Inferno

Почти сутки замок напоминает адский котёл с бушующим внутри пламенем. Чонгук в бешенстве. Он яростно жаждет каждого стражника подземелий в месиво из плоти и крови превратить, пытать нескончаемо долго и в конце-концов столкнуть в объятия Смерти. Одному он почти снёс голову, но из-за застилающей глаза злости лезвие прошлось плашмя. И со второго раза смертельного приговора было бы не избежать, если бы не Минсок. Он — всё ещё тот единственный вампир, способный усмирить пыл зверя. Он старше, он Чонгука слишком много лет знает и прекрасно понимает всю тонкость плавящегося льда, по которому Чон ходит, уже проламывая поверхность. Это та грань, когда цепной волкодав почти перегрызает оковы и готов сорваться, утопая в своём бешенстве. Повелитель Тёмной империи с юношества был вспыльчивым и пытаться усмирить его — дело гиблое. Но в большинстве случаев Минсоку удавалось. Есть в нём тот основательный внутренний стержень, который по силе воли может практически встать на равных с Чонгуком, поэтому когда Минсок прикладывает своего короля пару раз об стену, оттаскивая от бледного стражника, успевшего распрощаться с жизнью, Чон не бьёт в ответ. Он лишь смотрит с едва сдерживаемой яростью, которая вот-вот из зрачков лавой выплеснется через край и сожрёт уцелевших, под застывающим серым слоем замуровывая. Быть может, из Ким Минсока вышел бы более достойный король. Более сдержанный, более разумный в каких-то вещах. А ещё вся королевская прислуга добровольно перевешалась бы от его манеры общения. Но Минсок сразу отрёкся от этой роли, однако это вовсе не значит, что ему безразлична судьба Тёмной империи. Это не значит, что ему безразличны смерти солдат, находящихся в его подразделениях. — Это не его вина, Чонгук, — тихо говорит Минсок. — Она твоя. В его спокойном голосе нет осуждения или гнёта. В нём лишь правда. Чонгук наполовину одержимый, и от этого просто так не избавиться, не вырвать. Это можно вытравить только чем-то настолько сильным, что вытеснит внутренних демонов и заполнит собой тёмную сторону. Но вина Чонгука в том, что он не захотел этого. Он не пытался противостоять своей звериной натуре, полагая, что чувство жалости и вины за убийства выгорят до конца, что Чимин не будет иметь слабых мест и в конечном итоге без колебаний выберет его сторону, ни о чём не сожалея. Однако после вмешательства Некроманта всё изменилось. Вампир чувствовал и видел это отчётливо: раздумья, волнения и гложущие Пака эмоции. Именно поэтому Чимин не должен был приходить в подземелья. Чонгук думал, что со временем всё встанет на свои места. Чимин же пытался покончить с жизнью. — С твоей стороны это называется эгоизмом, — всё те же ровные слова Минсока проскальзывают по вампиру, как плеть по коже. — А сам ты слеп, потому что твоё спасение у тебя в руках. Хотя, наверное, теперь и оно имеет все шансы исчезнуть из твоей жизни, как вода сквозь пальцы. От этого прошибает словно болезненным разрядами, это расковыривает что-то давно замурованное, покрытое каменными наростами и забытое, как вот уже несколько сотен лет назад погребённое, а затем превратившееся в прах тело. Чонгук не испытывал подобного с того самого дня, когда убили его мать. Между ними никогда не было особо тёплых отношений, но когда она умирала, Чон испытывал чувство вины за собственное бессилие. — Не пойми меня неправильно, Чонгук, — продолжает Ким, убирая, наконец, своё оружие в ножны. — Если Чимин умрёт, чего ещё чудом не сделал до сих пор; если ты окончательно слетишь с катушек и прогнёшь под себя весь континент, то плохо будет не мне и не армии, у которой в крови страсть к войне. Когда твоя цель, ради которой весь этот поход и затевался, будет достигнута, больно будет в первую очередь тебе самому. Потому что мёртвая половина рано или поздно утянет за собой живую. Либо же твои собственные мысли сожрут тебя, и ты сам этого захочешь. Как Намджун, к примеру. Есть, правда, и другие варианты, но не думаю, что они чем-то лучше смерти. — Ты так говоришь, словно… В глазах Минсока столько уверенности, столько твёрдого понимания того, о чём он говорит; столько обыденности, напоминающей привычку, что в голову Чонгука закрадываются смутные подозрения. — Своё прошлое я предпочёл бы оставить при себе, — отвечает на невысказанный вслух вопрос Минсок, а затем хмыкает: — Как я вижу, ты стал гораздо меньше похож на бешенную помесь вурдалака и гидры, поэтому спешу откланяться. Несколько секунд Чонгук смотрит вслед удаляющемуся вампиру, прокручивая в голове все его слова. И почти сразу же к нему подбегает кто-то из прислуги сообщить о том, что лекарь прибыл во дворец. Но перед тем, как развернуться и пойти на верхний этаж, он отмечает эту спину Минсока, что выпрямлена совершенней, чем у любого из солдат. И лишь эта неестественность выдаёт Кима.

***

— Судя по силе ударов и гематомам, высока вероятность того, что у него черепная трещина, — заключает лекарь после длительного осмотра. Уже спустя несколько секунд после того, как Чонгук нашёл Чимина в подземельях, тот потерял сознание и в течение нескольких часов больше не приходил в себя. Чунмён хмурится, ощупывая места повреждений. — А, может быть, даже и не одна. У Чонгука от этих известий взгляд тяжёлый, как грозовая туча: он не думал, что всё окажется настолько плохо. У него до сих пор в голове не укладывается та мысль, что Чимин действительно делал всё для того, чтобы подвести себя к смертельному исходу. — Если нет повреждения мозга, то это не так опасно, как вы предполагаете, — Чунмёну удаётся остановить ушное кровотечение. Он заталкивает последний кусочек ваты и поясняет: — При соблюдении должного покоя костные пластины должны будут срастись сами собой. Я принесу мазь от гематом и сбор трав для облегчения боли. — Регенерация? — Когда я говорил вам о том, что через несколько дней его магия вернётся и всё придёт в норму, я всё же ошибся, — качает головой Чунмён. — Потрясение всё усугубило. А мёртвенная сила, которая находится в нём, способна лишь разрушать. И при всём своём желании я не смогу избавить Чимина от этого недуга. Разве что только попросить эльфов стереть ему память, — добавляет лекарь и видит, как каменеет лицо Чонгука. — Впрочем, это не мне решать. Я могу облегчить лишь физическую боль. Все два последующих дня Пак так и не приходит в себя. Чонгук ходит по спальне, как загнанный в клетку волк, что готов броситься на любого, кто сюда войдёт. Слуги стараются быть незаметными и делать всё тихо, опустив глаза к полу, чтобы Повелитель не решил выместить собственный внутренний ураган на ком-то из них. Чонгук же пытается выгрызть из себя стойкое ощущение того, что на этот раз грань пересечена безвозвратно, что всё зашло слишком далеко. Но будущее неясно, оно размыто по краям чёрными сгустками собственных эмоций и целей, находящихся в состоянии столь же шатком, как перекинутый через пропасть подвесной мост, на котором беснуются его собственные внутренние демоны. Абсолютный диссонанс, творящий хаос, из-за которого Чонгук не находит себе места. Он ведь не испытывает сожалений по поводу убийств в подземельях — он испытывает сожаления из-за того, что Чимин увидел, и это повлияло на него слишком сильно. Он помнит своё чувство отчаяния в тот момент, когда понял, что Чимин его не видит и не слышит. Когда он кричит в пустоту до срывающегося в конце хрипа и расцарапывает удерживающие руки Чонгука. Когда он кажется таким беспомощным, таким окончательно раздавленным и доведённым до того, что захотел умереть. Сквозь слой белой, обхватывающей шею повязки, виднеются тонкие красные полосы: там останутся шрамы. Чимина лихорадит, по телу даже в бессознательном состоянии проходят судороги, а иногда слышен неразборчивый шёпот, как у бредящего. Чунмён говорит, что организм пытается справиться с потрясением, и Пак находится в пограничном состоянии между слишком яркими, захватившими его разум воспоминаниями и обычной реальностью, а температура поднялась из-за сбоя в организме и травмы головы. Чимин часто беспокойно мотает ей из стороны в сторону, словно что-то отрицая, и полустоном слышится отчаянное «нет». Такое же «нет» горело в глазах всех обречённых на смерть. Такое же «нет» должно будет срываться с уст тех, кому предстоит пасть под натиском Тёмной империи. Демоны не хотят сдаваться: они бередят эти больные представления в той части души Чонгука, которая кажется настолько прогнившей, что пропащее дело — пытаться спасти её. И это настолько дико не сочетается с тем, какие чувства вампир испытывает по отношению к Чимину, что невероятно сложно представить две эти личности в одном Повелителе Тёмной империи. С помощью трав к вечеру удаётся немного сбить температуру, а ещё через день Чимин, наконец, приходит в сознание. Чонгук держит травмированную голову Пака на своих коленях, подложив под неё подушку, и велит слуге позвать лекаря, наблюдая за тем, как Чимин медленно открывает глаза. Чонгук так много хочет ему сказать. У него дыхание перехватывает от чувства, которое похоже на счастье, смешанное с тревогой, ведь Пак чуть череп себе не проломил. Расфокусированный, ничего не понимающий взгляд блуждает по потолку, стене, по груди Чонгука, поднимаясь всё выше. Вампир легонько сжимает пальцы Чимина, переплетая их со своими, и клянётся шёпотом: — Я больше никогда не оставлю тебя. А потом Чонгуку становится страшно. Потому что стоит им двоим соприкоснуться взглядами, как Чимин дёргается в сторону, словно от сильного удара по лицу, смотрит безумными глазами будто насквозь и в ужасе кричит, пытаясь отползти подальше. Чимин вновь не узнаёт его. Он напоминает загнанного в ловушку дикого зверя, который бросается на окружающие его колья, вцепляется в них зубами, пытаясь сломать и пробить путь к свободе, а в итоге сам же о них ранится и воет от боли. Затравленность и отчаяние. В первое время он не поддаётся на ласку, не успокаивается, продолжая до изнеможения бить грудь, спину и удерживающие его руки Чонгука. Эти припадки останавливаются только тогда, когда Чимин снова проваливается в беспамятство, обмякая на постели сломанной марионеткой, которой все нити намеренно перепутали и узлами завязали. Чон пытается проникнуть в мысли Чимина, понять, что же тот испытывает, но вампир лишь на глухую стену натыкается, имя которой — «страх». Он блокирует абсолютно всё, не давая проникнуть глубже, и Чонгук не может взглянуть на мир глазами Чимина. Он чувствует лишь отголоски этой боли. А внутри Чимина война, откуда живыми не возвращаются. Ведь он на самом деле не видит Чонгука. Все окружающие его вещи потеряли свои краски, вкус и запахи. Это поблекло, выцвело и теперь постепенно отмирает. А вместо Чонгука Пак видит Монстра, похожего на призрака. Только гораздо страшнее. У него глаза кровью залиты, роговые наросты на черепе острее лезвия и в груди вместо сердца чёрная, прожжённая насквозь дыра, вокруг которой гниёт плоть. Этот Монстр не отпускает его, касаясь своими руками чиминовых рук, и внутри Пака бьётся навязчивая мысль, что его это чудовище сейчас выпотрошит и сожрёт. — Я больше никогда не оставлю тебя. — Я буду медленно уничтожать тебя. Когда Монстр оставляет его, Чимин видит призраков. Когда организм не выдерживает, он на несколько часов проваливается в кромешную тьму, а потом всё повторяется, как по адскому кругу. От еды, которую в него практически силой приходится заталкивать, Чимина тошнит — ему кажется, что к его губам подносят отравленную гниль вместо свежего нарезанного дольками яблока. Такое понятие, как «свет» стирается из его памяти так же, как и большинство остальных красок. Утренние солнечные лучи проникают в спальню, но реальность раскачивающегося на постели, обхватившего руками свои колени Чимина — это полный пыльных оттенков, выгоревший почти до серого дневной свет, где нет места теплу. В этом мире сосредоточено все самое плохое, что только есть в голове Пака, и чем глубже погружается в себя Чимин, тем хуже ему становится. Он кричит по ночам сквозь сон, расцарапывая кожу на рёбрах до крови в больном желании добраться до собственной отравленной души, вытащить её наружу и искромсать в куски, чтобы всё внутри навсегда замолчало. А у вины тоже есть голос. Он тоскливый и протяжный, как журавлиный крик, который ковыряет сердце Чимина ржавым гвоздём. Внутри него Дьявол дирижирует этому безумному оркестру, всё ускоряя и ускоряя его движение, не давая голосам из реальности нарушить эту ужасающую симфонию, достойную чертогов Ада. Проще стальные цепи голыми руками обычному человеку разодрать, чем Чон Чонгуку докричаться до Пака. Всё оказывается гораздо хуже, чем предполагал Чон, но его же рука к этому приложена. Он клал на чашу душевных весов Чимина всё больше и больше камней, совершенно не замечая того, что они своей тяжестью давно склонились к самому дну. Все внутренние раны вскрылись, соляной смесью натёртые, и это кровотечение нельзя остановить никаким физическим способом. Этот крах превращает останки когда-то цветущего сада в страшное болото, затягивающего в свою трясину. Проходит две недели. Все эти дни Чонгук практически не покидает Чимина и видит абсолютно всё, что с ним творится. При его приближении Пак от ужаса пытается забиться в угол, скрещивая руки на плечах и смотря совершенно диким взглядом, поэтому вампир занимает позицию в другой части комнаты, вне поля зрения Чимина. Однако и это не успокаивает Пака. Он может несколько минут равнодушно смотреть в пустоту, а затем резко начать кричать от страха, будто что-то увидев. Но в комнате на самом деле нет призраков, потому что всех их Чонгук уничтожил ещё той ночью. Но в какой-то момент взгляд Чимина проясняется. Он оглядывается вокруг, словно впервые видя спальню и не понимая, что с ним происходит. В упор смотрит на Чонгука, жадно восстанавливая в памяти черты его лица, и тот понимает, что Пак его узнаёт. Чонгук, как преданная собака подходит ближе, и Чимин не пытается защититься. В его глазах страх, но не от появления вампира. Чимин боится соскользнуть обратно, поэтому первый тянется навстречу, вновь чувствуя под ладонями тепло, и в этот момент его совершенно не волнует то, что именно Чонгук убил тех магов, что именно по его вине Пак так страдает. Адские порождения его больного внутреннего мира гораздо страшнее. Чимину нужна защита. Ему нужна стена, за которой можно спрятаться от своих эмоций, от своих страхов. — Не уходи, прошу тебя, — хрипит Чимин, обхватывая ладонями Чонгука. В его глазах столько мольбы, что у Чонгука внутри что-то переламывается. — Не оставляй меня одного с Монстром. Он убьёт меня… — Не бойся, я рядом, — вампир крепче обнимает слишком хрупкое тело и понимает, что его собственное сердце действительно болит от этого. От того, как отчаянно Пак за него хватается. За обломки этого тонущего корабля. Пак жмётся к Чонгуку, словно пытаясь стать одним целым, проникнуть под его кожу и раствориться. Закрывает глаза всего на несколько секунд, почти плача от облегчения и возможности перевести дыхание. А когда открывает их, то мир опять стремительно теряет краски, и кожа под пальцами холодна, как лёд. Чимин поднимает взгляд. Чонгук берёт его за плечи, пытаясь докричаться — он уже успел понять, что рассудок опять ускользает от Пака. Чимин же видит раскрывающуюся пасть Монстра, с клыков которой кровь капает на лицо и шею. И ужас вновь накрывает его с головой. Очередной круг замыкается, цикличности невозможно помешать. Отчаяние и собственное бессилие клокочут в душе Чонгука кипящими потоками, обжигая внутренности. Он не может препятствовать сумасшествию Пака, не может контролировать его видения, не может уничтожить то, чего нет. Галлюцинации Чимина находятся в его голове, и их не убить. Приступы гнева сменяются мрачной тоской, а желание как следует встряхнуть Чимина, лишь бы тот пришёл в себя и не смотрел в пустоту так сломлено, сменяется удушливым осознанием того, что это не поможет. Когда накатывают панические атаки, ставшие частью его существования, Пака невозможно усмирить. Его невозможно удержать. Это становится ещё более опасно для Чимина, потому что если Чонгук запирает дверь, тот царапает ногтями деревянную поверхность, бьётся об неё собственным телом, не обращая внимания на боль, как забитая палками птица, что не видит стекла. Рвётся сквозь решётку собственного больного сознания и ломает крылья уже в сотый раз, одержимый мыслью, что его вот-вот настигнет нечто ужасное. Сгущающиеся тени прошлого. — Хватит меня преследовать! — в голосе Чимина надрыв, раскраивающий Чонгука пополам. — Оставьте меня! И он бежит по коридорам замка, падая, разбивая колени, а затем вновь вставая: его призрачные фигуры преследуют, не давая ни малейшей возможности передохнуть. В конечном итоге он всегда попадает в клетку из рук Чонгука, но они кажутся железными прутьями, окружающими его повсюду. Он заперт внутри самого себя, закрыт ото всего, кроме разъедающего чувства вины, галлюцинаций и голосов, напоминающих о собственной ничтожности. А Чонгук может абсолютно всё сделать: поставить на колени королевства, подчинить хоть весь Сумеречный край. Он может вершить суд над судьбами многих, и это не составит ему труда. Но ни одна сила не способна заставить Чимина вылезти из кокона, которым тот окружил себя, как отравленной паутиной. Ни одна сила не способна разрушить гармонию перекликающегося с больной душой голоса безрассудства. Чонгук в бешенстве от бессилия. Он не может принять всё происходящее с Чимином как неоспоримую данность; он не может до конца в это поверить. Но сколько бы вампир не смотрел в глаза напротив — они до краёв заполнены разъедающей горечью, что отравляет сильнее яда. Сколько бы Чонгук не пытался найти подход — Чимин не даётся. От этих прикосновений внутри Пака ожоги остаются, что потом ещё долго болят и ноют. К концу пятой недели вспышка агонии утихает. Агрессия и паническое бегство заменяется полным погружением в себя и невосприимчивостью к реальности. Чимин больше не шарахается от Чонгука, как от прижатого к горлу острия ножа; он вообще никак на него не реагирует. Эту молчаливую апатию иногда прерывают лишь волны истерики. Вот Чимин смотрит сквозь зарешёченное окно, его взгляд задерживается на тех мёртвых бабочках, и вдруг Пак начинает смеяться каким-то отрывистым смехом, будто смерть этих чёрных, запертых в ловушке крылатых созданий его в высшей степени забавляет. Когда Чимин медленно опускается на пол, закрывая ладонями лицо, Чон понимает, что он плачет. Даже когда вампир укладывает его на кровать, слёзы не перестают течь из опухших глаз до самой ночи. А наутро, после недолгого, не приносящего никакого успокоения сна, это перерастает в сдавливающие грудь рыдания. Чимин сворачивается в позу эмбриона, пытаясь спрятаться. Обхватывает руками, как замком, подтянутые к груди колени и долго лежит так, иногда рефлекторно вздрагивая. Пак начинает всё чаще засыпать, и его сон может длиться почти сутки. Иногда с кошмарами, иногда без, иногда это просто бесконечное падение в пустоту. Бегство истощило его, и Чимин ищет новые пути в окружающих его непроглядных дебрях. А Чонгук обнимает безвольное тело, как выживший утопленника, и безумно надеется на то, что последний ещё жив. Армия не двигается дальше, на месяц оседая в Северном королевстве, и вампир практически всё своё время проводит рядом с Чимином, как с самым своим драгоценным сломанным сокровищем. Чимин любит сказки про драконов, но он совсем никогда не думал о том, что Чонгук безумно похож на этих созданий в далёком прошлом. Драконы ведь часто были одержимы одной вещью, потеря которой грозила гибелью многих городов, ставших жертвой огненной ярости зверя. Так было в древности. Но к этому алмазу прилагались горы золота, без которых драконы не представляли своей жизни. Их жажда и алчность постепенно разрасталась, а вместе с этим увеличивались и горы сокровищ. Тысячи лет назад, ещё до прихода демонов, это было истиной драконьей сущностью. Для Чонгука же горы золота — это весь оставшийся Сумеречный край. Он думает, что сила Некроманта наполнила его, но на деле это не так. Она обесточила, выжгла в нём пустыню и населила её песчаными ураганами, кусок за куском порабощающими всё живое за её пределами. И жажда у этой стихии настолько велика, что едва ли чем-то можно будет её утолить. Чондэ считал, что клятва свяжет Чона, но теперь это нельзя счесть за существенную преграду. Чимин — единственный якорь, всё ещё удерживающий продвижение войск Тёмной империи по новым землям. И сейчас он пытается выстроить новый мир внутри своего мира и спрятаться там от самого себя. Мир, где Чимин представляет себя счастливым. Мир, где дыхание не причиняет боли. Мир, где нет монстров. Эта навязчивая идея становится новым центром жизни внутри себя самого и доводит до той одержимости, что Пак начинает разговаривать с теми, кого нет. Он больше не пытается сорваться. Чимин ходит по замку бледной тенью, и коридоры представляются ему оживлёнными улицами небольшого городка с улыбчивыми и дружелюбными жителями. Однажды Чонгук даже видит, как Чимин улыбается. Сначала слышится его радостный голос из библиотеки. Чимин стоит меж стеллажей, смотрит в пустоту перед собой и называет воображаемую фигуру «мамой», рассказывая ей про драконов — детскую сказку, которую почти каждый знает лет с четырёх. Вот только конец для неё на этот раз Чимин придумывает сам. И его радостный голос превращается в хриплый шёпот так же, как общепринятый счастливый финал в откровенный ужас. Постепенно голос Чимина сходит на нет, а сам он оседает на пол, безучастно смотря на полки с книгами — серые и бесцветные. В его голове жители того городка вдруг обращаются чудовищами и начинают пожирать друг друга, разрушая исцеляющую иллюзию. Чимину не удаётся выстроить новый мир на развалинах старого, прогнившего. К нему приходит то осознание, что Чонгук и Монстр — одно и то же. За тем лишь исключением, что вся уродливость последнего скрывается внутри вампира, чьё лицо остаётся невероятно красивым и не тронутым этими внутренними рубцами. А Пак это чудовище любит, и это его уничтожает.

***

На смену ледяному дыханию зимы приходит холодная весна, похожая на утренний туман, полный смутных очертаний. Такие рваные клочья часто собираются у самой земли, обвивая подножие замка, а острые шпили редких башен теряются в серовато-белой дымке. Сквозь освобождающуюся из снежного плена землю пробиваются первоцветники: хрупкие нежно-голубые цветы, похожие на скопление маленьких кусочков ясного неба в ещё сером просыпающемся мире. Чонгук наблюдает за тем, как Чимин срывает некоторые из них — те, у которых стебель слишком длин, и растения загибаются под собственной тяжестью. Иногда набегающие порывы ветра треплют тёмные волосы, откидывая их назад, а затем возвращая уже разметавшимися в разные стороны, но увлечённый Пак, кажется, этого совсем не замечает так же, как и холода. Спрятанное за свинцовым пологом облаков солнце не греет, и Чонгук накидывает на плечи Чимина тёплую накидку. В последнее время Пак словно ведёт двойную жизнь, разделённую временем суток. По ночам его мучают кошмары, а, просыпаясь, он их не помнит. Припадков стало меньше, но Чимин даже приблизительно не создаёт впечатления того, кто психически здоров, пусть даже он стал чаще осознавать реальность. Проблема в том, что он сам не хочет выбираться на поверхность. Чимин не видит в этом смысла: голос вины всё такой же сильный — он придавливает обратно мёртвым грузом. Как кусающая сама себя за хвост кольцевая змея Пак не может вырваться из замкнутого круга, мечтая однажды не проснуться. Вот уже почти два месяца. Сегодня утром Чонгук увидел блуждающую по губам Пака странную полуулыбку. Впервые за долгое время Чимин сам обратился к нему с просьбой отвести его за крепостные стены, где на равнине распускаются первые цветы. В тот момент у Чимина был немного отчаянный от боязни отказа, но всё же осознанный взгляд, и сразу становилось ясно — для него это важно. Но Чонгук рад даже этому, ведь Пак заговорил. Уже через час Чимин оказывается здесь, под присмотром Чона. И каждый раз в его глазах загорается и потухает какая-то искра, стоит сорвать новый цветок. Он собирает целый букет нежного небесного цвета, словно движимый какой-то задумкой; а затем раскладывает растения на краях круглого каменного колодца и начинает в определённом порядке перегибать стебли. Спустя минуту или две Чонгук догадывается, но эта догадка ничего не проясняет.  Чонгук садится рядом и всё же спрашивает. — Зачем ты плетёшь этот венок? — Для своей могилы, — у Чимина голос ровный, и на лице такое же гробовое спокойствие. Будто он говорит о чём-то совершенно обыденном. — Ты ведь принесёшь его туда? Он поднимает взгляд, и в нём нет ни единого намёка на притворство. Пак серьёзен. Настолько, чёрт подери, серьёзен, что Чонгук отшатывается. — Они обещали скоро прийти за мной, — доверительным шёпотом заканчивает Чимин, чуть наклоняясь вперёд. — Кто? — с каменным выражением лица спрашивает Чон. — Мёртвые птицы. Они ведь больше не нужны фокусникам, а я не нужен этому миру. Они обещали показать мне звёзды, — на губах Чимина вновь расцветает улыбка, а пальцы продолжают вплетать всё новые цветы. Чонгук знает, о каких птицах идёт речь. Это произошло около двух недель назад, когда Чимин забрёл в голубятню, где и был обнаружен спустя некоторое время. Он сидел на полу и держал в руках клетку с почтовым голубем, прижимая к груди. Чимин плакал и пытался открыть слишком тугой замок: у него мало что получалось — разве что только поцарапать пальцы об острые края. — Не отдавай её, прошу! — закричал он тогда, стоило Чонгуку попытаться забрать из дрожащих рук клетку. — Кому не отдавать? — удивлённо спросил вампир. — Фокуснику, — сдавленно прошептал Пак. — Я помню, как однажды был на представлении, и он убил канарейку, резко схлопнув клетку, а потом показал другую живую птицу. И люди не заметили! — лицо исказилось гримасой отвращения, сменяющегося глубокой печалью. — Все они были в восторге! А она лежала мертвой внизу… Я не хочу, чтобы эта птица тоже умерла. — Этого голубя никто не собирается убивать, — как можно мягче постарался объяснить Чонгук. — Он же почтовый. Пак недоверчиво посмотрел сначала на птицу, затем на вампира, словно пытаясь найти какое-то своё подтверждение словам. Он не отпускал железные прутья, а Чонгук настойчиво пытался забрать, и от этих дёрганий, стоило клетке накрениться вниз, как испуганный голубь резко взмахнул крыльями, ударяясь ими об решётку. В голове Чимина что-то щёлкнуло, подменяя забытую внешность выступавшего старика на другую, гораздо более знакомую фигуру. С испуганного выражение лица Пака изменилось на шокированное и полное ужаса. — Это был ты! — сдавленно прошептал. — Ты убил её! Ты… И начался ещё один панический приступ, где присутствие Чонгука рядом лишь всё усугубляло. Это задевало до боли. Чонгуку хотелось в ярости поднять всю армию и двинуться вглубь Сумеречного края — как можно дальше от Чимина, как тот и хотел. Но, заснув, Пак выглядел настолько уязвимым и измученным, что оставить его одного на столь долгий срок вампир не смог бы. — Холодает, — говорит Чонгук, ощущая усиливающиеся порывы ветра. Ему они не страшны, а вот Чимин запросто может простудиться, поэтому Чон поправляет на нём воротник накидки и смотрит в сторону замка. — Пора возвращаться. Чимин кивает, сжимая в руке цветочный венок.

***

— Могу я дать вам совет, Ваше Величество? — спрашивает Чунмён в одном из своих профилактических визитов, которые мало чем отличаются друг от друга: физическое состояние Чимина понемногу улучшается, в то время как психическое вот-вот достигнет самого дна, и с этим ничего не может сделать даже тот, кто считается сильнейшим. Чонгук кивает. — Я не берусь доказывать правоту своих суждений, но, возможно, есть один способ, который сможет помочь. Нужен кто-то знакомый, — медленно произносит лекарь. — Вполне возможно — родственник. Тот, с кем у Чимина раньше были хорошие отношения и кого он хотел бы увидеть. Это может стать проводником, ради которого он захочет вернуться в реальность. У Чимина есть родители? Чонгук знает, что Пака воспитывала мать. Что с ней случилось после вынужденной разлуки с сыном — понятия не имеет. Он никогда этим не интересовался, одержимый только одним доставляющим много проблем своей чрезмерной упрямостью человеком. Но, вспоминая, с какой улыбкой Чимин рассказывал сказку своему воображению, Чонгук тоже видит в этом шанс. Ближе к полудню того же дня Минсок встречает его искренним удивлением. Он бы никогда не подумал, что Повелитель захочет найти матерь Чимина не за тем, чтобы убедиться в её смерти, а затем, чтобы живой доставить во дворец и устроить встречу с сыном. — Ты дьявольски удачлив, Чон Чонгук, потому что её уже нашли живой в одном из западных кварталов города. — Я не первый, кто приходил к тебе за этим? — недоумённо вскидывает бровь вампир. Минсок хмыкает, распахивая оконные створки. По правде говоря, этот замок ему не особо нравится: возникает чувство какой-то замкнутости и тесноты, будто стены сдавить своих обитателей пытаются. — Перед своей крайне увлекательной прогулкой по кругам ада Чимин пришёл сюда и заявил, что не отступится, пока я не возьмусь за его просьбу. И я согласился, потому что был более, чем уверен в её смерти — оставалось лишь убедиться. Чем быстрее Пак об этом бы узнал, тем быстрее бы смирился, — Ким глубоко вдыхает свежий воздух и оборачивается: — Я могу его понять. Неопределённость — это невероятно паршиво. — Ты уверен в том, что это точно она? — Абсолютно, — кивает Минсок. — Поисковые заклинания никогда не лгут. Всё складывается как нельзя лучше. Этот шанс Чонгук ни за что не упустит, потому что мать Чимина кажется единственным существенным способом заставить его выползти из своей скорлупы. — Тогда к вечеру она должна быть здесь, — приказывает Чон. — Проследи за этим. — Какой широкий жест доброй королевской воли, — с иронией тянет Минсок вслед. — Надеюсь, утром никому не придётся разбираться с ещё одним трупом, если вдруг у старушки случится сердечный приступ. Не каждый день можно увидеть собственного сошедшего с ума сына, по внешнему виду напоминающего хладный труп. — Я ни капли не удивлюсь, если однажды после очередного высказывания найдут уже твой труп, — парирует Чонгук. — И, заметь, инициатором убийства буду даже не я.

***

Чимин засыпает ещё задолго до захода солнца. По привычке бросает взгляд на засыхающий гербарием венок, который он повесил на оконную ручку пару дней назад, и закрывает глаза, надеясь на то, что впереди его ждёт темнота без кошмаров. Чонгука в спальне нет, и от этого приходит ощущение пустоты. От собственных мыслей Чимину становится смешно до боли и абсурдно до крайности. Он ведь так и не смог выбрать одну сторону. Пак безумно любит Чонгука, который перебирает ночами его волосы и оставляет на коже россыпь невесомых поцелуев; но за всем этим скрывается другая, куда более ужасающая личность, и такого Монстра Чимин боится до застрявшего в горле крика. Эта дилемма не менее жестокая, чем галлюцинации и гложущая ненависть к самому себе. На этот раз ему впервые снится что-то помимо ужасов. Чимин слышит голос. Такой родной, ласковый и пришедший к нему словно из далёкого прошлого. Он окутывает Пака одеялом, под которым можно спрятаться от всех бед, и Чимин отчаянно не хочет, чтобы этот сон заканчивался, ведь с пробуждением он вернётся в кошмар. Но его ладоней и плеч касаются руки в попытках разбудить, которым Чимин сначала противится, но голос не становится тише. Напротив, чем дальше сон ускользает от Пака, тем ближе и яснее он звучит. Чимин открывает глаза. Сначала он видит размыто, но вскоре мир становится чётче и яснее, а прямо у своей кровати, в свете камина и люстры с зажжёнными свечами, Пак находит женщину лет пятидесяти. У неё забранные в пучок, подёрнутые сединой волосы, до щемления в груди знакомое лицо и руки, прикосновения которых в детстве так любил маленький Чимин. Он даже не сразу верит в реальность происходящего, но у галлюцинации не было бы настолько тёплых рук; у галлюцинации не было бы настолько правдивого голоса. — Мама?

***

— Ваше Величество, — явно запыхавшийся слуга подбегает к Чонгуку, что стоит возле дверей спальни, наблюдая за семейным воссоединением. — Слушаю, — вампир чуть склоняет голову набок, на секунду отрываясь от картины происходящего. — Мин Юнги пришёл в себя.