Мальчик, которого все забыли

Но он напрасно думал, что здесь на него всем будет наплевать. На третий день один из охранников, зашедший с миской, заметил: — Совсем ничего не есть — не дело, мистер Поттер. Так вы долго не протянете. Гарри дёрнул плечом по старой привычке, как бы прося оставить его, но после всё же повернулся к непрошеному сочувствующему. — А зачем мне это? Все поверили в то, что я — убийца, будто так и надо. Все предали и забыли тут же. Никто не хочет поверить в правду! — выкрикнул он и уткнулся обратно в лежак, чтобы скрыть вновь набухшие в глазах слёзы, и добавил глухо, почти неслышно: — А если так, и меня считают преступником и убийцей, и не дали мне даже оправдаться, то мне больше незачем жить. Охранника Гарри не видел, думал, что тот уйдет, но нет: он поставил миску с едой, подошел к нему, постоял и вздохнул еле слышно. — Но, может быть, правда откроется им однажды, и тогда они поймут всё? И им вновь понадобится избранный, тот, кто победит неназываемого — а вы их не дождётесь. Слова были полны сочувствия и желания ободрить, насколько охраннику позволяло его положение, и Гарри хотел бы ему поверить и отозваться, но душевные силы, похоже, оставили его ещё на пороге тюрьмы. — Вы добры, сэр. Вот только вряд ли так случится. Но если я всё же умру — передайте им, что я не держу на них зла… Что я всех прощаю. И директора, и друзей, и крёстного. Хорошо? Охранник кивнул почти незаметно, но на лице его было невеселое, горькое выражение: похоже, он не мог поверить, что Мальчик-Который-Выжил, так легко сдался. Но, как выяснилось, смерть, тем более добровольная — не такое уж лёгкое дело. И если разум его хотел расстаться с жизнью, то инстинкты цеплялись за неё. Временами он вскакивал, точно забывшись, кидался к принесенному охраной скудному завтраку, съедал всё быстрее, чем успевал опомниться, чувствуя в сжавшемся за время заключения желудке болезненные спазмы, и тут же жалел о своей слабости. Организм не устоял и через неделю пребывания в этом жутком месте подросток уже съедал без остатка всю ту подпорченную гадость, что приносили ему охранники, а потом ещё часа два боролся с тошнотой, пытаясь удержать всё то, что съел. Первое время есть хотелось просто безумно, но потом тошнота стала сопутствовать ему почти всегда; строго говоря, он мог гордиться своим равнодушием. Слабость стала его вторым постоянным спутником, и Гарри часто с трудом находил силы даже для того, чтобы подняться с лежанки и дойти до дурно пахнущей дыры в полу у наружной стены своей камеры, чтобы справить нужду. Впрочем, это требовалось не часто. Ему казалось, что силы покидают его, а сознание гаснет сильнее с каждым днём, но долгожданный конец так и не приходил, и Гарри лежал, гадая, отчего он ещё не умер: ведь ждать было нечего. Конечно, он сдался. Для того, чтобы выжить в подобных условиях, нужно было иметь железную волю, недюжинный ум и жажду выжить. Волей-неволей вспомнился Эдмон Дантес, как раз в год своего поступления в Хогвартс Гарри читал «Граф Монте-Кристо». Главный герой не сломался, он хотел жить, нашёл в себе силы на побег, но ведь его ждали: старик-отец, невеста, команда. А кто ждёт его? Родители! Они точно ждут, так что охранник был не прав. Нет никакого смысла дожидаться неизвестно чего. — Чудес не бывает, — прошептал Гарри и отвернулся лицом к холодной, «плачущей» стене. Так прошёл один месяц, а может быть, не один, или целый год. Трудно было сказать. В камере всегда либо царил влажный, подвальный сумрак, либо глухая полночь. Никто не зажигал здесь огня, никто не приносил света. Даже в солнечный, прекрасный июль температура в камере не поднималась выше пятнадцати градусов. Солнце, всходившее на восточной стене, как раз там, где размещались помещения охраны, медленно окрашивало лазурную морскую гладь, и в окна казарм, к которым дементоры и близко не подлетали, падали его палящие лучи. Ближе к одиннадцати часам дня его лучи добирались до камер, расположенных на башнях. Тогда в бледном свете на сыром топчане потягивался Рабастан Лестрейндж, он же окриками будил Беллатрису и Рудольфуса. Начиналось обычное утро, Пожиратели, заключённые в камеры, расположенные друг напротив друга, завтракали и начинали общаться. Как ни крути, но осуждённые за одно дело, посаженные в одну тюрьму, они оказались в более выигрышном положении, чем те, кто попал сюда за мелкие преступления или вообще случайно, как Гарри. Дементоры не сломили их дух хотя бы только потому, что последователи Неназываемого стали друг другу поддержкой. Беллатриса вдохновляла всех своими пламенными речами о величии Тёмного Лорда, показывала метку, наливающуюся новой тьмой, и ей верили. Верили и ждали освобождения. Дементоры не страшили их. Потом, ближе к обеду, в конце коридора, в своей камере начинал петь Долохов. Он обладал красивым баритоном знал множество песен своей родины, на которой никогда не бывал, а ещё рассказывал пошлые анекдоты. Далее эстафету подхватывал Август Руквуд, и в ход шли разные шотландские баллады и сказания, и так продолжалось до прихода дементоров. Потом всё стихало на этаже. Беллатриса очищала сознание, поэтому дементоры не особо на неё действовали. Долохов сидел с таким лицом, что казалось, если он поцелует дементора, то выпьет его душу, или что там у него. Руквуд просто зажмуривался. У него не было особых страхов, и эти твари портили ему настроение. Начиналась лёгкая хандра. Амикус Кэрроу успокаивал Алекто, и так было до того момента, пока дементоры не уходили. Когда появлялась охрана, начинался большой, но хорошо отрепетированный спектакль. Беллатриса гремела цепями и толкала речи, суля небесные кары тем, кто заточил её. Алекто Кэрроу плакала, Амикус зло смотрел на всех подряд. Рабастан Лестрейндж просился к маме, Рудольфус пел какие-то странные песни, а Долохов сидел с таким же спокойным выражением на лице. Наскоро распихав миски с едой по камерам, охранник уходил, и «светские» беседы начинались по-новой. Выжить в Азкабане было можно, но только с поддержкой. Бывшие однокурсники, затем соратники, и нынешние товарищи по несчастью хорошо усвоили — хочешь выжить, помогай выжить другому… Гарри слышал временами, как ветер доносит смех и выкрики остальных заключенных; со временем научился даже различать их, жалел, что не видит ни одной живой души рядом, в то время как эти люди могут общаться друг с другом спокойно... Однажды, когда те ссорились особенно громко, он услышал, как они называют друг друга "Руди", "Рабастан" и "Белла" — понял, кто они, и больше не жалел. Солнце, продержавшись бледной тенью не более трёх часов, уходило дальше, наконец достигая северной стены, в окна которой дул стылый, пронизывающий ветер и бились шторма. Здесь оно мельком заглядывало в камеры, оставляя лишь бледно-серый свет минут на сорок, и уходило дальше. В камерах на северной стороне было всегда темно. Зрение, и без того слабое, стало садиться, очки отобрали ещё перед судом да так и не вернули. Отдаленные вещи превращались в размытые силуэты, но Гарри не слишком сильно страдал от этого: он и без этого часто уходил внутрь самого себя и замыкался в мире образов прошлого, и неясные тени напоминали ему то одну, то другую деталь из старого быта. Нет, плохо видеть оказалось куда легче. А когда по вечерам за стеной раздавался протяжный пробирающий насквозь вой, Гарри задумывался неволей, что если ослепнет насовсем, то дементор уже не сможет украсть его душу и высосать жизнь через глаза. Радость он не высосал бы и сейчас — её не было. Оставался один лишь голый животный страх перед этими созданиями и перед тем, что последние секунды после встречи с дементором будут ещё ужаснее, чем теперешнее существование, — кто знает? Гарри в это верил. Вдруг он не умрет, а сойдет навсегда с ума и, хуже того, будет испытывать ужас этой встречи вечно? Он подтягивал острые худые колени к груди, сжимался сильнее, пряча лицо, и не поднимал глаз на страшный черный дверной проем, откуда эта тварь могла показаться. И эти глухие ночные часы, проведенные в безотчетном страхе, способны были свести Гарри с ума. Так тянулись друг за другом долгие шесть с лишним лет. Сверстники Гарри там, на свободе, росли, превращались в молодых женщин и мужчин, а он оставался всё тем же подростком, запертым в темных стенах. Но не одни лишь голод и страх разрушали его. От вечной сырости и тумана, стоявшего по утрам в камере, Гарри начал подкашливать. Сперва он принимал это за простуду, но минул месяц, третий, другой, кончилась и зима, если только в этом месте можно было различить разные сезоны, — а кашель не проходил: хуже того, начал сопровождаться лихорадкой. В груди будто бы ватой всё закладывало. Иногда наступали дни и часы, когда новая эта болезнь отступала, и дышать можно было спокойно: тогда он обыкновенно проваливался в сон без сновидений, как в черную пропасть. Просыпался Гарри с жестоким кашлем, долгим и выматывающим. Он хватал ртом воздух, сплевывал соленую мокроту, привычно замечал в ней прожилки крови, снова вдыхал поглубже — и мысленно просил лишь об одном: о скорейшем прекращении всех мучений: о Смерти. В освобождение он не верил. Запретил себе даже думать о нем, чтобы не травить душу бессмысленной надеждой. По временам ему казалось, что он и вовсе забыл, как думать и мечтать: все мысли сливались в сплошной неразличимый серый поток слов, за которым он не следил. Желания его стали самые простейшие — встать, не упав на пол, съесть все, чтобы не стошнило, прокашляться надолго, чтобы не болело в груди... О чем-то более сложном он и не думал. Простив всех отрекшихся от него на суде старых друзей, он изгнал их из разума, и не вел с ними ни полемики, ни мысленных бесед. Хуже всего в одиночном его заключении было то, что Гарри и разговаривать-то ни с кем не мог, и некому было поддерживать в нем ни надежду, ни даже эту способность мыслить, что дает человеку возможность двигаться вперед и развиваться. Тот единственный охранник, что уговаривал его когда-то давно поесть, дежурил на его ярусе редко, и почти не разговаривал, поскольку беседы с заключенными были ему запрещены, а в те редкие дни, что ему удавалось увидеть Гарри, он стремился прежде всего хоть сколько-то позаботиться о нем. Видя, как тяжело ему стало вставать, он кормил его быстро с ложки, укутывал теплее, тайком принес ещё старого тряпья, чтобы укрываться... Но всё это были лишь слабые попытки ободрить его, и слишком часто этот добрый человек замечал, что мальчик (а для него он навсегда остался мальчиком, хоть по возрасту и не был уже им) лежит без сознания или же в лихорадочном состоянии, бредит и ничего кругом не узнает. Но что он мог сделать? А за стенами Азкабана события шли своим чередом. Волдеморт медленно, но верно возвращал себе прежнее могущество и искал подступы к тому, чтобы захватить власть в Министерстве, понемногу через доверенных учителей насаждал свои порядки в Хогвартсе, и не торопился, зная, что самая сокрушающая сила обрушивается внезапно, но перед этим движется голубиными шагами. Спешить ему было некуда, да и не хотел он обнаруживать себя, пользуясь тем, что никто не верил в его возвращение, и маги оставались в неведении, разобщенные меж собой. Ровесники Гарри уже закончили Хогвартс, дела пятилетней давности давно забылись, и лишь Сириус Блэк иногда вспоминал о том, как страшно и безумно поступил его юный крестник. И понимал, что несмотря на сказанное тогда в запале, не может изгнать память о Гарри из своего сердца. Больше того, он уже обо всем жалел, пусть и не желал себе во всем признаться. Его чаяния не сбылись бы, если бы молодая служащая Министерства Магии, миссис Гермиона Уизли, приводя в порядок архивы, не обнаружила бы однажды странную несостыковку в протоколе допроса Питера Петтигрю... И из этой тонкой нити раскручивался целый клубок. Конечно, она участвовала здесь не одна, а с помощью директора Дамблдора; и в один ужасный для себя день Сириус Блэк узнал, что всё это время мог ошибаться. По крайней мере, стало совершенно ясно, что пожизненное заключение Гарри Поттера было мерой несправедливой и неоправданной. Прошение об освобождении было подано, приказ подписан — а Гарри ничего не знал. До тех самых пор, когда его не повели куда-то прочь из стен подвала, где он провел эти шесть лет. Но ему было уже, в общем, всё равно. Он не только не надеялся ни на что, но забыл и само слово "надежда", и двигался наверх с большим трудом, без конца спотыкаясь. — Шагай давай! — охранник зло подталкивал Гарри вперёд. Впервые с момента его заключения его вывели из камеры. Куда и зачем его вели, никто не удосужился рассказать. Ноги плохо слушались. Отвыкшие от каких-либо нагрузок, распухшие до самых щиколоток и теперь дико болевшие, они казались какими-то тонкими ветками, с уродливыми узлами. Сквозь белую кожу просвечивали синие вены. Хотелось прислониться к стене и присесть. Вялость, апатия, желание прокашляться, пусть и до крови, как и последний год, подтачивали силы. Он пошатнулся и чуть не упал, но кто-то схватил его за тонкое запястье и намеренно выворачивая дёрнул руку вверх. Гарри вскрикнул от боли. — Без фокусов! Не то руку сломаю. Десять минут петляний по коридорам и отворилась железная дверь, из которой пахнуло жаркой, влажной сыростью и потом — типичные запахи для любой мужской раздевалки. — Мыло и полотенце возьмёшь на полке. У тебя полчаса. Всех касается! — его грубо втолкнули внутрь и дверь сзади захлопнулась. Гарри всё никак не мог поверить, что его привели мыться, и судя по температуре, здесь есть горячая вода. Распухшие пальцы с трудом развязали завязки на застарелой тюремной робе, она с тихим шелестом скользнула вниз, с трудом, будто бы глубокий старик он нагнулся и снял тяжёлые, грубые ботинки, спустил штаны… Глаза нестерпимо слезились от света, так во всяком случае убеждал себя Гарри, и в куске полированного металла, заменявшего зеркало он увидел себя. Шесть лет назад в стены этой мрачной тюрьмы зашёл цветущий подросток. Сейчас в отражении был измученный узник. На худом, скелетоподобном теле выделялись распухшие от ревматизма колени, кисти рук мелко дрожали, кожа на локтях была сухой и шелушилась, под зелёными как у кошки глазами залегли чёрные тени, отросшие, спутанные колтунами волосы падали на глаза, облепляли щёки. Несколько прядей серебрилось. Зато рост совсем не изменился. Он так и не вырос, что не удивительно, при отсутствии нормального питания и солнечного света. Как был сто шестьдесят пять сантиметров, так и остался. Лёгкий ловец, который больше никогда не будет летать, не погонится за снитчем. Зрелище было отвратительным и жалким. Гарри застонал, глотая и сдерживая слёзы. Но, как ни странно, нашлись здесь и те, кто вовсе не считал его отвратительным и не заслуживающим внимания. Он вздрогнул, когда на его обнажённое плечо легла тяжёлая рука. Высокий, худой и жилистый мужчина с меткой пожирателя на руке заглянул в его зелёные глаза и тихо, вкрадчиво произнёс: — Какого птенчика нам сюда прислали. Очень симпатичный, ты не находишь, Антонин? — Август, оставь доходягу. Иди сюда, и так времени мало, так хоть в душе погрейся! И Руквуд было отступил, но всё поворачивался на узенькую спинку юноши, который даже не мылся, а просто стоял поникнув головой под горячим душем. Вода смывала со скуластого, заострившегося лица слёзы, но его всхлипы были слышны. — А он ничего, — вдруг заметил стоявший ко всем спиной Рабастан. Более устойчивый к воздействию дементоров, холода и плохой еды, он вдруг почувствовал томление. Мысли на тему "Будь здесь девка, тогда бы…" плавно перетекли в разряд, что девку сюда и вовсе необязательно. Он повернулся к Гарри и всем стал заметен внушительных размеров член. — Уважаю! — присвистнул Рудольфус, а его брат подошёл к юноше и положил горячую руку на трясущееся мелкой дрожью плечо. — Тяжело тебе? Ничего, — голос был хоть и ласковый, но какой-то ледяной. — Хочешь, я о тебе позабочусь? А ты мне немного ласки подаришь? Гарри дёрнулся и отбросил руку с плеча. Он не придал значения словам Лестрейнджа, но какой-то холодок закрался в его сердце. Сейчас он осознавал, что произойдёт что-то ужасное, хотя до сегодняшнего дня казалось, что ужаснее ничего не будет. Оказалось будет. — Лучше не сопротивляйся, — Рабастан прижал Гарри к стене, и юноша задохнулся от ужаса. Он при всём желании не смог бы воспротивиться. Не было сил. Про что ему толкует этот страшный мужчина Гарри так и не понял. Решил, что его сейчас изобьют и попытался осесть на пол, чтобы защититься от возможных пинков. — Ну что ты, щеночек, испугался? Будешь на сегодня моей сучечкой. Ребята, помогите мне. Сильные руки подхватили Гарри и поставили на четвереньки. Пока ещё всем было любопытно, получится ли у Рабастана хоть что-нибудь. В полном оцепенении Гарри почувствовал, как гладят его тощие, совсем ещё безволосые ягодицы и все гладкое, лишенное всякой растительности худое тело. — Ох, как же он на девку похож, — прокомментировал Антонин. — Пожалуй, я тоже немного приласкаю мальчишку. Гарри вскрикнул от боли и неожиданности. Два пальца, смазанные едким, жгучим мылом просунули ему в кишку и попытались расширить узкую дырку. Гарри захныкал, застонал и вскинулся, брыкаясь, но тут же был прижат к полу. Рот заткнули ладонью, которую он тут же попытался куснуть. — Зараза! — Кэрроу отдёрнул руку. — Ничего, сучка, я тебя отучу кусаться. — Если времени хватит, — подал голос Мальсибер. — Хватит. Какой же он тугой, узенький, новенький. Нужно его растянуть, — и с этими словами Рабастан грубо, разрывая нежные складочки пропихнул ещё два намыленных пальца в зад мальчишки. Гарри захрипел, из глаз хлынули слёзы. Так больно! Он не понимал даже, что с ним творят: от непривычной духоты сознание помутилось, и происходящее слилось в сплошной круговорот, в котором он даже плохо ощущал собственное тело, за исключением того, что всё оно стало одним сплошным источником боли. Тем временем насильник, нисколько не считаясь чувствами жертвы, резко раздвинул пальцы в разные стороны. Остальные пожиратели уставились на тёмный, кровоточащий уже провал ануса, пульсирующий вокруг четырёх пальцев, разрывающих его изнутри. Лестрейндж ещё немного подёргал пальцы в разные стороны, вызывая животный неосознанный скулёж у обессилевшего Гарри, вытащил два пальца, вытер кровь о тощую ляжку юноши и приставил уже налитую, тёмно-красную головку своего члена к протестующему входу Гарри. Медленно надавил, входя в подвывавшего от боли юношу, и осторожно, чтобы не порвать себе уздечку, жёстко проходя по несмазанному, протолкнулся в него. Кровь медленно текла по внутренней стороне бёдер, а чужой член уткнулся в костлявые ягодицы Мальчика-Которого-Все-Бросили. Отчасти слабость и лихорадка послужили Гарри во благо, помутив его разум и не давая осознать весь ужас того, что с ним творили. Он понимал лишь, что эти пятеро собрались вокруг него, чтобы наказать его, и пытают, кажется, бьют, царапают до крови, и, похоже, насаживают на кол... Он часто терял сознание, но тут же от боли возвращался обратно, чтобы бессильно вздрагивать в их руках. Послышался сладострастный стон. Мужчина толкнулся, сначала медленно, плавно, а уже через десять секунд резко и отрывисто, как кобель, дорвавшийся до течной суки. Он долбил Гарри безо всякой жалости, разрывая его ещё больше, пачкая кровью и выделениями свой член, ягодицы юноши. Огромная рука вцепилась в отросшие волосы на затылке Гарри Поттера, потянула, заставляя запрокинуть голову и задыхаться. С ослабшими больными лёгкими в спазме Гарри дышать становилось всё сложнее и сложнее. — Скажи, что тебе нравится, сучечка! Ну, же! Говори! — П-пожалуйста, — Гарри зашёлся в приступе кровавого кашля, — п-пустите меня. Б-больно! — Ничего, скоро будет хорошо. Не напрягайся! — рука Рабастана спустилась к паху Поттера, нашарила вялый член и начала оглаживать его. Эффекта не было. Только Гарри скулил и плакал, вскрикивая, когда Рабастан с силой, оставляя царапины и синяки, дёргал его вялый пенис. В момент накатившего оргазма, Лестрейндж укусил Гарри за лопатку, оставляя кровавый след, будто метя свою суку. — Сученька, — удовлетворённо протянул он, похлопывая Гарри по ляжке. — Руди, оцени! — Не откажусь, — вокруг Гарри уже выстроилась очередь. Каждый хотел получить свою долю удовольствия. Каждый ждал очереди, согласно своей иерархии у Тёмного Лорда. Последними в очереди были Август Руквуд и Амикус Кэрроу. Кэрроу заметно нервничал, опасаясь что ему не хватит времени. Долохов, хоть и был самым приближенным к Тёмному Лорду, уступил место братьям Лестрейнджам, просто потому, что в начале действия ещё не испытывал призыва плоти, а сейчас хотел насладиться ещё и зрелищем. Юноша был красив даже в этом мерзком месте. Разорванный его зад, заляпанный кровью, манил отведать плотских утех с его владельцем. Всхлипы, хоть и указывали на то, что юноша рыдает, казались такими сладострастными, что Антонин тоже решил приобщиться к всеобщему веселью. Рудольфус долго критически разглядывал анус юноши, потом брезгливо сморщился, принёс кувшин воды и начал смывать кровь, засовывая пальцы в раскуроченное отверстие, растягивая его и вливая туда воду. — Я, братец, в твоей струхне пачкаться не буду. Именно поэтому, когда на Гарри снова навалилось мужское тело, вошедшее резко, поскольку сжать мышцы юноша уже не мог, ему показалось, что в кишки наливают кислоту, и он снова взмолился: — Умоляю, оставьте… Не надо… Больно… Это единственное, что он иногда бормотал. Каждый насильник в момент оргазма до крови кусал его, уродуя кожу. Его вертели как куклу, сношали грубо и жестоко, он плакал и дёргался, но что он мог против пяти сильных мужиков? Маленький, так и не выросший мальчик. Захлёбывался плачем, криком, кровавым кашлем и отчаянно хотел умереть. До окончания водных процедур оставалось минут восемь. Кэрроу уже заметно нервничал, опасаясь, что до него очередь не дойдёт. Выход предложил Руквуд: — А давай вместе! — А не укусит, — усомнился Амикус. — А ты не в рот. Вон Мальсибер его как разворотил, будто бы наша сучка щенилась. Гарри, пребывавший в прострации, зашёлся в диком, переходящем в визг крике, когда два члена разом вломились в его истерзанное нутро. Руквуд, находившийся снизу принялся кусать тонкие ключицы, оставляя кровавые раны на тощем теле, а Кэрроу дёргал почти что мальчика за бёдра, вызывая вскрики и шепча гадости на ухо: — Посмотри, Август весь в твоей крови. У тебя между ног всё в крови и сперме. Ты настоящая, течная сука. Интересно, можно ли кому-нибудь заплатить? Мы бы драли тебя каждый день. С животным воем он кончил, наполняя кровоточащую рану, в которую превратился анус юноши новой порцией семени. Следом спустил и Август, как раз в этот момент в двери ударили кулаком и прокричали: — Время окончено! Через три минуты чтобы все были одеты и построены! — Испортил всю малину! — прошипел Кэрроу. — Помоги мне, — он кивнул Руквуду и не дожидаясь, пока член опадёт окончательно, спихнул с себя Гарри. Тот вскрикнул и в электрическом свете всем стало видно, что у парня между ягодиц появился хвост, вокруг которого поползло пятно крови и слизи. — Бля! — Долохов грубо раздвинул ягодицы истерзанного юноши. — Вы ему кишку выворотили! И верно, сантиметров десять кишки теперь выпадало между ягодиц парня. Глаза того замутились, но сознания он не потерял. — Что делать?! — Кэрроу паниковал. — Нас приговорят! Нас всех приговорят! — Нас уже приговорили. Живо тащи сюда одежду этого хлюпика. Главное, чтобы он сдох в камере. Если следов видно не будет, то никто не станет разбираться! С этими словами Долохов, с самым сосредоточенным и жестоким выражением лица рвал на куски трусы Гарри. Получив три лоскута, он скомкал первый из них и начал им заталкивать выпавшую кишку обратно. Юноша задёргался, но его сразу прижали к полу и заткнули рот кулаком. Кровь медленно текла, образуя на полу бордовые лужи. Пожиратель тщательно протёр пол и запихал тряпку в кишку Гарри. Глядя на то, как она медленно пропитывается кровью, он затолкал туда вторую, а следом и третью. Наспех смыв кровь с ног парня, посмотрев на припухший, будто бы Гарри был беременным, живот, он пожал плечами: — До камеры должно хватить, роба всё скроет. Одеваем его — живо! Почему этому стало плохо, мы не знаем. Это понятно? — Да. Это было нестерпимо больно. Гарри усадили на лавку, одели и стали ждать охрану. — Встать! — послышался злой голос. — Живо встать! — Не… могу… Он окончательно потерял сознание. Это было к лучшему. Охранник грубо, за ноги отволок его в камеру и бросил на холодном, мокром полу, где несчастный пролежал почти что сутки. Очнулся он от того, что ладонь, казавшаяся ему такой горячей и огромной, осторожно ощупывала его лоб. В липком, сером сумраке размывались силуэты и очертания. Даже казалось, что над ним склонился Сириус Блэк. — Гарри… Нет, Гарри… Он хотел ответить что-то, но получился лишь жалкий стон.