на этом свете долго не протянем? — По законам Хиллдона тебя потом казнят, — Юнги судорожно сжимает ладонь Хосока своей, но сил оттолкнуть не находит. — Вы, вампиры, слишком зациклены на расчётах и планах, а для меня важно настоящее, — отвечает оборотень. — Для меня важен ты, Юнги. Твоя жизнь. И я готов заплатить за неё любую цену. — Это сумасшествие, — сорвано шепчет Мин. Впервые за несколько лет глаза застилает пелена слёз, сквозь которую сражающиеся вокруг кажутся туманными, бросающимися друг на друга сгустками. — Это называется любовью, — грустно отзывается Хосок, стирая с бледной кожи вампира тонкие дорожки. — Тогда к чёрту все сказки про неё, — слабо усмехается Юнги. Им бы оказаться далеко-далеко отсюда, где закаты не пропитаны кровью, а воздух — болью: разве они так многого хотят? — Мне жаль, — успевает проронить Чон, прежде чем отбить чью-то атаку, а затем оборачивается и заканчивает: — но у нас нет иного выхода. И сражаются они уже не за родные королевства, не за власть под этими адскими небесами. Те, кого они убивают, больше не делятся на «своих» и «вражеских», а сила, толкающая их на всё это, гораздо сильнее клятв в верности правителям. Это чувство обожжённое, как крылья под солнцем, своей искренностью, и именно оно заставляет Юнги с Хосоком встать спиной к спине, вонзая клинки в тех, кого они знали, в тех, с кем они говорили и кому улыбались, лишь бы не потерять друг друга в этой страшной резне. Юнги по возможности старается избежать ненужных жертв, убивая вампиров только в том случае, если Хосок не справляется, и если ему угрожает смертельная опасность. Той же тактики придерживается и Чон. Но даже при этом раскладе до наступления темноты количество вампирских трупов переваливает за десяток — примерно столько же, сколько волчьих. Юнги тяжело. Голову по кусочками разъедают мысли о том, что Мин рушит чужие судьбы, многие из которых могли бы потом оказаться счастливыми; он думает о семьях убитых им вампиров, в дом которых вернётся лишь холодная пустота, и это разрушает его. Он чувствует вину за то, что ставит собственную любовь превыше стольких жизней, когда прикрывает спину волка, едва успевая выставить остриё меча, на которое с изумлением в глазах напарывается грудью вампир. Рана глубокая, прямо в сердце, но с регенерацией шансы выжить есть. После одиннадцати убийств Мин не находит в себе сил завершить начатое рубящим ударом по шее. Это делает Хосок. Ночь изматывает не столько физически, сколько морально. Но в каком-то плане Юнги от этого становится легче: истощение от переживаний приносит вслед за собой оттенок прохладной безразличности к раз за разом повторяющимся действиям, и рука становится твёрже. На какое-то время. Рассвет бледно-бежевый, едва прикрытый лоскутами облаков и совершенно неподходящей для всего того, что здесь творится. Какое-то похожее на смесь волка и тигра умертвие падает к ногам вампира, что машинально продолжает орудовать мечом, и всё начинает казаться несуществующей иллюзией. Будто Юнги сильно болен и сейчас бредит в приступе лихорадки. Будто ничего этого не было и нет. Сознание попросту отторгает это, не желая принимать за действительность. — Кён, нет! — рычит Хосок, перекидываясь в волка и заслоняя собой Мина от очередного оборотня. — Уходи! — С каких это пор военачальник нашей армии стал путаться с вампирами? — щерится тот, яростно скаля клыки. Сердце Юнги опять сжимает когтистая лапа, потому что это первый оборотень, которого Хосок начинает отговаривать от нападения. Прекрасно знает, что не сработает, но пытается. А значит… — Кён, прошу тебя, просто уйди! Он — моя пара, и мне придётся убить тебя, если полезешь к нему. — Мне плевать, кто он тебе, — рычит оборотень, прижимаясь к земле. — Эти выродки убили моего брата и семью. Жизнь за жизнь. И волк прыгает. Хосок кидается на перерез. А Юнги в очередной раз чувствует себя убийцей, наблюдая за тем, как скалятся в порыве гнева друг на друга оборотни, как рычат, стараясь впиться друг другу в глотки: Хосок защищает своё, а Кён не может простить предательства друга и хочет справедливой мести. Первые солнечные лучи касаются растянувшегося на последнем издыхании оборотня. Хосок отходит в сторону, на немой вопрос Мина коротко отвечая «он был братом Джина», и Юнги перекрывает волной паники и отчаяния, которую он всеми силами пытался сдержать. Сейчас, находясь в окружении трупов, он не может. Это край, это предел, это последняя черта. — Хватит! — кричит он, не в силах отвести взгляда от застывших глаз Кёна. — Пожалуйста, Хосок, давай остановимся! Я не могу больше смотреть на это… не могу… Перед глазами всё плывёт, изуродовано размывается, но Юнги не замечает своих слёз, словно в припадке повторяя одно и то же. Ему кажется, что ещё несколько секунд, и он свихнётся, если уже этого не сделал. — Мы тоже не можем остановить это, — Хосок сжимает плечо вампира и тянет на себя, не понимая, что делать. Эта война разрушает абсолютно всё, превращая любовь в яд, стремительно отравляющий жизни слишком многих; меняя местами верность и предательство, свет и тьму. И сложно теперь разобрать, кто же прав, а кто виновен. Хосоку тоже больно убивать тех, кого он много лет знал, но от своих слов он ни за что не отступится, и единственное, в чём он уверен совершенно точно: ради жизни Юнги он пойдёт на всё. — Но нужно хотя бы попытаться, — лихорадочно шепчет Мин, чувствуя, как под его ладонью бьётся сердце волка. — Должна же быть хоть одна лазейка… Землю сотрясает мощный удар. Юнги поворачивается и видит, как в нескольких десятках метров от него твёрдую поверхность пропахивает мордой убитое крылатое умертвие. Чимин самоуверенно вытаскивает из его горла катану и спрыгивает на землю. Юнги всматривается чуть дальше и замечает в стороне Чонгука, о чём-то переговаривающегося с Минсоком и показывающего на какую-то часть окружённого стенами замкового комплекса. Значит, Пак сейчас один. Юнги даёт себе мысленную пощёчину, пытаясь заставить голову работать быстрее. Он не слабый, он выдержал несколько шестичасовых дипломатических встреч с, чёртову мать их, гоблинами, а значит и сейчас сможет собрать волю в кулак. Мин сжимает ладонь Хосока, как утопающий спасительную ветку, и думает, ищет зацепку. Оборотень чувствует это и видит, куда смотрит Юнги. — После ритуала ты не пробовал поговорить с ним? — спрашивает Хо. — Времени не было, — отрывисто отвечает вампир. — Чонгук глаз с него не спускал. А потом началось это сумасшествие со сбором армии. — Так может сейчас — самая подходящая возможность? — осторожно произносит оборотень. Раз уж Мин так судорожно цепляется за любую возможность переломить ход этого сражения в нужную сторону, то Хосок поможет ему. — Прямо посреди битвы? — вскидывает бровь Юнги. — Не обязательно, — отрицательно качает головой Чон. — Уведи его в один из домов на окраине этой площади. Я прикрою, если что. После этих слов Юнги словно прилив сил чувствует. Когти, что сжимали его сердце, исчезают, и ни с какой радостью не сравнится осознание того, что ничего не закончено. Ещё можно выбраться из этой трясины, какой бы коварной она ни была. Мин отчаянно надеется на то, что Чимин — не совсем тот, каким хочет казаться. После ритуала он же совсем как ребёнок стал, который повторяет действия за своими родителями. Вот только Чонгук — самый наихудший из всех примеров для подражания. — Спасибо, — слабо улыбается Юнги. Притягивает к себе за шею Хосока, быстро целует в обветренные губы и срывается на бег. Он должен успеть поймать Чимина до того момента, как тот снова пересечётся с Чонгуком.***
Пак несколько обескуражен внезапным появлением Юнги, который почти сутки в его поле зрения не попадался. После многочисленных и совершенно безрезультатных попыток ифритов пробить защитный барьер замкового комплекса Чонгук решил обсудить с Минсоком другую тактику подхода — через подземные ходы, потому что там защита, наверняка, не распространяется, а Чимину только и оставалось, что в одиночку уничтожать одного за другим попадающихся на глаза монстров. Не сказать, что это сильно выматывает: напротив, змеи Тьмы охотно обхватывают шею очередной жертвы, но Пак почему-то начинает ощущать некую зацикленность на своих однообразных действиях, больше не приносящих того особого чувства эйфории, которое присутствовало в самом начале. Это чувство сложно описать, но кажется, будто где-то внутри него повернули нескончаемый часовой завод, заставляя стрелки передвигаться через точно одинаковые промежутки времени; будто Чимин находится один на один с этим бездушным механизмом, и тиканье, над которым Пак не имеет власти, постепенно надоедает, подкидывая мысли наподобие «а какого, собственно, дьявола, я не могу это остановить?». Какая-то часть Чимина понимает, что что-то определённо с ним не так, но определить, что конкретно, не в состоянии. Будто всё идёт так, как должно. Будто Чимин был рождён с катаной в руке для всех этих «совершений». Но червячок сомнений опять вылезает на поверхность, самонадеянно пытаясь достучаться до сознания своего хозяина. — Нам нужно поговорить, — беспрецедентно выдергивает его из мыслей Юнги, возникая перед глазами так же неожиданно, как падающее с неба умертвие. — Сейчас? — Чимин кидает саркастичный взгляд на окружающий их клыкасто-ножевой хаос. — Да, сейчас, — рявкает Мин, перекрывая голосом звук каких-то труб. Или военных горнов. Какие, вообще, идиоты додумались притащить их с собой? Юнги быстро определяет источник шума и понимает, что это эльфы, которые по сигналу меняют свои позиции на поле боя. — А тебе не кажется, что сейчас это несколько неумест… — Не кажется, — грубо обрывает Чимина вампир и хватает за руку, начиная протаскивать через агрессивное месиво сражающихся. Надо сказать, что при желании Пак бы смог вывернуться из захвата, но к червячку сомнений вполне благополучно успело присоединиться любопытство, и Чимин решает не сопротивляться. Не без нескольких стычек по пути им удаётся выбраться из эпицентра сражения. Юнги уверенно ведёт Чимина к одному из каменных жилых зданий, которые теперь контролируются вампирами: впрочем, как и остальная южная часть Рэйхёрна. Мин пинком распахивает тяжёлую дубовую дверь и подталкивает Пака внутрь. — Что ты делаешь? — вскидывает голову Чимин, быстро оглядываясь по сторонам: они находятся в какой-то комнате, больше похожей на полуразрушенную библиотеку с несколькими повалившимися стеллажами. — Пытаюсь понять, какого дьявола вы с Чонгуком творите и какой конец для всего этого кровавого дерьма придумали, — шипит Юнги, стискивая ладони, а затем сужает глаза, пытаясь пронзить этим взглядом прислонившегося к стене Пака, и добавляет: — хотя нет, даже не совсем это… Мне больше интересна твоя позиция, Чимин. Давай, ответь нам обоим, как ты к этим убеждениям пришёл? Чимин несколько секунд стоит в неком оцепенении, пытаясь понять, зачем Юнги начал этот разговор. Не особо приятный, надо сказать: Пак действительно никогда не задавался вопросом, почему ему нравится убивать и причинять страдания. Из обрывочных воспоминаний он знает лишь то, что в прошлом испытал много боли из-за кучи ошибок, а потом Чонгук подарил ему новую жизнь, новые способности и возможность начать всё с чистого листа. Но внутри Пак чувствовал, как царапает горло неутолённая жажда возмездия за всё испытанное, и поэтому начал кормить её, как адское животное, чужой болью, не задумываясь над тем, что делает. Инстинктивно. Взвинченный Юнги смотрит нетерпеливо и постукивает кончиками пальцев по деревянной поверхности стола. Чимин пробует угадать по глазам, что же за игру ведёт вампир, но в чужое сознание не лезет, словно его что-то останавливает. В конце концов, Юнги не враг, поэтому веских оснований у Пака нет. Наверное. — Они естественны, — наконец, отвечает он, складывая руки на груди. — Практически тоже самое, что и процесс дыхания. — А для дыхания нужен воздух, — парирует Юнги, внезапно оказываясь совсем рядом. — И теперь представь, что тебе сдавили горло, полностью лишая возможности сделать этот вдох. Будь ты обычным человеком — наступила бы смерть. — К чему ты клонишь? — напряжённо спрашивает Чимин. — К тому, что дыхание — это убеждения, а воздух — Чонгук, — тем же повышенным, давящим тоном продолжает Юнги, упираясь одной рукой в стену. — Не будет Чонгука, не будет и убеждений. Ты — это всего лишь самая искусная и усовершенствованная из всех марионеток Чонгука, которой при создании вложили в голову одну цель. У тебя нет воспоминаний, нет зацепок в прошлом, нет того, что составляло твою суть до ритуала. Потому что проще создавать с чистого листа, чем пытаться переделать заедающий на своём упрямстве и своеволии механизм. Я могу привести десятки примеров, Чимин, но в любом из них ты будешь лишь чьим-то безвольным созданием! — Откуда тебе знать меня и мои мысли? — презрительно спрашивает Чимин, отталкивая вампира в сторону. Несмотря на холод, ему вдруг становится душно, как будто воротник одежды и вправду кто-то стянул в кулаке. — Что ты вообще можешь обо мне знать, если наши встречи можно по пальцам перечесть? — Я видел тебя до изменения, — Юнги не обращает внимания на откровенно-раздражённый взгляд. — И это был совершенно другой человек. Пусть физически слабый и не обладающий теми способностями, что есть теперь, но тогда ты был по-настоящему морально живым. Чонгук поистине гениален, раз смог добиться своей цели, перековать твоё сознание и создать идеальное оружие по собственному подобию, главным качеством которого является слепая преданность. — Замолчи! — Чимин сжимает спинку стула, и она с глухим треском разлетается под пальцами в щепки. Контролировать себя становится всё сложнее. А Юнги не думает останавливаться, слой за слоем сдирая краски с идеально нарисованной картины, и обнажая истлевающий холст, в который превращается мир. — Ты думаешь, что вместе с Чонгуком сможешь поработить многие народы, снося к дьяволу абсолютно всё, что было создано до этого; построить новый мир по новым принципам выживания и стать счастливым? А не слишком ли много прорех в этом будущем? Даже в самой идее о превосходстве силы? — Мин почти срывает голос, отшвыривая к стене попавшуюся под руку книгу. — Допустим, Чонгук всё же прикончит Некроманта и присвоит его могущество, но что останется делать тебе, чьи способности окажутся гораздо ниже, чем способности Чонгука? По сравнению с новым уровнем ты станешь несовершенным, как износившаяся вещь, а если пытаться ещё больше увеличить твой магический резерв, то попросту умрёшь! Юнги давит, намеренно проходясь по самому больному, кончиком ножа тревожа старые раны, пытаясь задеть как можно глубже, чтобы достучаться до того Чимина, который бесчисленными цепями где-то внутри скован. — И наконец, — как-то опустошённо спрашивает вампир, кидая на Чимина долгий, пронзительный взгляд, — ты знаешь, что объединяет мировых тиранов, независимо от времени и расы? Пак молчит. Юнги усмехается странно: то ли горько, то ли иронично. — Они не делятся властью, Чимин. Это простой закон, заложенный на том же инстинктивном уровне. Полновластие уродует их сознание до такой степени, что ты и представить себе не можешь. Прежний король Тёмной империи и сотой долей жестокости Чонгука не обладал, но когда ему начали всюду мерещиться заговоры, слухи и опасность свержения, он убил собственную жену, решив, что она хочет завладеть троном и стоит за всеми его предположениями. Судя по твоему выражению лица, ты сейчас скажешь, что он был маразматиком, а Чонгук не такой? Ошибаешься, Чимин. Чонгук в тысячу раз хуже. И всё, что его держит — это ваша природная связь. Так скажи мне, где гарантии того, что после убийства Джинёна, когда сила Чонгука увеличится ещё больше, он не сможет эту связь разорвать без ущерба для себя? Где гарантии того, что он не свихнётся также, как предыдущий король? Ты — его привязанность, Чимин. Ты — его слабость. А от своих слабостей демоны всегда стремились любыми путями избавиться. Ты на коротком поводке у без пяти минут безумца. Подумай над этим. Чимин не может сопоставить слова Юнги с тем, что было между ним и Чонгуком. Он отчётливо помнит проведённые вместе ночи; поцелуи, в которых иногда мелькала даже нежность; огонь в глазах, вспыхивающий каждый раз при виде Пака; прикосновения, от которых внутри всё замирает и рассыпается чем-то до дрожи восхитительным. Чон всегда смотрел на Чимина по-особенному, как смотрят на… Неужели Паку всё это показалось? Нет, он же не настолько слеп! — Но Чонгук ведь любит меня? — почему-то утверждение звучит как несмелый вопрос, заданный дрожащим от эмоций тоном. У Юнги в глазах море горького сожаления и бьющего под дых сочувствия. Потому что теперь он видит за стенами жестокости, башнями неприступности и океанами льда маленький, никак не желающий погаснуть комок — ту часть души Чимина, что всё ещё ждёт своего тепла и нуждается в любви. Не той, порождённой демонами, а настоящей, останки которой едва ли можно соскрести с сердца Чонгука. — Это не любовь, Чимин. Уже нет, — тихо говорит он, словно боясь своим голосом ещё больше навредить Паку. — Возможно, была когда-то в самом начале, пусть грубая и вовсе не такая, как ты себе представлял, но потом она превратилась в погоню за идеалом и стала одержимостью. И вытащенные на самую прозрачную поверхность чувства раскрывают свои крылья, давят на грудную клетку, а Мин прожигает их словами, как раскалённым железом, оставляя от этой бабочки покорёженный, мешающий дышать скелет, и Чимин понимает, наконец, чего боится гораздо больше, чем боли. Боль можно перетерпеть, и от физических ран на теле даже следов не останется. Чувство использованности куда страшнее. Осознание своего основного назначения куда страшнее. Размытое будущее, в котором он больше не будет нужен Чонгуку, куда страшнее. И это самая большая слабость не такого уж и каменного сердца Чимина. «Я хочу уничтожить твою личность, Чимин-а. Хочу превратить в такого же монстра». «Из всей коллекции моих марионеток ты — самая восхитительная». «Любовь делает существ глупыми и недальновидными». «Я не хочу, чтобы ты вдруг по глупости оказался слабым местом, Чимин». Пак закрывал на это глаза, безжалостно душил свои переживания на зародыше, не позволял идеальному зеркалу рассыпаться, но сейчас он не может остановить эти расползающиеся по поверхности изломанные, как сам Чимин, трещины. Пак думал, что он всё контролирует. Теперь он начинает осознавать, что контролируют его самого. Чонгук контролирует его силу, а Юнги — его эмоции. — Ты ведь точно такой же манипулятор, — хрипло усмехается Пак. — Вы все. И даже не пытайся отрицать, что тебя волнует лишь одно: чью сторону я в конечном итоге выберу. Даже в твоих глазах я — это всего лишь оружие. — Возможно, — не отрицает Юнги. — Но посмотри на это с другой стороны. Ты можешь помочь мне остановить Чонгука, предотвратить этот ад, и твоя совесть будет чиста. — После двух разрушенных городов и нескольких сотен жизней — сомневаюсь, — парирует Чимин, прикладывая ладони к вискам. — Поверь мне, это лишь малая часть из всего того, что ты натворишь потом, если не остановишься сейчас. Вспомни слова пророчества, Чимин. Ты ведь знаешь их из той книги, которую тебе когда-то давал Чен. Этот момент не входит в число тех обрывков, которые сохранились в памяти Чимина. Самой книги Пак не помнит, но… Перед прикрытыми глазами всплывают витиеватые золотые буквы на чёрном фоне, что складываются в стихи, и обрывочно мелькают собственные ощущения: бешено колотящееся сердце; рука, которой он зажимал себе рот, чтобы не закричать; страх, опутывающий своими щупальцами тело. Юнги начинает тихо, но твёрдо, как в той пещере перед ритуалом. Этот голос выдёргивает Чимина из воспоминаний, возвращая в стремящуюся прибить к земле реальность. Этот голос произносит слова на древнем языке демонов, но Чимин понимает. Паку кажется, что такой же голос был бы у одного из всадников Апокалипсиса, если бы они существовали на самом деле. Хотя кто знает: быть может, Чонгук станет их воплощением. «Стремленье, что берёт начало в глубине веков, Что в жажду превратится и сосуд свой обретёт, Что кровью алой обагрит деянья ненавидящих друг друга королей И пеплом возродится на земле из темноты полузабытых дней. Пак чувствует, как колотится его сердце и внутренняя магия непроизвольно приходит в движение, с шипением расползаясь по ладоням тут же исчезающими чёрными узорами. Это не просто слова старого безумца-предсказателя, нет. Юнги тоже понимает это, потому что чувствует силу произносимых им слов. И свет дневной померкнет, став полузабытым сном, Когда избранник Тьмы взойдёт на нерушимый трон, Освободив созданий адских из годами сточенных оков. Настанет часом тем конец всех прежних существующих веков». Конец повисает в тишине. Той тишине, которая сковывает лишь пространство между двумя, не касаясь глухих звуков сражения, доносящихся из-за каменных стен. Но даже после своеобразного осознания того, кем он является, Чимин не превращается в раскаявшегося грешника, не ужасается и не испытывает мук совести от количества убитых им людей, да и искренне надеется, что никогда не испытает. Пака ранит другое. Внешне его глаза всё также напоминают скованные льдом озёра. Но внутри ему безумно больно. Потому что внутри, без притворства, этот лёд стремительно ломается и впивается своими острыми углами в сердце, которое едва живое, которое биться попросту устало, которое уже в который раз остановить хочется. «Не стучи!» — закричал бы Чимин, — «Хватит», — прошептал бы горько, — «Остановись, прошу…» — умолял бы он. А сердце не понимает, за что его так ненавидят. Любовь же прекрасна, так почему её стремятся превратить в чудовище, к которому оно тянется, а взамен получает ожоги такой силы, что пронзают насквозь, превращая это сердце в уродливый, практически неживой кусок? Чимин надломлен внутри сотню раз и склеен заново, но слишком непрочно — так, что шрамы не скрыть. У него чернильное «Чон Чонгук» на запястье и вырезанное наживую «ты — его марионетка» в районе груди. И плевать бы на последнее, потому что Чимин испытывает к Чонгуку чувства слишком сильные, пусть и разрушающие изнутри, однако отказаться от них уже сродни последнему безумию кажется, и Чимин не понимает, что делать. Что же ему, чёрт возьми, делать, когда он снова заперт в лабиринте, у которого нет выхода. Чимин хотел быть вторым королём? Чонгук это желание исполнил. Пак поддался влиянию чужой воли и возжелал власти над миром? Пожалуйста, начало положено, и путь к её достижению — война за пределами этого каменного здания. Вот только ничто не сравнится с чувствами, которые Чимину нужны в ответ гораздо больше всего этого мира. Чувства не как к кукле с поразительными возможностями, а чувства, как к любимому человеку. Пак знает, что их разве что с трудом можно отыскать в душе Чонгука. И это в сто первый раз ломает его, дробя кости и раскраивая голову меж двух скал под названиями «отчаяние» и «страх». Как смертельно раненого зверя. Чимину хочется выть, рычать, сточить когти об грудь Чонгука, чтобы добраться до той любви, которая медленно перегорает за тысячью замками; хочется… остановить всё это? Если власть и чувства — вещи несовместимые, то Чимину эта корона не нужна и остальной мир — тоже. Теперь он отчётливо понимает это. Безумно жаль только, что слишком поздно. Но загнанный в ловушку волк идёт на всё, чтобы спастись, каким бы безумием совершаемые им вещи не казались. — Знаешь, Чонгук, может быть, и освободил из оков демонов, но в пророчестве не названо точное имя короля, а я больше не хочу быть пешкой в чужих руках, — разрывает эту тишину своими словами Чимин. — Ни в твоих, ни в чонгуковых. Будущее изменчиво, а значит и пророчество тоже. Эти слова — всего лишь наиболее вероятный исход событий. Безусловно значимый, я не спорю. Но мне уже плевать, потому что я всеми силами попытаюсь изменить ход этой истории. И начну с Некроманта. — Пак Чимин, это чёртово безумие! — рычит Юнги, хватая Пака за рукав и дёргая назад. — Ты против Джинёна и десяти минут не продержишься! Если ты не забыл, то он стоит наряду с сильнейшими из рода древних демонов и отправит твою душу в ад с половины удара! — Если тебе не изменяет память, то во мне тоже теперь течёт демонская кровь, а магические способности почти дотягивают до способностей Чонгука, — шипит Чимин, вырываясь из захвата. — Я не собираюсь сидеть, сложа руки, или тупо резать умертвий, наблюдая за тем, как сначала у Чонгука остывают ко мне все чувства, какие только можно, не говоря уже о любви, а потом, как его шипы за ненадобностью спокойно раздирают моё горло! Хватит, Юнги! Даже самый прочный часовой механизм изнашивается, превращаясь в кучу бесполезных обломков. Считай, что это был мой предел. И если ты хотел обратить мою боль против Чонгука, то серьёзно просчитался. — А он не говорил тебе о том, что твоя мать всё ещё жива? — резко бросает Юнги, решая прибегнуть к последнему козырю, который у него есть — к прошлому Пака. — Не рассказывал о том, что тебя насильно привезли в Хембринг, в то время как она понятия не имела, почему её сын не вернулся из дворца Рэйхёрна домой? Нет? — Моя мать давно мертва, — твёрдо отвечает Пак. — Конечно же, она мертва, — кривит губы в саркастичной усмешке Юнги. — В твоих воспоминаниях. Которых нет, — этим тоном только бабочек к стене ножом пришпиливать. — Иначе и быть не может, потому что Чонгуку нужен был абсолютно чистый лист без каких-либо зацепок. А она - зацепка. Всё ещё живая. — Откуда мне знать, что ты не лжёшь? — выгибает бровь Чимин. — Проникни в моё сознание и убедись сам. Чонгук становится всё дальше от воображаемого идеала, так ведь? — жёстко усмехается вампир. Он искренне не хочет своими словами причинять Паку боль, но иначе, видимо, нельзя. Сейчас Мин должен быть жестоким. Вот только Чимин не ведётся. — Мне всё равно, Юнги, — говорит он так правдоподобно, что Мин бы даже в это поверил. Если бы не глаза. В которых куски льда обугленным песком становятся, закручиваясь вихрями непонимания. — Сейчас это не имеет значения, — ставит точку Пак. — И всё же ты в смятении, — прибивает вампир. И у него получается вывести чужие эмоции на самую поверхность. — Да, Юнги, я в смятении! Я на самом дне этой бездны непонимания! — взрывается Чимин. Теперь он совершенно ничем не походит на того механического принца, который сначала стоял перед дворцом Хембринга с короной на голове, а затем хладнокровно обрывал сотни жизней. Теперь он чувствует себя забитым в угол существом, у которого выход только один — напролом. — И я действительно понятия не имею, какого чёрта из меня все пытаются сделать контролируемую цепную псину, которая бежит выполнять приказы по первому зову! Но, — Пак с трудом выдыхает, всё ещё пытаясь взять эмоции под контроль. По пальцам бегут зелёные искры, грозясь разгореться сильнее. Чимин поднимает взгляд на Юнги — … с одной стороны я благодарен тебе за то, что помог мне осознать это сейчас. У меня самого бы вряд ли нашлось решимости сказать себе такие вещи прямо в лицо, потому что… — Пак обрывает себя, сжимая ладони в кулаки. В последний раз смотрит на Юнги, говоря напоследок: — Я сам убью Джинёна. И сила Некроманта уйдёт вместе с ним в ад. Она не достанется Чонгуку. — В таком случае Чонгук убьёт тебя гораздо раньше. За то, что отнял его добычу, ценность которой невозможно окупить даже силой тысячи магов, — монотонно произносит Юнги, думая о том, что Чимин в самом деле с ума сошёл. — Я прекрасно понимаю, в какую чудовищную ярость он придёт, но наша с ним связь слишком крепка, — у Пака взгляд решительный. — Убьёт меня — умрёт сам. — Но мы можем найти другой выход! — Юнги выходит из себя. Он видит, как в Чимине говорит бешеная импульсивность и нежелание терять Чонгука, но это же делает Пака слепым. Магический потенциал без рассудка — едва ли союзник. — Силы войск скоро окажутся на исходе, и у меня больше нет времени ждать, — Чимина уже не переубедить, не заставить свернуть с пути принятого им решения. Юнги проиграл. Он думал, что сможет направить эмоции Чимина в нужное ему русло, что это поможет им всем, но в итоге лишь всё усугубил. Да, у Мина действительно нет плана, но он и вообразить не мог, что Чимин решится на такое. Абсолютное, провальное безумие. Мин готов рычать от бессильного бешенства, но в итоге лишь наблюдает за удаляющейся спиной. Чимин выходит из дома, никем не окликаемый и не останавливаемый. Прикидывает расстояние до замкового комплекса и срывается на бег, совершенно не задумываясь над тем, как преодолеет защитный барьер и как попадёт внутрь этих каменных стен. Он напоминает мощную снежную лавину в горах, которая если разойдётся, то уже не остановить. Наверное, именно так называется отчаяние. И у Пака оно смешано с болью и страхом, подкатывая к горлу тошнотой. Чимин до нечеловеческого крика не хочет всё потерять, и это резкое осознание бьёт по голове молотками, заставляя бежать быстрее. «… потому что к Чонгуку у него нечто гораздо сильнее и больнее, чем просто зависимость; Чимин хотел этого дикого зверя приручить, заставить с рук есть, но в итоге на цепь посадили его самого, и цепь эта невероятно прочная, потому что она не из металла сделана, а из чувств». Одержимый своей целью, Чимин не замечает погони. Намджун ведь своих слов на ветер не бросает и осуществляет задуманное так быстро, насколько это возможно. Посылает одного из оборотней наперерез, отдавая приказ привести к нему Пака живым — на балкон замка, откуда вид открывается великолепный, чтобы Чонгук в любом случае заметил. В грудь Пака с силой врезается стрела. В первую секунду он даже не осознаёт это, но выворачивающая боль заставляет согнуться чуть ли не пополам, спотыкаясь. Пальцы тянутся к древку, чтобы вырвать его вместе с наконечником, но руку перехватывают на полпути, заламывая за спину. — Потерялся? — скалится оборотень, проталкивая стрелу глубже в плоть. — Думаю, ты не откажешь моему повелителю в паре минут общения. Перед смертью, — ухмыляется, обнажая клыки. Чимин хрипит, хватая ртом воздух не в силах сделать вдоха. Ему адски больно, потому что сердце пронзили на этот раз в буквальном смысле, пуская яд по всему организму. Из горла вырывается болезненный вскрик, когда оборотень втыкает в бок ещё одну стрелу, и отвратительное чувство слабости затапливает мысли. Какой бы силой Пак не обладал, против этого яда она может противопоставить лишь медленную регенерацию. Чимина парализует. «Чонгук!» — пытается мысленно позвать Пак, борясь с накатывающими волнами темноты. Ему страшно, дурно и умирать не хочется. Шквал эмоций предал его, толкая прямо в ловушку, а выслушай он тогда по-нормальному Юнги — вряд ли такое бы произошло. Ошибка за ошибкой. «Кажется, это уже неисправимо…» — последнее, о чём успевает подумать Чимин. Отключаясь, он не видит того, как Чонгука судорогой от его мысленного зова продирает, как Тьма стальные глаза сетью опутывает. Он не видит, как по груди и боку вампира тёмные кровавые пятна расползаются — такие же, как у самого Пака, тело которого вместе с оборотнем за схлопывающимися воротами окружающих замок стен скрывается. Чонгук появляется на том месте, опоздав лишь на несколько мгновений, и шквалом обрушивает силовые волны на барьер, но в итоге его самого бьёт отдачей, и Чон рычит раненым зверем, потому что его метка на руке ноет, жжением отдаваясь в сердце; потому что Чимину плохо, и вампир чувствует эту боль. Его топит желанием пробиться за каменные стены и убить, разорвать на куски того, кто это сделал. Чувство бессилия словно тяжёлой плитой грудь сдавливает: Чонгук защитить Чимина теперь уже не может. Внутри него демоны оковы рвут и кости грозятся вывернуть. Одна лишь мысль о том, что он может потерять Чимина, отравляет тело и разум гораздо больнее и быстрее любого яда. Где-то за рёбрами уже слышен звон цепей, которыми пытается обратить на себя внимания давно скованное чувство, название которому Чонгук боялся дать, отторгая всеми силами. Но сейчас, вдруг сталкиваясь с ним лицом к лицу, он понимает, что ради Чимина перевернёт землю и камня на камне от этой цитадели не оставит. Умирать Джинён будет мучительно.