Traum

Утро — начало нового дня, надежда на лучшее, ещё один шанс сделать всё по-другому. Не в этот раз. Для Юнги это утро — минус ещё один день из жизни, — вполне возможно, что последний, — очередные двенадцать часов страха и ожиданий. Юнги, будучи маленьким, до ужаса боялся ночи, монстров, живущих под его кроватью, именно поэтому частенько пропадал в спальне родителей, прижимался к папе и с наступлением темноты даже во двор не выходил. Теперь, будучи давно не маленьким, он боится утра. Каждый раз, когда поднимается солнце, в Юнги страх заселяется и до самой темноты не отступает. Он сидит на полу, легонько массирует плечи лежащего головой на его коленях брата и вздрагивает на каждый звук со двора, на ворота смотрит. Весть об отце сломала его, убила смешную надежду на то, что он получит помилование и останется пожизненно заключённым. Теперь уже без вариантов, теперь за этими воротами его ждёт только смерть. Всю ночь он пролежал на груди Тэхёна, засыпал и просыпался с его пальцами в своих волосах, до последнего отговаривал его рассказывать правду, обещал никогда за неё не простить, не поддавался на его мольбы и слёзы. Юнги бы, может, и рассказал всю правду волкам, открыл бы тайну, которой уже девятнадцать лет, и спас бы свою жизнь, но будет ли это жизнью? Его возненавидит весь город. От него отвернутся все, с кем он общался, обедал, гулял, его друзья и знакомые, люди, с которыми он пошёл на войну. Ложь такого масштаба не прощается. Вряд ли Юнги сможет вынести всю эту ненависть, посметь глянуть в глаза хоть одного человека без страха быть оплёванным. Если выбирать между смертью и позором, то он выберет первое. Юнги никогда не был трусом, не был настоящим альфой, но он всегда был сильным и даже смерти не позволит обмарать его имя. Он кутает Тэхёна в плед, улыбается на то, как смешно морщится тот во сне, и корит себя, что, кажется, его разбудил. — Доброе утро, — трёт глаза младший. — Доброе, — нежно улыбается ему Юнги, вкладывает в эту улыбку все свои последние силы. Утро вовсе не доброе, и знают это оба, но порой реальность легче игнорировать, чем принять. Она есть, она с ними в одной комнате, чуть ли не по стенам кровью «тебе скоро не жить» выводит, но оба притворяются, что не видят, что это обычное утро, когда как, позавтракав, каждый пойдёт по своим делам. — Я слышал, что охранники говорили. Сегодня отца привезут, — Тэхён тянется за бутылкой воды. — Видеть его не хочу. — Я сам желанием не горю. — Думаешь, наш отец бы разрешил пленному провести ночь с близким человеком? — принимает сидячее положение Тэхён. — Волк разрешил, и мне кажется, он не такой уж и плохой. Позволь мне рассказать ему правду, я уверен, он тебя помилует. — Прошу, не начинай, — прислоняется затылком к стене Юнги. — Ты не позволяешь мне помочь. Ты обрекаешь меня на жизнь с осознанием, что я не спас родного брата, — оглядываясь на дверь, шепчет омега. — Это не спасение, Тэ, — вздыхает Юнги. — Я всю ночь тебе это объяснял. Я скорее наложу на себя руки, чем выдержу ненависть тех, кого обещал защищать и оберегать. Я просто не смогу. — А я не смогу без… — омега умолкает, услышав шум за дверью, и через минуту дверь открывается, впуская внутрь охранника. Альфа требует Тэхёна на выход, и тот, крепко обняв брата, нехотя покидает помещение. Через полчаса Юнги приносят завтрак, к которому он не притрагивается. Он продолжает ждать. Чон Чонгук будто над ним издевается, нарочно всё тянет, не присылает весточек, не называет время, убивает ожиданием. Юнги не знает, что лучше — знать о времени казни или оставаться в неведении, но всё равно на вход смотрит, альфу ждёт. Он приходит в полдень, проходит внутрь, сразу к нему идёт. В этот раз стул не подтаскивает, видать, надолго не задержится — Юнги это пугает, значит, им уже и говорить не о чём, решение принято. — Как провёл ночь? — возвышается над ним, одна рука в кармане брюк, во второй чёрное пальто, сам только в пиджаке. — Спасибо за Тэхёна, — нехотя бурчит Юнги. — Пойдём, попрощаешься с отцом, — протягивает руку альфа. — Я не хочу его видеть, — хмурится Юнги. — Надо, — нагибается Чонгук и, схватив его под локоть, рывком поднимает на ноги. — Ты бы ел побольше что ли, весишь килограмм сорок, если не меньше. — Зато виселица выдержит, — пытается пошутить Юнги, но Чон не улыбается, ещё больше мрачнеет и, накинув на него пальто, толкает к выходу. На улице морозно, небо затянуто серыми тучами, Юнги делает глубокий вдох, чувствует, как холодный воздух словно прочищает лёгкие. Он, ёжась, следует за альфой, сильнее в пальто кутается. Омега всё ждёт, когда они в дом войдут, но Чонгук ведёт его на задний двор, и Юнги понимает, что в особняк хотя бы в последний раз он не попадёт. Они обходят дом и останавливаются на вымощенном камнями дворе, посередине которого стоит чёрный огромный джип с открытым багажником, из которого торчит гроб. Юнги отшатывается и неосознанно за руку Чонгука хватается: — Что… — Убит при захвате, — кивает в сторону гроба альфа и сжимает в руке чужую ладонь. — Ты можешь подойти, но открывать не будем, зрелище неприятное. — Он бы не сопротивлялся, — в недоумении смотрит на него Юнги и отдёргивает руку. — Он всё это время жил на границе в одной семье, которой платил за укрытие, и всё ждал лазейку вырваться из Траума, — говорит Чонгук и еле сдерживается, чтобы за рукой парня не потянуться. Ладони Чонгука внезапно одиноко без руки, в ней зажатой. — Он отказался сдаваться, взял в заложники их маленькую дочь, теперь лежит в гробу. — А ребёнок? — спрашивает Юнги, а сам непонятно почему от стыда сгорает. «Ты хоть умереть мог достойно. Жил, как трус, так и умер», — думает. — Жив. Будешь прощаться? — Не буду. — Он не дал мне отомстить, не позволил насладиться его муками. Ты всё, что мне осталось, — горько усмехается Чонгук. — Народ Ребелиона знает о смерти Дэ Мина, поэтому мы похороним его в безымянной могиле, чтобы не оскверняли. — Это правильное решение, — борется со спазмами, схватившими горло, омега. — А что насчёт меня? Ты уже выбрал место для моей могилы? — поворачивается к Чонгуку и пристально в глаза всматривается, снова об острые льдины режется. — Тебя казнят завтра на рассвете, — ни мускул не дёргается на лице альфы, говорит так, будто про погоду рассказывает, а у самого внутри корабли тонут, поперёк переломанные на дно идут. Он отчётливо слышит его крик, протест, видит отчаянное желание в эти слова не верить, за жизнь зацепиться, а в реальности, на нарисованном лучшим художником вселенной лице даже мимика не меняется, только на дне глаз его теперь угольки тлеют. Огонь Чонгук же и потушил. — Завтра? — с трудом переспрашивает Юнги, сухим кашлем заходится. Он отказывается верить, принимать. Ведь время смерти на то и время смерти, что его после неё и записывают. Юнги жив вроде, изо рта пар идёт, но Чонгук этого не видит, он собственными руками только что его в чёрный полиэтиленовый мешок запихнул и замок застегнул. Жизнь тем и прекрасна, что ты никогда не знаешь, когда твоё сердце остановится. Ты строишь планы на дни, месяцы, годы вперёд, выбираешь место для следующего отпуска, который только летом, потому что ты веришь. Не сомневаешься, что доживёшь, что увидишь и новые места, и тот самый автомобиль купишь — так и должно быть. Это то, что держит человека на плаву. Вера ведёт его вперёд, даёт мечтать и думать, что он вечен. Кто посмел такой бесчеловечный метод придумать? Как такое вообще возможно, что другой человек твою веру за глотку хватает, воздух перекрывает. Так не выживают, даже те часы до этого «завтра» с осознанием приближающегося конца не прожить. Пусть «завтра» для Юнги не наступит, он не хочет первых лучей зимнего солнца на лице на прощание. Ему это «завтра» не нужно. — Завтра, — подтверждает Чонгук, добивает. В его голосе нет ни намёка на радость от достижения долгожданной цели. Он хмур, всё на гроб поглядывает, в сторону Юнги не поворачивается. Омега думает, альфа расстроен тем, что отец не оставил ему шансов лично поквитаться, но он ошибается. Чонгук не спал всю ночь, сотню сценариев пересмотрел, всё выход искал, так и не придумал. Люди уже возмущаются, как бы до бунта не дошло. Они хотят месть за своих детей, за родителей, требуют справедливости, Чонгук тоже за неё выступает, но лишать жизни хилого паренька рядом не хочет. Он отправляет Юнги обратно в гараж, а сам идёт в дом, закрывается в кабинете и, сев в кресло, снова думает. От этих дум, которым посвящены все его последние часы, голова гудит, как котёл. Он смахивает со стола канцелярские принадлежности, тянется к уже шестой сигарете с утра и продолжает искать выход. Минут через двадцать к нему входит Хосок и проходит к дивану. — Я вижу, что тебя что-то грызёт, — говорит брат. — Вижу и всё не осмелюсь спросить. — Мы столького добились, — бесцветным взглядом смотрит на него Чонгук. — Мы пришли в Эрем голодранцами, но основали свою империю. Мы стольких потеряли и стольких приобрели. Мы захватили Траум, свергли Минов, даже убили главное зло, того, кто убил наших родителей, но я не чувствую вкуса победы. Я ничего не чувствую. — Тебе просто жаль пацана, — вздыхает Хосок. — Не жаль. Для таких, как он, жалость оскорбительна, — хмурится Чон. — Я жаждал крови, я хотел перебить их всех, думал, это меня успокоит. Теперь я её не жажду, а народ жаждет. Они слишком долго страдали, через столькое прошли, они — это я до захвата Траума, как я могу отменить казнь? Как могу сказать им, что забудьте о мести, давайте притворяться, что ничего не было? — А ты хочешь её отменить? — Хочу. — Я привык полагаться на твои решения, и пока ни разу они меня не подводили, но в этот раз я не могу с тобой согласиться. Я тоже не хочу смерти пацану, тем более… — осекается Хосок и, передумав, не договаривает. — Помилование слишком дорого нам обойдётся. От нас отвернутся наши люди, нас не поймут, это пошатнёт веру в тебя, как в лидера. А ещё есть вариант, что рано или поздно он заявит права на престол. — Я всё это прекрасно понимаю, как и то, что казнь должна состояться. Сейчас я хочу побыть один. — Как скажешь, — Хосок поднимается на ноги и, подойдя к креслу брата, нагибается, и кладёт руку на его плечо. — Несмотря на мои мысли, знай, что если ты примешь другое решение, я всё равно пойду за тобой, даже если останемся в итоге мы вдвоём. — Знаю.

***

Семь вечера. Юнги уже знает, что его кормят ужином именно в это время, и безразличным взглядом смотрит на поднос на полу. Чонгук не солгал, его эти дни кормят, как на убой, а сегодня даже есть десерт. Юнги и не думает притрагиваться к еде, он не понимает, что за издевательский обычай: ставить перед обречёнными на смерть самые лучшие блюда, будто у них хоть кусок в горло пролезет. За несколько часов до смерти думается вовсе не о еде. Думается о лицах близких и родных, о том, как они воспримут твою кончину, долго ли будут страдать, думается о совести, которая изнутри разъедает, ведь слёзы на глазах любимых — последнее, чего хотелось бы. Думается о рассвете, который больше не увидишь, о запахе кофе с утра пораньше, о заливистом смехе брата, о весеннем дожде, барабанящем по крыше автомобиля, о том, сколько не успел, а сколько хотел. Омега отодвигает поднос и сворачивается калачиком на пледе. В гараже, как ни странно, не холодно. Юнги думает, у него, наверное, уже с головой проблемы, но ощущение, что стены снаружи подогреваются, он даже ночью к ним тянулся, прислонялся. Он рывком присаживается на полу, услышав скрип ворот, думает, что это Тэхён, но видит Чонгука. Всего пара часов прошло, альфа снова здесь, и Юнги не против, присутствие рядом кого-то жизненно необходимо, пусть даже это сам палач. Тэхён его таким видеть не должен. Чонгук выглядит уставшим, нет ничего от былой собранности, даже обычно идеально уложенные волосы альфы взлохмачены. Он проходит к Юнги и опускается рядом на плед. — Неудивительно, что ты не ешь, — кивает он на поднос. — Удивительно, что ты опять здесь, а я хочу побыть один, — лжёт Юнги. — Даже без Тэхёна? — Даже без него, — опускает голову омега. — Он будет плакать, я не хочу причинять ему ещё большей боли своим видом. Я попрощаюсь с ним утром. Что с ним будет после… моей смерти? — с трудом произносит последние слова. — Захочет остаться и работать — я не против, захочет уйти — отпущу. Ты не хочешь попрощаться с братом? Тем более он в Трауме, — пристально смотрит на него Чонгук. Юнги на миг теряется, не понимая, о чём говорит альфа, а потом вспоминает о Минджу. — Почему он вернулся? Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Мин. — Он жив и здоров, это главное. — Надеюсь, ты его не тронешь. — Я омег не трогаю. Юнги прыскает в ладонь, вызывая недоумение у Чонгука. Это точно нервное. — Ты убивал когда-нибудь? — серьёзно смотрит на него омега. — Да. — Больше, чем один раз? — Да. — А я нет, — откидывает голову назад Юнги, изучает обветшалый потолок. — Теперь-то ты можешь рассказать, за что мстишь? Я хочу знать, почему я умру. — За Ребелион. — Я понял, что ты оттуда, когда мы переговаривались по рации и ты намекнул на них. А если точнее? — всматривается на узор на шее альфы Юнги. Он прекрасно помнит все его татуировки, но лучше всех «волка» на спине, жаль, что просьба его показать сделает Юнги психопатом в глазах альфы, хотя приговорённому к смерти можно всё — даже быть психопатом. — За моего отца, на казни которого ты присутствовал, — говорит Чонгук и прослеживает за тем, как меняется взгляд Юнги. — За моего папу, который умер без лекарств, за моих братьев и сестёр, обреченных жить в муках, благодаря режиму… — Ты Чон Чонгук, сын Чон Юонга, которого вздернули на той же площади, где завтра повесят и меня. У меня совсем нет шансов, — треснуто улыбается Юнги. Эта улыбка осколками в Чонгука впивается, поверх старых ран новые накладывает. — Я бы так хотел, чтобы шансы были, — звучит искренне альфа. — Можно мне последнее желание? — двигается к нему Юнги. — В разумных пределах. — Тэхён не должен узнать о казни до нашего с ним прощания, очень прошу. И покажи мне «волка». — Это уже целых два желания, — улыбается Чонгук странной просьбе. — Может, он придаст мне смелости, — пожимает плечами омега. — Ты ею переполнен, — тихо говорит Чонгук и стаскивает пиджак. Он расстёгивает рубашку до конца под пристальным взглядом омеги и, спустив её с плеч, поворачивается к нему спиной. Юнги подползает ещё ближе, несмело тянет руку и тащит рубашку за воротник вниз, вплоть до пояса, обнажив полностью спину альфы. В гараже холодно, но внутри Чонгука костёр разгорается, по крови лавой течёт, расползается. Он словно видит лижущее ледяную пустыню внутри пламя, то, как сдаётся лёд под напором огня, и мысленно просит его никогда не погаснуть. Он чувствует его горячее дыханье на загривке, понимает, что это его воображение, ведь Юнги не настолько близок, и вздрагивает, когда пальцы касаются позвоночника, на котором пасть набита. Юнги обводит глазницы, скулы — Чонгука от нежности кроет. Он пытается держать себя в руках, так остро не реагировать, но всё естество кричит о том, чтобы обернуться, схватить в охапку, повалить, подмять под себя, подчинить… другого альфу. Чонгуку каждый раз словно рёбра ломают, стоит только вспомнить, кто такой Юнги. Там, где проводит пальцами Юнги, глубокие ожоги вспениваются, но от них не больно, их больше хочется. На подносе одного прибора не хватает — Чонгук это сразу заметил, но он сгорает сейчас под его руками, инстинкт самосохранения в наваждение, созданное Юнги не просачивается. Чонгук словно в трансе, он под его руками тает, ничего из внешнего мира не воспринимает, пробить накрывший их купол взаимной тяги не позволяет. Нет завтра, его и не будет. Есть сегодня, сейчас, этот пропахший сыростью гараж, холодный пол и его ладони на спине, зверя поглаживающие, усмиряющие. Альфа назад подаётся, ближе быть хочет. Юнги цель забывает, всю голову «волка» обрисовывает, как завороженный, в него всматривается, будто тот моргает, видит. — Ты ведь не из тех, кто бьёт в спину, — не спрашивает Чонгук, утверждает. Юнги на зажатую в правой руке вилку смотрит, вновь глаза на волка поднимает, опускает. — Я не думал в спину, — приближается к его уху Юнги, руку с вилкой к его груди поднимает, оружие ему показывает. — Я думал в глотку — один поворот, и кровь бы было не остановить, ты бы захлебнулся. Альфа резко разворачивается, валит омегу на плед, вжимает в пол собой, не даёт пошевелиться, сильнее на запястье давит, и вилка из руки со звоном выпадает. Юнги и не думает сопротивляться, он просто думать эти часы не будет. Ему можно. Обречённому на смерть можно всё, даже тонуть без права на спасение в озере цвета ночи на дне чужих глаз. Оно зовёт его, просит полностью окунуться, и Юнги идёт. Голыми стопами по земле, ледяными осколками усеянной, ступает, оставляет за собой кровавый след, но идти продолжает. Там, на дне этой тьмы, ему покой мерещится. И Смерть. Он не выдерживает, веки прикрывает, дышит его дыханьем, пальцами по руке выше к локтю ведёт, спускает, повторяет. Чонгук нагибается, носом его щеки касается, знает, что уже не остановится, на инстинкты ведётся, а Юнги только подталкивает. Он медленно ресницами взмахивает, веки поднимает, одним взглядом разрешает. Чонгук его губ своими касается, медленно по ним водит, не напирает. Он пробует, трётся, нюхает, потом зубами нижнюю прихватывает, легонько жуёт. Чонгук с ума от его близости сходит, боится лишний раз пошевелиться, боится, что это сон, что он так и вырубился от дум в кабинете, и может в любой момент проснуться, а Юнги в воздухе растворится. Слишком прекрасно, настолько, что невыносимо, настолько, что лучше не принимать, но Чонгук принимает, вкалывает его в себя мизерными дозами, но даже от них разбухшее сердце в себе уже не уменьшает. Юнги, в отличие от него, ждать не может, у него времени в обрез, он считает секунды, поэтому он рот открывает, чужой язык впускает, со своим переплести позволяет. Чонгук целует его так, как никогда никого не целовал, вкладывает в этот их первый и, кажется, последний поцелуй всего себя. Целует и показывает, как сильно жаждал, как мечтал, как его ломало по ту сторону гаража, как в итоге сломало все правила и принципы. Он хочет его до безумия сильно, не сдерживается — у Юнги на боках синяки цветами расцветут, в могилу с ним лягут. Клыки у волка камнем точенные, он вгрызается, а Юнги отдаёт, всего себя предлагает сожрать, в объятиях задушить, иссушить, испить, лишь бы туда на рассвете не идти, это прошибающее одиночество перед лицом смерти не чувствовать. Он царапает его грудь ногтями, нарочно следы оставляет, обещает, когда Чонгук с казни вернётся, после душа выйдет, эти полосы увидит, то его вспомнит. Может, выкурит одну или две, может, гараж к чертям спалит, может, даже сожалеть будет, а пока Юнги на нём отпечатки оставит. У Чонгука эти следы на коже, у Юнги внутри вместе с привкусом чужой крови, по губам размазанной, по самому нутру, по каждой клеточке. Вот только Юнги ошибается — у Чонгука это не снаружи и давно. У него под рёбрами огненный цветок горит, чем больше омега ему в губы выдыхает, ядом своим отравляет, тем сильнее это пламя разгорается, своим огнём айсберги в альфе откалываться заставляет и в последний путь умирать отправляет. Юнги целует, почему так умереть нельзя, думает. Губы Чонгука были бы лучшим анестетиком, его руки — лучшая поддержка, жар его тела — ощущение дома. Так умирать не страшно. Так умирать можно раз десять на дню. Но Чонгук отрывается от него, и Юнги в реальность с высоты десятого этажа разбивается, кое-как себя собрав, к стене отползает. Чонгук встаёт на ноги, на него не смотрит, более того, отворачивается и второпях рубашку застёгивает. — Только руки на себя не накладывай, прошу, — бросает он на прощание и, прихватив пиджак, идёт на выход. Юнги кладёт подбородок на прижатые к груди колени и пальцами горящие губы обводит. Теперь умирать не хочется вдвойне.

***

Юнги не ошибся. На рассвете пошёл снег. Он крупными хлопьями накрывает землю, переодевает природу в белое, заставляет верить в свет и чудеса, словно над подталкиваемым к автомобилю омегой издевается. Мир себя Юнги во всей красе в последний раз показывает, провожает в последний путь, под ногами пушистым ковром расстилается. Юнги на миг о своём маршруте забывает, на кружащиеся в воздухе снежинки заглядывается, чувствует, как дух захватывает. Прежде чем сесть в машину, он в последний раз окидывает взглядом особняк, прощается с домом, чтобы обрести новый. Под землёй. Грустно себе улыбается. Тэхёна нигде нет. Это даже хорошо, он бы был тем самым, кто бы Юнги окончательно сломал, кто бы одним взглядом годами отстраиваемую дамбу разрушил и за пару минут до смерти превратил бы Юнги в самого жалкого человека в мире. Тэхёну его таким видеть не надо. С Минджу омега попрощался ночью в гараже. Несмотря на раннее время, площадь кишит людьми, Юнги не поднимает глаз с земли, пока поднимается на своеобразный эшафот, собранный посередине. Он с иронией отмечает, что этот эшафот не собирался в Трауме последние шесть лет. Дэ Мин в последнее время карал провинившихся расстрелом и за городом, да и то уже таких не находилось — против главного альфы города больше никто не шёл. Юнги стоит в трёх шагах от виселицы с закованными в наручники впереди руками, в тонкой рубашке и куртке, любезно предоставленной ему охраной, но не мёрзнет. Он осматривает толпу, видит как полные ненависти и злости, так и полные жалости и сочувствия взгляды горожан Траума. Он отчётливо слышит оскорбления в свой адрес, пожелания гнить в земле и ищет глазами Тэхёна, вдруг брат пришёл сюда. Не находит. «Прости меня, малыш, я обещал тебя защищать, но ухожу». Снежинки ложатся на ресницы, на губы, Юнги ловит одну языком, даже улыбается. Главное, не оборачиваться, не видеть свесившийся узел, не думать об этом. Он вышел к своим людям, стоит в центре своего города, он и умрёт достойно, так же, как и тот альфа, отец Чонгука. Сам Чон на сконструированной трибуне напротив, там стоят все главные «волки». Он мрачен и зол, будто чужой смертью сильно озабочен. Юнги бы хотел так думать. — Последнее слово, — доносится из микрофона голосом Чонгука. Юнги отрицательно качает головой. К омеге подходит палач и требует следовать за ним. Юнги и пытается, но нога с места не двигается, будто она к помосту десятком гвоздей прибита, он всё порывается один из трёх последних шагов сделать, но не выходит. Палач возвращается и, схватив его под локоть, волочит к виселице. Юнги останавливается под узлом и последний раз глаза к серому небу поднимает. Даже оно с пусть и вечно нелюбимым, но своим дитя прощается.

Пять часов назад.

Минджу узнает о казни из вечерних новостей, где ведущий объявляет точное время и призывает желающих присутствовать. Омега, несмотря на протесты родителей, схватив пальто и ключи от машины отца, бежит вниз. В особняк Минджу пускают без проблем. Он терпеливо ждёт, пока вышедший к нему альфа от имени Чон Хосока даёт ему разрешение увидеться с братом. Юнги сперва с удивлением смотрит на вошедшего в гараж Минджу, а потом, крепко обняв, слушает его рассказ о Вилейне. Юнги рассказывает про Тэхёна, его немоту, придуманную ими «легенду», про своё положение. Минджу не в силах сдержать слёзы, от предстоящей казни плачет, всё слушает и просит не отчаиваться. Обняв на прощание брата, он прямиком идёт в особняк. Тэхён узнаёт о казни от Эда, когда тот, отпуская часть прислуги домой, спрашивает, кто будет на ней присутствовать. Тэхён в ужасе отшатывается, а Эд слишком поздно понимает, что сболтнул лишнего. Омега, держась за стену, оседает на пушистый ковёр гостиной и задыхается. Он комкает на груди рубашку, со свистом вдыхает воздух, но до лёгких ничего не доходит, кислород не просачивается — Тэхён умирает. Бьётся затылком о стену подряд несколько раз, а потом ползком, потому что вставать на ноги кажется чем-то нереальным, потому что Тэхёну одной вестью позвоночник надвое переломали, он к двери ползёт, всё до Юнги доползти пытается, но, от приступа паники задыхаясь, на спину валится. Он видит чужие руки на груди, рвущие ворот рубашки, видит нависшего над ним Чимина и делает первый вдох в приложенный ко рту омегой бумажный пакет. С трудом нормализовав дыхание, он обхватывает себя руками и уже в голос воет. К омеге подбегает Джи, Чимин отходит. Бета обнимает Тэхёна, рычит на вышедшего из кабинета на крики и пытающегося подойти Хосока, гладит по волосам, просит взять себя в руки. — Что случилось? — спрашивает Хосок брата. — Он узнал о казни, — тихо говорит Чимин и подходит к нему. Тэхён утирает беспрерывно текущий поток слёз и поднимает зарёванное лицо на Хосока. Он смотрит с лютой ненавистью, насквозь ею протыкает. Хосок делает к нему шаг, протягивает руки, но Тэхён отталкивает его, потом ещё и ещё, бьёт в грудь, замахивается для очередного удара. — Не подходи, — просит брата Чимин и тянет его назад. — Вряд ли он хочет нас вообще видеть. Хосок нехотя отходит, а Тэхён, встав на ноги, направляется к кабинету Чонгука. Плевать на слова Юнги и позор, плевать на всё — он не должен умереть. Тэхён всё расскажет Чонгуку. — Тэхён, — за три шага до двери в кабинет слышит омега и поворачивается к вошедшему в дом Минджу. Последний сразу подбегает к брату и, обняв его, шепчет: — Успокойся, не выдавай себя. Я всё решу, обещаю. Я говорил с Юнги. Тэхён растерянно смотрит на омегу и медленно отступает. — Мне нужно поговорить с вашим главным, — поворачивается к застывшим на месте Хосоку, Эду и Чимину омега. — Не думаю, что мой брат готов слушать истерику… — начинает Хосок, но его перебивают: — Я убил своего мужа будучи беременным от него же, думаешь, ты меня остановишь? — Заходи, я ждал тебя, — окликает его вышедший из кабинета Чонгук. Через минуту омега сидит на диване напротив Чонгука, рядом с ним опускается Хосок. — Если ты пришел плакать и умолять о помиловании, то напрасно. Я разрешил вам попрощаться — это всё, что я могу сделать для тебя. Насчёт того, что произошло в Вилейне, я думал с тобой позже пообщаться, — начинает Чонгук, который не покидает кабинет уже пару часов. Он даже не был на площади, не разговаривал со своими людьми, он ничего не может. Всё, что он делает — это думает об отмене казни и о поцелуе, до сих пор заставляющем полыхать синим огнём все внутренности. — Умолять? Плакать? Серьёзно? — кривит губы Минджу. — Ты не понял, что Мины не умоляют и не плачут, иначе тот парень в твоём гараже всё бы тебе давно выложил. Если бы ему было плевать на гордость, он бы тряпкой под твоими ногами расстелился. Но ему умирать через несколько часов, а он молчит и молча позволит тебе петлю вокруг своей шеи затянуть, но я не могу молчать — я не он и не так силён. Несмотря на моё ему обещание, я пришёл сюда, чтобы сказать правду, чтобы получить талон на его жизнь. — Я понятия не имею, что это за правда такая, что ты в ней настолько уверен, но не думаю, что Мин Юнги что-то может спасти, — устало говорит альфа. — Может, если ты человек слова, если нет, то ты прав — его ничто не спасёт, — пристально смотрит на него Минджу. — Я тебя слушаю. — Мин Юнги девятнадцать лет, и все эти годы он живёт во лжи… — О, будет мелодрама, мне нужен вискарь, — перебивает омегу Хосок и, встав, идёт к бару. — Я прекрасно чувствую ваши запахи, уверен, и вы мой различаете, — продолжает Минджу. — А чем пахнет Юнги? — Что за странный вопрос? — хмурится Чонгук. — Ничем он не пахнет. — Или же у вас одно только название «волки», — восклицает Минджу. — Юнги прячет свой запах, всю жизнь прятал. Потому что его запах — это то, кем он является. Потому что отец заставил Юнги отказаться от своей жизни и прожить другую, — делает паузу омега. — Если завтра ты казнишь его, то ты должен знать, что ты казнишь не Мин Юнги, одного из самых сильных альф города, а Мин Юнги — одного из самых сильных омег города. Тишина в кабинете длится пару секунд. — Чего? — громко смеётся Хосок и умолкает, поймав взгляд Чонгука. Альфа смотрит на Минджу, но будто не видит его. — Он пахнет земляникой, — выдыхает Чонгук. Минджу кивает. — Что за чудовище ваш отец? — растерянно опускается на диван Хосок. — Дэ Мин горит в Аду, и будь я там, то подбросил бы дров, — треснуто улыбается Минджу. — Не убивайте моего брата. — Невероятно, — словно в прострации сидит Чонгук. — Это невероятно. Поезжай домой, мне надо… — он встаёт на ноги и, так и не договорив, выходит из кабинета. Чонгук быстрыми шагами идёт в сад, на ходу стаскивает с себя пиджак, бросает его на траву и продолжает идти в глубь. Останавливается, нагнувшись, опирается о колени и пытается отдышаться. Мин Юнги омега. Мысли сверлят мозг десятком дрелей, он за ними не успевает, ерошит волосы, к дереву прислоняется. Перед глазами одни кадры, где он его избивает, где морит голодом, заставляет спать на полу, где объявляет о казни, а тот молчит, тот всё время молчит и терпит, смотрит только так, будто на дне его глаз ответы на все вопросы, будто истина вся в них на поверхности лежит. Но Чонгук слеп, слишком уверен во всём, чтобы позволить себе усомниться. Он его только бил, неважно, будь то хорошо поставленный удар или меткое слово, от которого Юнги шатался, падал, но вставал, всё равно вставал и опять лицо поднимал, всё в глаза всматривался, «пойми уже» просил. Чонгук не понял. Самый сильный омега из всех. Тот, перед которым даже на колени встать не стыдно. Тот, кому даже верёвку на шею накинь — не сломается. Чонгук продолжает нервно мерять шагами сад, а потом идёт в сторону гаража. Он отгоняет охрану и прислоняется лбом к воротам. Даже не плакал ни разу, ничего не просил, словом не обмолвился — Чонгука одно осознание масштаба его силы разрывает. Зверь в нём истошно вопил, всё указать ему хотел, но альфа был глух к его скулежу, не вслушивался. Он ведь, целуя его, уже это понимал, он чувствовал это каждой клеткой организма, но не признал. Он горел Мин Юнги даже когда тот был альфой, но сейчас окончательно сгорел. Там, за воротами, сидит маленький омега, который по своей силе превосходит главного Волка, и ему не стыдно это признать. А за воротами особняка народ, требующий возмездия. Улыбка трогает губы Чонгука, расползается по лицу и переходит в громкий хохот. 1:0 в пользу Мин Юнги. Минджу будто своими тонкими ручками снял с Чонгука огромный груз, открыл его веки, вдохнул жизнь. Он не будет разговаривать с Юнги. Потом. Сейчас надо вернуться в дом.

***

— Всё будет хорошо, — поглаживает волосы все ещё плачущего Тэхёна Минджу. — Он не умрёт, поверь мне. Завтра он вернётся домой, за тобой, к тебе. Просто верь мне. — Я вышлю за тобой машину на днях, надо разобраться с твоей ситуацией, — говорит Минджу проходящий мимо Чонгук и вновь запирается в кабинете. — Ахуеть, — Хосок сидит на диване, так и не глотнув виски. — Да блять, он же похож на омегу. — И что? — взрывается Чонгук. — Он хрупкий, но, сука, сильный, дерётся, как альфа, не пахнет! Откуда я мог знать? — Я не виню тебя, я своей слепоте поражаюсь. Что будем делать? — Месть есть месть. Мы отомстим. Мы дадим народу Траума возможность это сделать. Я не могу закрыть глаза на всё из-за того, что он омега. Пусть переживёт всё то, что пережили мы, но на его шею, в отличие от нашего отца, верёвку не наденут.

Траум. Центральная площадь. Эшафот.

Юнги кусает ледяные губы, последний раз осматривает толпу, убеждаясь, что брата нигде не видно. Он откидывает голову назад, прикрывает веки, подставляет лицо под хлопья снега. Юнги представляет, что они с Тэхёном в саду, что младший опять рассказывает о своём опыте с чем-то новым, трещит без умолку, а Юнги над ним смеётся, вспоминает папу, как лежал на его коленях и впитывал в себя запах клубники, как любил его пальцы в своих волосах. Он не уверен больше, что на его лице снежинки тают, кажется, это его же слёзы ледяную дорожку прокладывают, но их никто не видит, они под снегом погребены, как и сам Юнги совсем скоро. Он повторяет себе, что «скоро», что он, наконец, увидит папу, ляжет на его колени, от одного его запаха успокоится, обретёт то тепло и заботу, которых его здесь лишили. За грехи надо платить, Юнги платит за чужие, свои совершить не успел, но раз уж судьба распорядилась так, то пусть так и будет. Время вокруг него замирает, она уже его обнимает, дышит прямо в затылок, перебирает волосы, шепчет об освобождении, заманивает. Юнги по-прежнему не хочет, но больше даже мысленно отсрочки не просит — поздно бежать, когда в метре от тебя верёвка колышется, а сам ты одной ногой в могиле. Ещё мгновение, и всё закончится, если повезёт, то он умрёт от перелома шейных позвонков и быстро, а не от асфиксии и мучительно долго. Юнги надеется, что хоть в этом ему повезёт. Но даже в думах Чонгук его одного не оставляет, вытягивает из их паутины своим голосом, заставляет открыть глаза и вернуться в реальность. — Народ Траума, — опираясь руками на низкую трибуну, говорит альфа, сам пристально на Юнги смотрит. — Отныне я не разделяю вас на народ Ребелиона и Траума, вы едины, мы едины, и в этом наша сила. По толпе проносится одобрительный гул, все поддерживают своего лидера, скандируют его имя. — Дэ Мин покинул нас, как последний трус, — продолжает Чонгук. — Не смог принять достойно смерть, но его наследие живёт. Жило. Его ложь заканчивается с его смертью. Я поставлю сейчас последнюю точку, и с этого момента Траум заживёт новой жизнью, по новым правилам, которые мы напишем с вами вместе. Толпа ликует, альфа берёт паузу, ждёт, когда народ успокоится. — Дэ Мин заставлял вас подчиняться вымышленному Уставу, за нарушение которого жестоко карал, но не только Устав был вымышлен, вся ваша жизнь была иллюзией. Ваш бывший лидер лгал вам на протяжении двух декад, но ведь ложь рано или поздно раскрывается, и его ложь не стала исключением. Толпа умолкает, все внимательно вслушиваются в слова Чонгука, даже Юнги. — Наследник Дэ Мина, ваш будущий правитель Мин Юнги, был всего лишь маской, очередным проектом больного старика. Своей последней ложью Дэ Мин оскорбил всех омег Траума. Он считал, что вы, уважаемые омеги, не способны управлять городом, не способны вызывать уважение, он обесценивал вашу роль в обществе, но мы, Волки, так не считаем. Мы считаем, что вне зависимости от пола, расы, религии каждый из вас, — оглядывает толпу долгим взглядом альфа. — Каждый может стать завтра лидером и повести за собой людей. Мы верим в силу омег, бет и альф. Дэ Мин не верил, и именно поэтому его сын Мин Юнги был представлен вам альфой, когда как человек, который стоит перед вами на эшафоте, — омега. Юнги чувствует, как сколоченный из дерева пол уходит из-под его ног. Перед глазами всё плывёт, голоса и крики смешиваются в одно, он видит только чёрную бездну, раскрывающую пасть перед ним, и даже не против быть ею поглощённым. Вот он, личный Судный день для Юнги, и кара для него выбрана самая чудовищная, самая страшная, ведь легче было бы не дышать. Что бы ни ждало Юнги по ту сторону — чувств бы не было, осознания того, в какую он яму упал, тоже. «После смерти только покой», — повторяет он себе и к виселице поворачивается. Он боялся смерти, считал часы и минуты, отчаянно умирать не хотел, но жизнь, как и всегда, повернула всё так, что сейчас он о ней мечтает. Жалеет, что сам на ступеньки не встал и верёвку на шею не надел, ведь один миг, хруст и темнота. А теперь стоит перед толпой, не смеет глаз с пола поднять. Юнги за всю свою жизнь никого не убивал, не калечил, чужого не забирал. Тогда за что ему это всё? Почему главный виновник в земле лежит, вечным сном спит, а Юнги через эти унижения проходит, расходящуюся кожу с трудом, чуть ли не зубами на себе удерживает? Его броня в гараже осталась, он пришёл сюда готовым к смерти, оставил всё остальное за пределами помоста, а сейчас будто голый, и каждый крик, каждое оскорбление по оголённой плоти бьют, без барьеров прямо до костей доходят. Больно. Сколько он это слово себе повторял, думал, дальше больнее не будет. Что должно ещё больше напугать и обескровить чем то, что он должен быть казнён, но судьба хитрая и коварная, пределов ее измываниям нет и нет. И болит сейчас не тело, в которое чья-то обувь, надкусанное яблоко и камни летят, болит душа, в клочья изодранная, но так это тело и не покинувшая. Он слышит своё имя, оно уже, кажется, сотым ожогом на белой коже выводится. Они выплёвывают его в него, даже в интонацию всю ненависть вложить умудряются, в раскрытых ранах острыми словами ковыряются. Он отступает на шаг, потом ещё один, очередной камушек прямо по виску бьёт, от пронзившей голову боли он на пополам сгибается и на колени оседает. Не встаёт, не молит, не просит, руку не протягивает. Уговаривает себя лицо поднять, но не может. Прикрывает лицо трясущимися ладонями и всё «не дыши, не дыши, не дыши», повторяет. Дышит. Нет ничего хуже разъярённой толпы, той самой, которую отец за идиотов держал. Они ему прямо здесь суд Линча устроят, и винить их Юнги не будет. Всё, о чём он просит, чтобы это было быстро и не больно. Толпа умолкает, в него ничего не летит больше, он сквозь пальцы вокруг него вставшую охрану видит, вновь глаза закрывает. Помост прогибается под тяжёлыми шагами, Юнги голову поднимать, чтобы понять, кто очередной гость, не нужно. Он становится напротив, тенью его закрывает. Волк отомстил, сделал это куда изощрённее и больнее. Сделал омегу изгоем в собственном городе. — Посмотри на меня. Юнги век теперь с глазами, прибитыми к земле, ходить, лицо не поднимать. Все эти люди на площади верили ему, умирали по его приказу, детей своих на войну отправляли, как он смеет глаза поднять, как на одном уровне ему с ними стоять. Он сильнее жмурится. — Посмотри на меня, или я тебя заставлю. У Юнги нет долгов перед Чонгуком и стыдиться Волка ему не за что. Не он его семью в Ребелион выслал, не он его отца казнил. Юнги поднимает на него глаза, снизу вверх смотрит. Чонгук на корточки перед ним опускается, струйкой стекающую по виску кровь пальцем стирает. — Ты должен быть доволен, — дрожащим от нервов и потрясения голосом выговаривает Юнги. — Месть состоялась. Мины опозорены, меня разорвут в клочья. Ты герой, их спаситель, король. Они будут целовать твои руки и боготворить… — Мне плевать, — перебивает его Чонгук. — Мне на всё плевать. Я совершил месть, захватив город. Я получил Траум — я достиг цели. Всё остальное не имеет значение, всё остальное было сделано для них, это им подарок от нового лидера, — он указывает рукой на толпу. — А ты — их подарок новому лидеру. Мой подарок. — Что? — отгоняет вновь наступающую темноту омега, думает, что его явно сильно задели камнями, и он не понимает слов Чонгука. — Ты мой трофей, волчонок, — скалится альфа. — Ты не нужен им, более того, если я отзову охрану и отойду на буквально пару секунд, тебя на куски растащат. Поэтому советую держаться меня и не играть твою любимую роль непробиваемого. — Думаешь, я буду молить тебя о защите? — щетинится Юнги, колючим взглядом альфу прошивает. — Думаю, у тебя нет выбора. Ты всю жизнь изображал того, кем не был, жил в чужой шкуре. Ты не будешь больше измываться над собой, тащить непосильную ношу, пытаться соответствовать и быть тем, кем не являешься. Ты будешь жить, как принц, я подарю тебе жизнь, которой у тебя никогда не было, я покажу тебе, что даже будучи омегой, ты можешь быть самым сильным. Пора тебе сбросить все маски и быть тем, кем ты рождён — красивым, сексуальным, сводящим меня с ума омегой. Чем тебе не нравится роль моего фаворита? — усмехается Чонгук и прикрывает веки от плевка в лицо. — А ещё злющим, с железным характером и драчуном, — вздыхает альфа, утирая рукавом пиджака лицо. — Можешь плеваться и драться сколько хочешь — я сделал свой выбор. Считай, что я завоевал Траум, чтобы заполучить тебя. Я верю в судьбу, и тебе давно пора начать.

Отныне ты мой, волчонок.