***
Минджу плачет всю дорогу до Вилейна. Как по-другому справляться с отчаянием он и не знает. Слёзы — единственный метод, проверенный годами. Все свои восемнадцать лет омега прожил окруженным богатством, но глубоко несчастным. Тот, кому всё подавалось на блюдечке, любое желание исполнялось, если оно было материальным, на самом деле нуждался только в одном, но так его и не получил. Собственная семья, которая отдала его Дэ Мину, видится с ним раз в год, только тогда Минджу может поиграть с младшим братом, пообщаться со средним. Но выделяемые раз в год дозы заботы и ласки все остальные дни и ночи собой не наполняют, грусть не уменьшают. В Минджу эта тяга к человеческому теплу с каждым днём всё больше расширяется, грозится в бездонную превратиться. Минджу всегда завидовал Тэхену, пусть даже и живёт его жизнью. Завидовал тому, что младший Мин всегда мог сказать своё слово и выразить мнение, не боялся даже идти на открытый конфликт с отцом, пусть он ничего этим и не добился, но душу хоть освобождал. Минджу ему хотя бы разок в лицо выкрикнуть, насколько сильно его ненавидит, может, это хотя бы немного израненную душу подлечило. Но Минджу не может. Всё, что ему остаётся, — это только благодарить за хлеб, одежду, образование, безбедное существование, а сейчас даже за мужа. Многие омеги Траума ему завидуют, считают счастливчиком, что он родился в такой семье, но никто не знает, что это не его семья, что Минджу всего лишь кукла, судьбой которой распоряжаются. То, что богатства не заменят свободы — Минджу понял очень рано, но слишком поздно, чтобы что-то менять. Он тот, кто держит на плаву свою родную семью, тот, чьё решение может повлиять на их будущее, в частности, на будущее его младших братьев. Дэ Мин страшный человек, и Минджу ни на секунду не сомневается, что сделай он что-то, что ему не понравится, то тот вышлет их всех в Ребелион. Уже на подъезде к Вилейн омега достает из кожаной сумки косметичку и начинает приводить себя в порядок. Отныне плакать он будет только внутри, в Трауме он делал это хотя бы в своей комнате, здесь у него её явно не будет. Его встречает знакомый дворецкий, который, приказав прислуге поднять чемоданы молодого господина, сам провожает его наверх в его спальню. Точнее, в их общую спальню с Бобби — своего в этом доме у Минджу ничего нет, но он привык — в особняке Мин у него тоже не было ничего своего, даже фамилия не его. Минджу отказывается от полдника, просит дворецкого оставить его одного и начинает разбирать чемоданы. Такие же роскошь и богатство вокруг, иллюзия красивой, беззаботной жизни, а Минджу всего лишь поменял свою клетку на другую, пусть так же отделанную золотом. Закончив с вещами, он принимает душ и ложится на кровать отдохнуть с дороги. Он не успевает подремать и часа, как постучавшаяся в дверь прислуга просит его спуститься вниз, где его ждут для церемонии бракосочетания. Всё происходит слишком быстро — омега не успевает принять и переварить одну плохую новость, как за ней следует вторая. Но вариантов нет, он надевает на себя незамысловатый наряд из бежевых хлопчатобумажных брюк и такого же цвета свободной блузки и, сам себя уговаривая не сорваться обратно, идёт к лестнице. Внизу на диванах вокруг низкого столика, заставленного фруктами и бутылками, сидят Бобби, Сокджин и незнакомый омеге мужчина, судя по всему, священник. — Солнце моё, — приторно сладко восклицает Бобби и, поднявшись на ноги, идёт к парню. — Я за эти пару дней успел соскучиться, но теперь ты будешь жить со мной, и скучать я не буду, — Минджу уверен, что отчётливо слышит зловещие нотки в этом голосе, но покорно подставляет щеку для поцелуя. Он опускается на диван следом за альфой и только сейчас поднимает глаза на Сокджина. Альфа, перекинув ногу на ногу, внимательно изучает что-то на экране телефона. Он чем-то явно озабочен, но тень недовольства всё равно не портит красивое лицо. Синий шёлковый платок вокруг его шеи идеально сочетается с черной атласной рубашкой и синими брюками. Альфа настолько ушёл в чтение, что будто не замечает ничего вокруг. На самом деле замечает. Он почувствовал, что Минджу идёт ещё до того, как омега появился у лестницы. Джин не поддаётся огромной тяге смотреть на парня, поэтому и придумал, что почту ему надо проверить прямо сейчас. Альфа не понимает, почему с того самого столкновения в холле он не может перестать о нём думать. Джин уже пару дней как вспоминает его любознательность в холле, испуганный взгляд в ресторане, а главное, полные восхищения и благодарности глаза в машине. Минджу вовремя убирает взгляд, не позволяя кому-либо поймать его заинтересованность. Пара стандартных вопросов от священника, на которые омега просто кивает, и к нему уже двигают бумагу для подписи. Бобби расписывается, не смотря, Минджу берёт себе три секунды, дольше тянуть не решается, от психопата рядом можно ожидать всё, что угодно. Он подписывает бумагу и, отодвинув её в сторону, опускает взгляд на свои руки. Он только что не брачный договор, а приговор сам себе подписал — отныне он омега и супруг Бобби Ди. Минджу убеждает себя, что это временно, что Юнги его заберёт. У Юнги огромное сердце, он не оставит пусть и не родного, но брата в логове зверя. А пока Минджу потерпит. Он сильный и смелый. Только вся смелость разбивается вдребезги в следующую секунду, когда Бобби, разливая всем выпить, с ухмылкой заявляет омеге: — У нас будет шикарная брачная ночь. Даже Сокджин на этом моменте откладывает телефон и впервые поднимает глаза на Минджу. Омега нервно мнёт пальцы, пытается справиться с ужасом, сковавшим внутренности. Он прекрасно знал, что жить и спать отныне будет с Бобби, но сейчас, услышав это из его уст, будто впервые осознаёт. Он испуганным взглядом по бумагам на столике пробегается, на перстень на пальце священника смотрит и, мимолётом на Джина взглянув, сразу взгляд прячет. В глазах альфы ни капли сочувствия, почему он вообще его ждал — Минджу не знает. Остаток дня омега проводит в спальне, судорожно поглядывая то на дверь, то в окно в ожидании темноты, не сулящей ему ничего хорошего. Минджу убеждает себя, что надо будет просто закрыть глаза и терпеть, что пути назад уже нет, они теперь законные супруги, но страх никуда не уходит, а что самое ужасное — он ещё и подпитывается отвращением. Минджу не выносит даже общества этого альфы, ему кажется, что если Бобби к нему прикоснётся, то его вывернет наизнанку. К вечеру к нему заходит дворецкий и просит одеться на ужин, который пройдёт вне дома. Минджу, который очень любит наряжаться, да и привык всегда выглядеть хорошо, сейчас об этом даже не думает. Он надевает на себя первый попавшийся костюм и нехотя спускается во двор, где его уже ждет автомобиль. К моменту, когда Минджу заходит в ресторан, Бобби уже выпивший, за его столиком сидят две омеги, и он приглашает присоединиться к ним и Минджу. Омега снова не ест, но при этом сразу тянется к бокалу с вином, в последний момент решив, что алкоголь поможет притупить сознание, и тогда, возможно, ночь не будет казаться такой страшной. Он залпом выпивает первый бокал и ждёт, когда ему наполнят его снова. Бобби продолжает открыто заигрывать с омегами, бросается в адрес Минджу пошлыми и грубыми словами и всё заказывает и заказывает выпивку. Минджу молит высшие силы, чтобы ужин не заканчивался, опустошает бутылку вина и думает, как попросить вторую, но Бобби требует идти к машине. Только встав на ноги, омега понимает, насколько он пьян. Он сперва держится за угол столика, а потом, немного выровняв равновесие, двигается к выходу, стараясь не запутаться в собственных же конечностях. Алкоголь хоть и немного, но помог. Страх всё ещё присутствует, но он притуплён и не заставляет сердце, как и все последние сутки в Вилейне, пытаться выскочить из горла. Всё, чего сейчас хочется омеге — это лечь на горизонтальную поверхность и отключиться, а там хоть потоп. На заднем сидении мерседеса их двое. Бобби громко разговаривает, лезет целоваться. Минджу подставляет ему горло, всё уводит губы, почти не замечает ладони на своей заднице и то, как они, забравшись под рубашку, касаются его кожи. В спальне Бобби продолжает напирать, кое-как раздевается сам и даже раздевает омегу. Он наваливается сверху тяжелой тушей, покусывает нежную кожу ключиц, пачкает его тело своими руками, но не возбуждается, омегу тем более не возбуждает. Он обзывает его неумёхой, Минджу и не спорит, он еле под придавившим его телом дышит, его страшно мутит, а в голове лопасти вертолёта мозги в кашу превращают. Когда альфа, приподнявшись, всё-таки просовывает ему в рот свой язык, Минджу с силой отталкивает его и, перегнувшись через кровать, выворачивает скудное содержимое своего желудка, состоящее из одного только вина, прямо на пушистый ковёр. Бобби за спиной не слышно. Минджу трясёт, он продолжает сплёвывать на пол уже желудочный сок, сильно обжигающий горло, но спазмы не отступают. Когда ему уже кажется, что его вытошнило уже всеми своими внутренностями — его наконец-то отпускает. Утерев рот кончиком покрывала, он поворачивается к альфе и видит, как тот, развалившись на постели, спит. Минджу сползает с кровати и идёт в душ. Он долго стоит под водой, прислонившись лбом к кафелю, всё мечтает с ней же в трап утечь, это никчёмное существование прекратить. Минджу бы поплакать, хоть немного эту боль внутри, собирающуюся в ком, снять, но слёзы не идут, да и вряд ли они облегчения принесут. Ему всё равно этой жизнью жить, изо дня в день этого альфу в своей постели терпеть, даже детей ему родить. Судьба не оставляла ему выбора до этого момента, с чего ему думать, что дальше оставлять будет. Душевая наполнена паром, кожу обжигает горячая вода, но омега подрагивает, с ледяными ветрами в себе борется. Ему бы капельку человеческого тепла, ласки, пять минут в чьих-то объятиях и побольше лжи, что «всё будет хорошо». Минджу готов в это верить, даже зная, что это просто иллюзия. Но она бы ему помогала, изо дня в день выживать заставляла. Он прикрывает веки, подставляет лицо под струйки воды и в сотый раз за последние сутки понимает, что ему даже бежать не к кому. Всю эту боль, обиду не с кем делить, не на кого хотя бы часть её переложить. Придётся опять самому справляться, стиснуть зубы и терпеть. Такова его участь. Он возвращается в комнату и, увидев, что альфа всё также спит, накидывает на голое тело шелковый красный халат и идет вниз за водой. В гостиной свет выключен, но она освещается за счет камина, где огонь лижет потрескивающие дрова, наполняет покоем и умиротворением всю комнату. Минджу будто из Ада спустился в Рай, и плевать, что должно быть наоборот. Огонь манит, обещает, что он-то точно теплом поделится, даст омеге то, чего люди дать не смогли. Минджу приближается и только сейчас замечает, что в кресле напротив камина знакомый альфа сидит, не отрываясь, на огонь смотрит. — Я не знал, что и ты живешь в особняке, — говорит омега и останавливается рядом с креслом. — Я тут не живу, — поднимает на него взгляд Джин и чувствует, как хочется его за пояс халата ухватить и к себе притянуть. Он рассматривает неприкрытую материей бледную грудь, но Минджу сразу запахивает халат и смущается. — Я должен был уйти ещё час назад после того, как забрал нужные мне бумаги из кабинета, но решил выпить, — демонстрирует он омеге бокал с виски в руке. — Присоединишься? Врёт. Он приехал не за бумагами. Он вообще не знает, зачем приехал. Но вот уже час как сидит внизу и в звуки сверху вслушивается. С трудом себя не вмешиваться уговаривает. Джин себя не понимает, как ему это Минджу объяснить. Поэтому сидит, пьёт виски и смотрит на огонь. — Нет, — от одного упоминания об алкоголе омегу мутит. — Ты и не спросишь, почему я здесь, а не наверху? Не спросишь, где Бобби? — Я и так знаю, — подносит к губам бокал Джин. — Он опять нажрался, как свинья, и небось отключился. — А в чём я виноват? — Минджу спрашивает и знает, что в пустоту, что причём тут вообще Джин, но это отчаяние внутри даже разум затмило, оно выхода ищет, пробиться хочет. Омега может долго храбриться, себя убеждать, что справится, но то, что он сейчас на куски разваливается, только слепой не заметит, а Джин точно зрячий, откладывает бокал в сторону, руку протягивает и тихо говорит: — Иди ко мне. И Минджу идёт. Он позволяет сильным рукам себя за талию обнять, ближе притянуть, на колени усадить. Он идёт на тепло, на ласку, на эту, пусть, может, даже притворную заботу, но Джин его обнимает, платиновые волосы поглаживает, «малышом» называет. Минджу льнёт к нему, как уличный котёнок, сам ластится, трётся, пальцами чужую рубашку на плечах комкает, всё покоя не находит, ближе хочет. Альфа поглаживает его спину, зарывается лицом в выемку между ключиц, вдыхает аромат розы, шепчет, что всё можно перетерпеть, что люди сильные, а Минджу точно такой, действует на омегу покрепче любого вина. Минджу голодный по чужой ласке, наконец-то до тепла человеческого тела дорывается, себя кому-то нужным чувствует. Его отчаяние своего пика именно в руках Джина достигает, Минджу взрывается, как дамба, годами напор человеческого безразличия и холода сдерживающая, под ноги кусками цемента осыпается, раскрывает миру свою слабость, беззащитность. Он свой панцирь только сейчас сбрасывает, незащищённым перед ним оказывается, в него завернуться мечтает. Джин ласкает нежно, губами по шее, плечам водит, пальцами на нём, как на инструменте, играет. Омега настолько млеет в его руках, что не реагирует и не замечает своё обнаженное бедро, выглядывающее из-под сползшего халата, что его сразу же накрывает чужая ладонь, поднимается выше. Минджу обвивает руками его шею, сам тянется за поцелуем, и Джин целует, глубоко, мокро, оставляет следы своих пальцев на молочных бёдрах. Минджу целуется неумело, от чужой жадности задыхается, но не останавливается. Он у Джина тепло забирает, взамен всего себя отдаёт. Джин в нём, как в чистейшем источнике, тонет, знает, что-то, что ему не положено, трогает, но останавливаться не хочет. Мальчик в его руках за него, как за спасательный круг, цепляется. Глубокие тени под его глазами, дрожащие пальцы и бледные шепчущие «не отпускай» губы — только догадки подтверждают. Джину несложно теплом поделиться, но он никогда не был благотворителем, а в этот раз ему просто хочется. Хочется согреть его, поласкать, но в то же время Джин хочет не только отдавать, но и брать. Минджу в его память с первого приезда врезался, альфа сам себе солжёт, если скажет, что всё это время не думал к нему прикоснуться. Он ближе его за бёдра к себе притягивает, ощутимым уже стояком трётся. Минджу на секунду замирает, но до конца осознанию происходящего себя захватить не позволяет, вновь к губам льнёт, будто бы молчаливое согласие даёт, и альфа действует. Джин поднимается с ним на руках, на диван его перекладывает, пояс халата развязывает, свой лучший подарок разворачивает. Омега стесняется, не позволяет ему себя рассматривать, нарочно шею руками обвивает, к лицу его притягивает. Джин усмехается: — Ты слишком прекрасен, — в губы шепчет, приподнимается. — Тебе нечего стесняться. — Пожалуйста, только не отстраняйся, — просит его Минджу и руки протягивает. Как Джину объяснить, что он не о сексе молит, а о тепле, что стоит альфе на секунду подвинуться, и кожу омеги ледяные ветры лижут, стоит ему взгляд убрать, как в нём снежным комом реальность разрастается. Эта реальность Минджу с ума сводит, все маячит перед глазами, образом Бобби в спальне пытает. Не сейчас, не здесь. Если Джин забвение, то Минджу им забыться готов. Он в этих объятиях тепло находит, а не отвращение, он сам к нему ближе хочет, сам просит, в кольце его рук себя, как дома, чувствует. Когда Джин его впервые целует, Минджу, что он первым будет, решает. Ведь поцелуи лгать не могут, а в губах Джина одно исцеление и желание, от поцелуев с ним пальчики на ногах сжимаются, а тепло в животе самую лютую стужу пережить обещает. Минджу этот миг запомнит, все оставшиеся ночи под Бобби Джина представлять будет. Джин не железный, тем более когда перед ним обнажённый, такой желанный омега лежит, когда в глазах напротив мольба бездонная, когда тонкие пальчики уже рубашку расстёгивают, с таким отчаянием до тела дорваться, погреться хотят. Джин, сам рубашку сняв, на пол скидывает, брюки расстёгивает, под себя его подтаскивает и позволяет стройным ногам свой торс обнять. Он вновь к губам возвращается, до боли их сминает, засасывает, пальцами меж ягодиц проводит, в чужом нетерпении дотла сгорает. Минджу чувствует его пальцы в себе, морщится, выгибается, «не останавливайся» молит. Джин растягивает долго, чуть до разрядки одними пальцами не доводит. Он погружается в него медленно, следит, как сильно о кожаную обивку омега пальцами скребётся, толкается до конца. Минджу, его полностью приняв, выдыхает, голову назад откидывает, а альфа к его шее присасывается, как бы засосать, покусать ни хотелось — осторожничает. Двигается сперва плавно, размеренно, понемногу на резкие толчки переходит, чужие стоны в поцелуе топит, об отключившемся наверху помнит. Минджу зубами в его плечо вгрызается, после каждого толчка похрипывает, сам себе кричать запрещает, хотя горло от немых криков раздирает. Тело альфы божественное, рельефное, каждый рисунок, на его груди выбитый, целовать хочется, но Джин не разрешает приподниматься, он, разложив его на диване, трахает, одной рукой за горло держит, второй бока мнёт, бёдра ласкает. Минджу кончает, постанывая ему в рот, до крови его губу кусает, а потом, подрагивая от накатившей волны оргазма, чувствует, как альфа его своим семенем наполняет. От уже медленных, ленивых толчков млеет, отпускать его от себя не хочет. Минджу крепче прижимается, век с этой тяжестью на себе лежать готов. Они будто спаянные, разгорячённые, прилипшие к друг другу, он всё ещё в нём, дышат одним воздухом. Минджу его дыхание слушает, а Джин, положив голову на его грудь, пойманной птицей в ней бьющееся сердце. Но всё когда-нибудь заканчивается. Джин отодвигается, встаёт на ноги, брюки застёгивает, подняв рубашку с пола, надевает. Минджу с трудом на побаливающую задницу усаживается и халат запахивает. — Иди наверх. Ничего в этом тоне участливого или нежного, перед омегой вновь тот самый Ким Сокджин, которого он в холле впервые встретил. Минджу валит всё на свое нестабильное эмоциональное состояние и, игнорируя тянущую боль внизу поясницы, к лестнице идёт. — Душ прими. Он тот еще раздолбай, но провоцировать всё равно не стоит, — слышит он за спиной и, повернувшись к Джину, сквозь зубы цедит: — Как скажете. После душа Минджу ложится рядом с даже не поменявшим позу Бобби и позволяет Морфею утянуть себя в его царство. Он просыпается к обеду в пустой постели и, спустившись вниз, узнаёт, что Бобби покинул особняк час назад. У Минджу нет с собой даже мобильного — Дэ Мин отобрал его, сославшись на то, что муж новый купит, а звонки из дома только отвлекать будут. Он слоняется по дому весь день, старательно на диван в гостиной, где вчера ночь провёл, не смотрит. Минджу не думает об измене, о том, что Бобби, если узнает, омега дорого поплатится, он думает только о Джине, о том, как сильно его увидеть хочет. Даже обида на холод после секса прошла. Как бы омега себя всё утро не убеждал, что это не так, но, кажется, он влюбился. Первый раз в жизни и не в своего мужа. Вечером он поднимается переодеваться, Бобби опять его в ресторане ждёт. В этот раз Минджу над нарядом долго думает, всё надеется, что там и Джин будет, а для него очень хочется красивым быть. Он надевает тонкую чёрную блузку с открытой спиной, узкие белые брюки и густо красит глаза. Оставшись довольным своим видом, он спускается вниз и садится в машину. Бобби снова с омегами, снова пьёт, а Джина нигде не видно. Минджу разочарование скрыть не в состоянии, понуро на стул напротив мужа опускается и сразу вино заказывает. Только в этот раз он даже салат берёт — в прошлый раз идея пить на голодный желудок плохо закончилась. Он уже заканчивает жевать безвкусные для него листья, когда замечает идущего к ним Сокджина. Минджу сразу выпрямляется, осанку держит, сам внутри, как осиновый лист, от предвкушения дрожит, но усиленно невозмутимость изображает. Джин присаживается на стул рядом, Минджу в его глаза всматривается, хоть намёка на вчерашнее тепло или заботу в них ищет, не находит, моментально сдувается. Он вновь к бокалу тянется, алкогольными парами дышит, этот в поры просачивающийся запах сандала игнорирует. Джин заказывает себе коньяка и начинает с Бобби о какой-то встрече говорить, убеждает его на неё сходить. Минджу опять общается только с бокалом, опять надеется, что ужин никогда не закончится, только в этот раз лишь бы подольше рядом с альфой посидеть, его голос послушать. Но его надежды его вечно подводят, вот и сейчас Бобби требует машину для омеги, а сам в ресторане остаётся. Минджу радуется, что альфа его отсылает и, придя в особняк, решает сразу лечь. Спустя час после того, как он заснул, он просыпается на шум за дверью. Омега выходит в коридор и замечает стоящих у перил двух альф. — А вот и мой муженёк, не спит, меня ждет, — грязно ухмыляется опять не совсем трезвый Бобби и идёт к нему. Минджу отодвигается, альфа в спальню заваливается, а Джин напротив него останавливается. Омега ничего ему не говорит, все слова у него на сетчатке глаз выбиты, альфа их и так читает, понимает. Джин руку на его плечо кладёт, Минджу за ней взглядом прослеживает, только глаза на него обратно поднимает, но его «забери меня», так и не вырвавшись меж губ, застревает. Джин его легонько вглубь комнаты толкает, «тебя твой муж ждёт» выговаривает и дверь перед носом захлопывает. Минджу на той стороне на атомы распадается, своими ошметками роскошь спальни пачкает, кровью истекает. Слова Джина на его коже тупыми иглами вышиваются, навеки там останутся. Он всхлипывает, от сильных спазмов горло сводит. Бобби за его спиной стоит, руки протягивает, рубашку не расстёгивая, вниз тянет. Он слышит не треск тонкой ткани, под руками Бобби распарывающейся, а треск собственной души, альфой, который за дверью, в клочья порванной. Джин сидит на заднем сиденье бентли, в темноту ночи за окном вглядывается. Он сам ей самый главный конкурент. Всегда был. В очередной раз своё верховенство доказал, он омегу к стене прибил, дуло ко лбу приложил и курок спустил. Глаза в глаза. И рука не дрогнула. И сколько ещё не дрогнет. Джин по-другому никогда и не умел. Сам себе путь к вершине прогрыз, лестницу из трупов проложил. Он не виноват, что тут мальчик на горизонте появляется, у него над головой нимб из его же волос цвета золота соткан. Джин долго на нём взгляд задерживал, движения ловил, в голос вслушивался, а вчера соблазну поддался, попробовать себе позволил, думал, жажду утолит, а голодного зверя только подразнил. Он сегодня с утра зверя вновь на цепь посадил, больше думать о том, чьё тело сейчас в особняке животное терзает, себе запрещает. Было сладко, тягуче, прекрасно, но прошло. Джин думал, больно ему делает, а в итоге, кажется, себе сделал. У него под грудной клеткой что-то новое голову подняло. Что-то незнакомое, то ли вечным сном до этого спящее, то ли только родившееся. Он слышит противный скрип когтей, изнутри плоть скребущих, не понимает. И это не совесть даже. Её у Джина точно нет. Но что бы это ни было, это из себя вытащить хочется, пусть не тревожит, не ковыряется. Он всё сделал правильно, всегда так делает. Этот мальчик — разменная монета в большой игре. А Джину мелочи не интересны.***
В шесть утра в четверг Эрем объявляет Трауму войну. Юнги новость застаёт на полигоне, он моментально объявляет экстренное совещание и, приказав выслать основные силы к границе, мчится в Совет. Дэ Мин, который, в отличие от своего отца, ни с одной войной никогда не сталкивался, только внутренние мятежи на корню душил, сейчас от шока даже не способен приказы отдавать. Юнги берёт на себя все руководство военными действиями и, закрывшись в переговорной со своими генералами, контролирует ситуацию. — Они не должны добраться до города. Весь бой должен закончиться на границах, там нет гражданских и там огромное поле для военных действий, — говорит Юнги, рассматривая карту. — Но они идут напролом, у них самая современная техника, и они нам ни в чём не уступают! — вмешивается в монолог один из генералов. — Что им нужно? — опускается на стул Юнги. — С чего Эрему и Монстру воевать против нас? — Это не Монстр, это «волки», а Монстр тот, кто держал их до этого дня под колпаком. — Попробуйте связать меня с их главным, — приказывает Юнги и требует дальше докладывать о ситуации на границах.***
— Преимущество на нашей стороне, — облокотившись о джип на своей базе, говорит Хосоку Чонгук. — Нам главное прорваться вглубь и ударить их в самое сердце. Я не с людьми воюю, а именно с этим сукиным сыном. Получу его голову, и боевые действия сразу закончатся. — С вами хочет поговорить Мин, — к альфе подбегает его солдат. Чонгук задумывается на пару секунд, а потом берёт трубку. — Кто ты такой? — доносится из трубки явно недовольный всем происходящим голос. — Я серый волк и я голоден, — усмехается в трубку альфа. — А кто ты такой, что считаешь, что можешь отнимать мое время? — Я Мин Юнги, и тебе лучше отозвать своих псов, иначе получишь их обратно в цинковых гробах. — Ох нет, деточка, мы, волки, звери вечно голодные, и пока вашей плоти не опробуем, не уйдём. Передай своему отцу, что я иду за ним. Чонгук отключает связь.***
— Да он психопат долбанный! — кричит у себя Юнги. — С чего это картелю идти войной на нас! Отец, что ты мне не договариваешь? — срывается он на так и сидящего в углу в кресле отца. — Я не знаю, — растерянно отвечает альфа. — Я понятия не имею. Юнги обхватывает руками голову, нервно ходит по комнате, а потом требует подогнать машины. — Мы все, — обращается он к руководящему составу военных сил, — едем в гущу событий. Разберёмся со всем на месте, оценим силы врага. — Ты погибнешь! Ты совсем мозги растерял! — подлетает к нему Дэ Мин. — А ты предлагаешь отсиживаться здесь, как в бункере, и ждать, когда этот долбанный волчара доберётся сюда? — зло смотрит на отца Юнги. Дэ Мин на это ничего не отвечает и вновь возвращается в свой угол. Юнги через бинокль осматривает линию боя и с горечью понимает, что его оборона с таким напором и количеством не выдержит. Он приказывает разбить здесь же штаб, выслать на подмогу оставшиеся силы и объявляет полную мобилизацию. Рассвет хороших новостей не приносит, враг продвинулся к городу еще на пару километров, а армия Юнги соответственно отошла вглубь. Среди солдат армии Траума большие потери, больницы переполнены раненными, а убитых даже забрать из-за непрекращающегося огня невозможно. — Наёмники, — опускается на стул Юнги после бессонной ночи. — За него воюет не только армия Эрема, но и наёмники, поэтому мы и проигрываем. На деньги от наркотиков можно купить целый город. Волк купил его армию. Кажется, отец был прав. Пора звонить в Вилейн, иначе мы проиграем. Притом если так пойдёт, то капитуляция произойдёт через пару часов.***
— Так мы высылаем подмогу или нет? — спрашивает Бобби, на ходу скручивая косяк. — Высылаем, — вертит меж пальцев монетку Джин. — Или не высылаем. Скажи Дэ Мину, что мы высылаем подмогу, а я буду тянуть до последнего. — Я не понимаю, — хмурится Бобби. — Потому что ты тупой, — вскипает Джин. — Если эти сутки Дэ Мин продержится, то хорошо, наши силы были в пути, и мы были готовы помочь. Если Траум проиграет, то на открытый конфликт с волками мы и не шли, наша хата с краю. Теперь тебе понятно? — Ты издеваешься! — вскипает Бобби и поворачивается к вошедшему в дверь Минджу. — Правда, что в Трауме война? — с трудом сдерживая дрожь в голосе, спрашивает омега. — Кто тебе это сказал? — хмурится Джин. — Прислуга, — отвечает Минджу и повторяет вопрос. — С каких пор прислуга в этом доме разговаривает, — злится Джин и поднимается на ноги. — Значит, правда, — прислоняется к двери омега. — Там моя семья… — Твой отец стопудово титановой стеной обложился, не переживай, — смеётся Бобби. «Дэ Мин обложился, но моя семья нет», — думает Минджу, но не озвучивает. — Ты звони в Траум, я провожу твоего супруга, — говорит Бобби Джин и идёт к омеге. Он буквально выталкивает его за дверь и, взяв за руку, ведёт в сторону лестницы. — Я не глупый и не идиот, — вырывает руку Минджу. — Я понимаю, что тебе плевать на мою семью, Траум и даже на меня. Что ты мог — ты от меня уже получил. Но помогите им, пусть он вышлет армию, — Минджу умоляюще смотрит на него, а Джин рассматривает синие пятна на его шее. — Бобби так и не научился сдержанности, — протягивает руку к нему Джин, но Минджу его отталкивает. — Оставь свою лживую заботу себе. Закрыв в ту ночь дверь перед моим носом — ты мне всё сказал. Сейчас меня интересует только Траум. Скажи, вы вышлете им подмогу? — Ты его муж и ты должен с ним спать, — говорит ему, а будто себе повторяет вот уже в сотый раз с того самого момента, как захлопнул дверцу мышеловки и оставил Минджу наедине с чудовищем. — Я не сплю с ним — он меня трахает. Чувствуешь разницу? — зло смотрит на него омега. — Ответь мне на второй вопрос. — Вышлем, — всё-таки поглаживает его щёку Джин. — А теперь иди к себе, позже познакомишься с новой прислугой. Он провожает его взглядом, а потом, развернувшись, идёт к бару. К Бобби сейчас нельзя, иначе Джин его до полусмерти изобьёт, заменит шкуру медведя на полу его же. Хотя бить надо только одного человека и его отражение сейчас на дверце бара отчётливо видно. Джин бы и рад чётко поставленный удар на себе применить, может, хоть он его в чувства приведёт, на лестницу оглядываться заставит перестать. Ненависть к себе которые сутки его сжирает, никакое виски её не заглушит. Но пусть он себя за начатое и ненавидит — останавливаться не будет.Он уже сжёг все мосты.