Traum

Все немного камикадзе, когда дело любви касается.

— Он назовёт мой наряд откровенным и вернёт меня обратно, а я потратил три часа на сборы, — жалуется брату и смотрит в установленное в углу зеркало Юнги. — Приём ведь не дома, ты поставишь его перед фактом, и возвращать тебя будет уже неуместно, так что не парься, я профессионал своего дела, — подходит к нему с бесцветным блеском для губ в руке Тэхён. — Я бы на его месте радовался, что такой омега окажет ему честь своим присутствием. Я глаз от тебя оторвать не могу. — Теперь ты меня смущаешь, — поправляет пиджак Юнги. Для сегодняшнего приёма он остановил свой выбор на узких брюках, которые выбрал в магазине, белой блузке с глубоким вырезом и сером пиджаке, вышитом серебристыми нитками. Макияж Юнги доверил Тэхёну, и теперь с зеркала на него смотрят аккуратно подведённые чёрным лайнером лисьи глаза. Еще раз взлохматив волосы пальцами и придав им объём, Юнги спускается вниз и идёт к ожидающему его во дворе автомобилю. Приём проходит в ресторане на втором этаже одной из лучших гостиниц Траума. Юнги, пока шофер стоит в очереди на парковку, с интересом рассматривает гостей из окна и с грустью вспоминает, сколько таких приёмов провёл он сам. Сегодня в Траум приехало много гостей из других городов — Юнги это только радует — видеть кого-то из Совета, из бывшего аппарата руководителя, да хоть простых горожан не хочется, точнее, страшно. Юнги унижения на площади сполна хватило, пережить такое ещё раз он вряд ли сможет. Омега в сопровождении вышедшего его встретить одного из охранников Чонгука проходит внутрь и пару секунд осматривает огромный зал, полный разодетых людей. Страх быть узнанным понемногу отступает, потому что Юнги убеждается, что ни одного знакомого лица в зале нет, а даже если есть, то они в меньшинстве и пока не видны. Взамен предыдущему страху приходит новый: как бы не запутаться в своих конечностях, как бы перестать прикрывать ладонью частично оголённую грудь и вообще прекратить дёргаться, каждую секунду поправляя ниспадающую на глаза отросшую чёлку. Юнги неуютно и некомфортно, он чувствует себя не в своей тарелке, злится, что повёлся на уговоры Тэхёна и так нарядился, хотя по сравнению с другими омегами в зале он выглядит намного скромнее. Юнги берёт у официанта бокал шампанского и, стараясь ни обо что не споткнуться и не опозориться перед всеми, идёт в ближайший угол, где планирует прятаться в ожидании Чимина. Но планам омеги не суждено сбыться, потому что он сталкивается с другим омегой лет сорока и, расплескав шампанское, с трудом удерживает равновесие, и начинает поспешно извиняться. Омега, который уже заметно подвыпивший, хлопает его по плечу в дружелюбном жесте и предлагает выпить за знакомство. Омегу зовут Хун, он приехал из города на Востоке. Хун первый раз в Трауме, и он сопровождает мужа, которым оказывается низкорослый альфа у бара. Юнги терпеливо слушает болтливого омегу, который за десять минут уже успел выложить ему всю свою личную жизнь, а сейчас рассказывает про детей. В какой-то момент Мин чувствует на себе взгляд, который не спутает ни с одним в мире, и, обернувшись, видит стоящего у столика в центре Чонгука. Альфа разговаривает с двумя другими мужчинами, выглядит, как и всегда, потрясающе в чёрном костюме, надетом на чёрную рубашку, и, демонстративно приподняв бокал, кивает Юнги. «Прекрасен», — читает по его губам омега и, смутившись, отворачивается. — Мой муж будет много говорить и много пить, а я в Трауме впервые, знакомых нет, скучно. Ты тоже скучаешь, так что мы с тобой сегодня напьёмся вдвоём, — хихикает тем временем Хун, хватая с подноса проходящего мимо официанта ещё один бокал. Хун трещит без умолку и уже утомил Юнги, меняет тему за темой, и так бы и продолжалось, если бы омегу не спас Чонгук. Альфа кивает Хуну и, взяв Мина за руку, уводит в угол комнаты. — Ты выглядишь сногсшибательно, — останавливается напротив, но пальцы на чужом локте не разжимает. Рассматривает блузку, точнее, неприкрытые ей ключицы, чуть ли не облизывается, вгоняет Юнги в краску, не прекращает. — Все альфы этого города слепы, раз уж не заметили твою красоту. — Почему не заметили? — храбрится Юнги. — Просто у них сила воли, в отличие от кое-кого, кто меня даже альфой в гараже поцеловал, есть. — Мне это не нравится, я очень ревнивый, — становится вплотную Чонгук и заставляет Юнги нервно оглядываться по сторонам. — А насчёт гаража — я просто не привык себе отказывать, — он проводит ладонью по его щеке, ещё ближе нагибается, Юнги моментально голову вправо уводит. — Ты с ума сошёл? — нахмурившись, спрашивает омега. — Почему? Потому что я хочу тебя поцеловать? — усмехается Чонгук. — Ты омега, который мне нравится, и мне плевать, кто в этой комнате — если я хочу тебя целовать, то я целую. Привыкай уже, потому что твои губы лучшие из всех, что я пробовал, и они созданы для меня. — Я не могу привыкнуть к тому, что я омега, не то, чтобы целоваться с альфой на виду у всех, — бурчит Юнги. — Привыкнешь со временем, а пока погуляй по залу, отдохни, отвлекись от всего, — поглаживает пальцами его скулы Чонгук. — Я бы домой лучше пошёл, — трётся щекой о его ладонь омега. — Зануда, — усмехается Чонгук и убирает руку. — Пообщайся с новым знакомым, я найду тебя чуть позже. Чон уходит, а Юнги глазами ищет официанта, чтобы взять второй бокал. Весь вечер Чонгук и Хосок окружены людьми, постоянно с кем-то общаются, что-то обсуждают, Юнги незаметно за альфами подглядывает и всё ждёт, когда уже можно будет вернуться домой. Выпив второй бокал шампанского, омега только решает на этом остановиться, как видит идущего к нему Хуна, у которого в руках два бокала. Юнги деликатно отказывается от алкоголя и продолжает слушать исповедь мужчины, поглядывая теперь уже на стоящего с двумя омегами Чонгука. — Да господи, не ревнуй, — хохочет Хун, проследив за его взглядом. — Всё равно ты не единственный, кто у него будет, да и он у тебя не единственный. — Ты неправильно меня понял, — с трудом отлепляет свой взгляд от Чонгука Юнги. Хотя лжёт, себе в первую очередь. Правильно всё Хун понял, только Юнги не просто ревнует, он сгорает от ревности, чувствует, как она со свистом в него вонзается, насквозь проходит, после себя дыры оставляет. Каждая дыра — его улыбка другому омеге, запах палёной плоти, изнутри идущий — рука Чонгука на чужом плече, пальцы по нему скользящие. Не болит, нет, скорее ноет противно, ломает, будто под сквозняком час простоял, в полых костях ртутью перекатывается, себя же ненавидеть заставляет. — Да, всё я понял, — взмахивает рукой Хун. — Стоит к нему омегам подойти, ты неосознанно хмуришься. Кстати, морщины рано появятся. — У нас с ним ничего нет, — не сдаётся Юнги. — Такого альфу всё равно не удержишь, — вздыхает Хун. — Он всё равно будет гулять и вечно будет окружён омегами, тебе с этим ничего не сделать, надо было кого попроще выбрать. — Любовь ведь основывается на доверии, — несмело говорит Юнги. — А у вас любовь? — выгибает бровь омега. — Я не о себе, — отмахивается Мин. — Да какая бы любовь не была — они изменяют, и это факт, — хмыкает Хун. — Сперва ты скандалишь, закатываешь истерики, — пригубив вина, продолжает он. — Потом якобы ты уходишь от него, он просит прощения, ты возвращаешься, и всё по новой. А дальше ты устаёшь. Притворяешься, что чужого запаха не чувствуешь, следы ногтей на его плечах не замечаешь, бережёшь свои нервы, а в итоге, устав быть мебелью в доме, сам другого альфу находишь. — Но ведь это не ко всем относится… — не сдаётся Юнги. — И потом, зачем терпеть? Ведь можно уйти, если человек не твой. — Он был твой, просто прошло, — горько улыбается Хун. — А уйти — это на словах легко. Дети, десять лет брака, общее имущество, да миллион причин. Хоть та же привычка, куда уйти-то? Главное, к кому? Привычка быть с кем-то, пусть даже это иллюзия, что вы вместе, — страшная вещь. Думаешь, выйду за порог и никому нужен не буду, а тут хоть так, но он рядом, живём вместе, пусть и спим в разных спальнях. — Это грустно, — понуро говорит Юнги. — Это жизнь, — подмигивает ему Хун и залпом допивает вино. К Чонгуку подходит его помощник, потом Юнги видит идущего к нему и явно чем-то обеспокоенного Хосока, а через пару минут альфа быстрыми шагами идёт уже к омеге. — Тебя отвезут домой, — мягко касается его плеча Чонгук. — Мне надо уходить. — Что-то случилось? Ты не идёшь домой? — спрашивает и сразу кусает язык, с чего Чону вообще давать ему отчёт. — Нет, мне надо срочно уехать, потом я вернусь сюда, так что езжай домой, отдыхай, — говорит альфа и, повернувшись, идёт прямо на выход, за ним же следуют почти все его люди и брат. — Я же говорил, — смеётся Хун. — Небось, уже снял кого-то и вернётся сюда к нему. — Что-то случилось, — говорит про себя Мин и тоже идёт к дверям. — Где Чонгук? — ловит он пробегающего мимо знакомого телохранителя альфы. — Он срочно уехал. — Куда? Зачем? — не отпускает охранника Юнги. — Дело срочное, — отталкивает он омегу и уходит. Что-то явно случилось, и Юнги выяснит что. Он всё-таки тянется за третьим бокалом шампанского и наблюдает за тем, как медленно пустеет зал. Чимин на приёме так и не появился, хотя обещал. Хун уходит одним из последних, оставляет Мину свой телефон, просит приехать в гости. Юнги уходить не торопится, всё по сторонам смотрит, надеется Чонгука дождаться. У Юнги дурное предчувствие, даже пить не хочется, он откладывает бокал на стойку и идёт к креслу в углу. Надо дождаться альфу. Чонгук возвращается через час весь на нервах, удивлённо на так и не уехавшего омегу смотрит и подзывает шофёра. — Я, вроде, распорядился, — зло выговаривает подбежавшему мужчине Чон. — Отвези его домой. — Что случилось? — пытается остановить идущего к лифту Чонгука Юнги. — Ничего такого, о чём бы тебе было необходимо знать, — старается говорить мягко альфа, но не выходит. Юнги видит тревогу на его лице, ловит в голосе нотки раздражённости. Дверцы лифта закрываются, оставляют их по разные стороны, обрубают так и не созданную до конца связь. Юнги резко грустно и обидно, он чувствует себя пустым местом, которому даже объяснить ничего не хотят, но больше всего он поражается себе, чего он ждал-то? Чонгук и не должен ему что-то докладывать, пора бы привыкнуть к своему новому месту и понять, что он всего лишь проигравший войну бывший руководитель города, дышащий только потому, что нынешний правитель разрешил. Юнги понуро плетётся к выходу, где его уже ждёт шофёр, и садится на заднее сиденье БМВ. — Ну и ночка, — присвистывает болтливый альфа средних лет и заводит автомобиль. — Что произошло? Почему все резко ушли? — А ты не знаешь? Все об этом гудят, — выруливает шофёр со двора отеля. — Нападение на границе с Кэнтом. Пограничников, говорят, всех перерезали. — Что за бред? — подаётся вперёд Юнги. — Я смотрел новости утром, там только вчера власть сменилась. — Вот именно. Кэнт, как и два других города, эти варвары захватили — гиены, в любом случае, вчера они спалили город, сегодня напали на нас. — Но зачем? — не понимает Юнги и задумывается. — Разворачивайся. — Не понял. — Разворачивайся к отелю. Немедленно. — Я слушаюсь только… — Ты слушаешься сейчас меня, иначе я твоему боссу то, как ты конфиденциальную информацию распространяешь, расскажу. — Твоё дело, сам ему отчёт будешь давать, — пожимает плечами мужчина и ищет место для поворота.

***

Чимин, прислонившись головой к стеклу, рассматривает ночной город за окном, сам себя успокаивает тем, что хотя бы Юнги на приёме будет, хоть не скучно. Чимин не хочет на приём, не хочет в особняк, не хочет ничего. Всё, чего хочет омега, то и в паре сотен километров от него в центре Эрема находится. Чимин всё время о словах Юнги думает, за каждое цепляется, по сотню раз обмозговывает, но смелости одно слово «приезжай» на телефоне набрать не находит. Чимин не хочет всю жизнь без него прожить, о неправильном выборе вечно жалеть, он словами Юнги и воодушевлён, и напуган. Каждый вечер завтра с братьями поговорить и в Эрем уехать думает, каждое утро, так смелости и не набравшись, на следующее оставляет. «Все барьеры в твоей голове», — сам себе шепотом повторяет и точно завтра уже к нему вернуться решает. Мерседес заворачивает на улицу, ведущую к центру, когда перед ним резко тормозит чёрный джип. Омега видит, как шофёр тянется за оружием и рацией, а сам, разблокировав телефон, собирается нажать номер Чонгука, когда замечает слева хорошо знакомый роллс-ройс. Он прячет телефон в карман и просит шофёра убрать оружие. — Это Монстр, — альфа тоже замечает автомобиль и номера. — Именно поэтому и убери оружие. Я выйду. Чимин не успевает дотянуться до двери, как она перед ним распахивается, и салон наполняет знакомый и любимый запах. Альфа протягивает ладонь, и Чимин вкладывает в неё свою. — Я не ожид… — начинает Чимин, но его притягивают к себе, обнимают и целуют. Впиваются в губы остервенелым поцелуем, сминают, всё, что омеге остаётся — это о воротник его пиджака цепляться, лишь бы на ногах устоять, в эту разверзнувшуюся под ними пропасть не провалиться. Он в любимых руках расслабляется, то, что они панацея от всех бед и они же сама болезнь, думает. — Я скучал, — ещё один поцелуй на пухлых губах. — Очень, очень, очень скучал. — Я тоже, — облизывает горящие губы Чимин. — Я не думал, что ты приедешь на приём, — любуется в свете фонарей красивым лицом, поражается тому, как ему повезло такого альфу полюбить и как не повезло с ним кровью связанным быть. — Я не ответил Чонгуку на приглашение, да я и не на приём приехал, — поглаживает его щёку Намджун, опять целует. — Я приехал к тебе. Поехали домой. Перестань нас мучить. — Я поеду, — робко говорит Чимин и начинает смеяться от удивления на лице альфы. — Но при одном условии. — Всё, что хочешь, — не задумывается Намджун, счастью своему не верит. — Выходные я провожу здесь, с братьями. — А я буду умирать без тебя двое суток, — хмурится альфа. — Ты тоже можешь приехать. Ты можешь квартиру тут снять или купить. — Могу, — улыбается Намджун, в скулы целует. — Чтобы вернуться в Эрем, мне нужен хотя бы день, собраться. Так что поехали на приём, а завтра к вечеру можешь прислать за мной машину. — А ты очень хочешь на приём? — выгибает бровь Намджун. — Не особо, — с подозрением смотрит на него Чимин, а потом, отпустив шофёра, идёт за Намджуном к его машине. Руки Чимина на его голой спине, смятые простыни в номере отеля, воздух, пропитанный запахом персика и сандала, запахом секса. Чимин принимает его внутривенно, он родился уже с ним в крови, принимает и снова просит. Он ноги вокруг него сплетает, клянётся не отпускать, будто Намджун хочет уйти. Альфа тонет в его стонах, в его глазах, в нём. Сливается в одно, двигается плавно, медленно тягуче, заставляет омегу молить, только потом ускоряется. Намджун кусает его плечи, целует кадык, к уху поднимается, ниже спускается и резко клыки на его шее смыкает — возвращает монстру его собственность. Чимин вскрикивает, но ладонь на его губах крик прерывает, язык по следам зубов проходится — Монстр на своём печать ставит. — Метка, — всё ещё обиженный на боль бурчит омега и пытается место укуса потрогать, но альфа руку перехватывает, за голову заводит. — Мой, — нависает сверху альфа, в глаза смотрит. — Супруг, брат, любовник. Чимин чувствует, как хватка на запястьях ослабляется, поднимает руку и его щёку поглаживает. — Ты ведь своё не отпустишь? — Никогда, — просто слово, а в нём вся сила Монстра, вся его жизнь, клятва, кровью подписанная. Чимин и так верит, обещать не просит. — Как ты успокоился? Как принял? — Намджун лежит на спине, поглаживает пальцами позвоночник лежащего на его груди Чимина. — Мне помогли, — сонно бурчит омега. — Кто этот человек, которому я своей жизнью обязан? — Не преувеличивай, — хихикает омега и приподнимается на локтях. — Это Юнги. — Старший Мин? — удивлённо смотрит на него Намджун, и тот кивает. — Значит, я ему должен. Я добро не забываю, — целует он омегу и, вновь опрокинув его на лопатки, устраивается сверху.

***

Юнги идёт прямиком к лифту, у которого стоят люди Чонгука, и требует встречу. Один из альф вызывается его проводить, и лифт уносит омегу на тринадцатый этаж. В каком номере Чонгук, понятно сразу же — перед одной из дверей стоят его телохранители. — Он один? — спрашивает омега, а сам всё на «да» рассчитывает, нервно губы покусывает, боится, что отрицательный ответ не выдержит. — Да, — отвечает один из альф и входит в номер первым, узнавая, можно ли Юнги пройти. Мужчина выходит и кивком головы указывает Юнги на дверь, разрешая войти. Чонгук сидит в кресле рядом с кроватью, на низком столике перед ним бутылка распечатанного коньяка, рубашка расстёгнута до конца, пиджак прямо под ноги откинут. — Почему ты не уехал? — вертит в руке бокал альфа, смотрит будто сквозь. — Потому что считаю, что имею право знать о том, что происходит и что угрожает моему городу, — старается не смотреть на обнажённую грудь и живот альфы омега, с трудом с гипнотизирующими его чернильными узорами на красивом теле борется, от косых мышц, за поясом брюк прячущихся, взгляд уводит. — Если ты пришёл не для того, чтобы посидеть на моих коленях, то уходи. Я сейчас слишком зол, боюсь сказать или сделать что-то, о чём потом пожалею. — Это правда, что на нас напали? — так и топчется у двери Юнги, игнорирует предупреждение. — Ты ведь не сдашься, ты всё должен знать, — вздыхает Чонгук, откладывает бокал и ерошит волосы. — Правда. — Но кто? Зачем? — подходит ближе Юнги, останавливается напротив столика, а Чонгук вопросы пропускает, потому что взглядом его облизывает, рассматривает, будто весь приём только это и не делал. Восхищается его стойкостью, силой, безмерно уважает, но именно сейчас красотой упивается. Он стоит перед ним, как фарфоровая куколка, его кожа блестит, тонкие запястья манят, но всё это видимость. Чонгук знает, что под этой хрупкостью огромная сила скрывается, что Юнги не просто красивая куколка, а редкая, даже единственная в своём роде, его тело невидимыми колючками усеяно, в глазах молнии сверкают, а бьёт он не хуже любого альфы. Такую куклу если любить, то до самого конца, раз приобретя — никогда не терять, потому что с этой потерей и себя потеряешь. — Ты отвечать будешь? — теряет терпение омега. — Волчонок… — Не называй меня так! — Волчонок, — по слогам выговаривает Чонгук, ухмыляется. — Напали «гиены», мотивы не понятны, но они убили троих и вернулись обратно в Кэнт. Мы проверили камеры, в Траум никто не вошёл. Похоже на предупреждение, в любом случае, я пока не знаю, что это была за демонстрация насилия. — А точно гиены? — массирует лоб Юнги. — Кто угодно мог бы перейти оттуда, учитывая, что в Кэнт пока нет власти. — Гиены, — цокает языком Чон. — У погибших изодрано горло — это их почерк, если, конечно, кто-то не хочет свалить нападение на них. В любом случае, тебя это не касается. Если ты всё ещё не рассматриваешь предложение расположиться на моих коленях, то я отправляю тебя домой спать. — Не касается? — вскипает Юнги. — Ты издеваешься надо мной? Это мой город, мои люди, и им грозит опасность! Я должен их защитить. — Волчонок, — тянет альфа и поднимается на ноги, за секунду охладив весь пыл омеги. — Посмотри на себя, ты такой нежный, такой хрупкий, тебя самого защищать от всех и всего… — Я воевал против тебя, — по слогам, сжимая ладони в кулаки, выговаривает омега. — Я бы выиграл эту войну, если бы не численное превосходство. Я бы выиграл и бой с тобой, если бы нас не прервали… — Я не хочу тебя обижать, — мягко говорит Чонгук и обходит столик. — Я не сомневаюсь в твоей силе, в том, что ты отличный стратег и руководитель, но меня тебе не победить, и защищать тебе никого не надо. Я сам кого надо защищу, тебя в том числе. — Ты забываешь, что ты в моём городе, — выплёвывает слова ему в лицо омега. — Я всю жизнь ему служил, готовился до гроба это делать, но раз уж теперь он принадлежит тебе, а я всё ещё здесь жив и здоров, тоже, кстати, потому что ты меня вдруг помиловал, то будь добр, делись информацией и со мной. Я могу быть полезным, потому что хорошо знаю Траум и… — Всё, заканчивай про нападения, войны и защиту, — раздражённо говорит Чонгук и подходит вплотную. — Я больше не позволю тебе лезть во всё это и заниматься войной. Пока я жив, то я тебя защищаю и оберегаю, а ты учишься тому, что ты омега и понимаешь, что быть немного слабее не стыдно. — А омега так умеет? — вскидывает руку Юнги и с размаху бьёт Чонгука в челюсть. — Насколько я слаб, ну же, скажи! — кричит на него и снова удар по тому же месту. — Я не хочу с тобой драться, — трёт скулу альфа. — Не хочу делать тебе больно. — Тогда сам боль терпи! — бросается на него Юнги. — За то, что всерьёз меня не воспринимаешь, — вновь кулаком теперь уже в бок. — За то, что считаешь, что я слаб и мне с тобой не справиться, — он вскидывает кулак, но Чонгук хватает его в ладонь, резко дёргает омегу на себя и, развернув спиной к себе, впечатывает лицом в дверь. — Проиграешь — я тебя трахну, — больно кусает его ухо альфа, языком за ним проводит. — Так что дерись изо всех сил, до последнего, — Чонгук получает затылком по челюсти и до крови прикусывает нижнюю губу. Юнги ловко уворачивается и бьёт коленом, целится в пах, но попадает в бедро. Чонгук хватает его поперёк и отшвыривает на огромную кровать, с которой омега слетает и, утаскивая за собой покрывало, валится на пол, больно ударившись о него задницей. Он моментально подскакивает, бросается на альфу, но снова падает, теперь уже на спину на столик, который, не выдержав веса двух парней, сравнивается с полом. — Ты не дерёшься! — шипит Юнги, пальцами сжимая чужое горло, чуть ли не раздирает. — Я дерусь, я просто тебя не бью, — сплёвывает кровь на пол Чонгук и, резко нагнувшись, больно кусает чужие губы. Юнги мычит в недопоцелуй, бьёт коленом в живот, выползает из-под него перепачканным в разлитом по полу коньяке и, схватив сломанную ножку столика, разворачивается, чтобы нанести удар, но его руку перехватывают, к стене толкают. Юнги снова замахивается, бьёт его ножкой в плечо, альфа морщится от боли, резко нагибается и, схватив его за талию, снова швыряет на кровать. В этот раз омега не успевает с неё спрыгнуть, Чонгук сразу же собой вдавливает его в постель и перехватывает запястья. — Убью, — шипит Юнги и всё лбом ударить пытается, но альфа назад дёргается, словно над ним издевается, свободной рукой по бокам водит, оглаживает, «не больно?» спрашивает. Юнги вырывает руки, вбок уходит и, резко развернувшись, его седлает. Чонгук сам поддаётся, за бёдра его обеими ладонями хватает, ощутимым через брюки стояком о задницу трётся. Юнги машет рукой, опять в лицо целится, но Чонгук руку перехватывает, на себя его дёргает, в железных тисках зажимает. — Ты чертовски горяч, и я чертовски хочу тебя, — говорит, в губы впивается. Юнги тоже хочет. Он хочет ощутить на себе его силу, впитать её, почувствовать масштаб своего и чужого желания сполна. Этот костёр, который альфа разжёг в нём поцелуем в гараже, с каждым днём всё больше разгорался, сейчас своего апогея достиг. Похоть в чужих глазах заразна, она омегу живьём сжирает, в поры просачивается, неведомым доселе чувством под животом собирается. От желания Чонгука у него судорогами конечности сводит, на дне глаз альфы чёрная воронка, и Юнги сам в её глубь броситься готов. Юнги никогда никто не хотел. Юнги никогда никто так сильно не хотел. Альфа только смотрит, а омеге уже, что тот его трахает, кажется. В этом окутавшем их обоих тумане он между ними протянутые нити осязает, как они уплотняются, как ближе притягивают, видит. Ему физически больно от скручивающего его желания, он больше не властен над своим телом, бразды правления изнывающему в нём, годами запертому в клетке омеге переходят. Этот омега под ногтями кожу и кровь Чонгука собирает, сам ноги раздвигает, ближе притягивает, взять предлагает. От диссонанса у Юнги голова гудит, он между собой прошлым и нынешним разрывается, он блядски в руки альфы отдающегося и чуть ли не молящего себя трахнуть омегу навек заткнуть хочет, но инстинкты берут верх, зубами себе дорогу наружу прокладывают, отрепетированную роль и характер под собой погребают. Этот альфа — его, ему подчиниться — не стыдно, под ним стонать — не грех. Юнги чувствует его кровь во рту, но не останавливается, разрешает углубить поцелуй, сам языком его рот ласкает, нижнюю губу зубами цепляет, а потом, резко оторвавшись, бьёт его по линии челюсти, но удар получается слабым из-за того, что альфа голову уводит. Юнги соскальзывает с его бёдер, пытается перегруппироваться, но Чонгук хватает его поперёк и со всей силы вдавливает лицом в подушку, грубо ягодицы мнёт, на бёдрах сквозь ткань отпечатки своих пальцев оставляет. Альфа опаляет дыханием его ухо, покусывает мочку, шепчет: — Ты проиграл. — Ещё нет, — рычит в подушку не в силах выпутаться обозлённый омега. — Я тоже проиграл, — целует в шею у линии роста волос, кусает в загривок. — Ты подыгрывал. — Я проиграл не только бой, — разворачивает его лицом к себе, носом по щеке водит. — Я проиграл тебе всё, — вновь целует, его вкусом не насыщается, тонет в нём, не только под кожей, в самой глубине оказаться мечтает. Юнги пальцами в волосы цвета ночи зарывается, наверх их дёргает, знает, что боль доставляет, но продолжает, нарочно сильнее тянет. Ни один из них свои чувства выразить не в состоянии, ни один с таким доселе не сталкивался, вот и пускают друг другу кровь, сжирают, друг о друга кожу стирают, от жадности зубами стукаются, ядом обмениваются. Они целуются дико и больно, делятся тем, что один всю жизнь копил, а второй последний месяц в себе не умещал. На пол ненужная в этом танце желания одежда летит, туда же все «нельзя» и «не стоит» стопкой ложатся. Юнги сам себе, насколько сильно его внутри почувствовать хочет — впервые признаётся. Если что-то случится, их прервут, альфа передумает, то Юнги на этой постели дотла выгорит, так и не выпущенный наружу омега его сожрёт, кости обглодает. Но Юнги не знает, что пусть хоть Ад на землю поднимется, небеса развернутся и Судный день начнётся, Чонгук его из кровати, не попробовав, не выпустит. У альфы в голове часовой механизм, он уже раз двадцать с этими прелюдиями до нуля дошёл и опять обновился, даже Чон сам перед этим взрывом, если плоти под ним не вкусит, не устоит. У него руки дрожат, сердце от предвкушения в горле бьётся, а Монстр от нетерпения наружу рвётся, омегу требует. Именно этого. Именно сейчас. Юнги сидит на его бёдрах, оба полностью обнажённые, руки на его шее в замок сплетены, губы болят, кровоточат, бока расцарапаны, шея сплошь его укусами и засосами усеяна. Чонгуку мало, он всё тело отметит, каждый миллиметр за собой закрепит — он Юнги своим давно объявил, только сейчас таковым сделает. Он водит носом по угловатым плечам, сжимает между зубов плоть, лижет, легонько целует. На груди альфы красные борозды, на ключицах следы зубов, бок синяком наливается, но ничего не болит. Он обычного человека в руках держит, а будто всю вселенную, он дышит его запахом, никак бархатную кожу оглаживать не перестаёт, если губы не целует, то глаз оторвать не может. Чонгуку кажется, он от этого омеги умирает, прежнего себя закапывает, новому руку подаёт, в свет выводит. Юнги ещё в гараже умер. Сидящий на его бёдрах, подставляющийся под поцелуи, с нетерпением и страхом в глазах на него смотрящий — другой Юнги. Его Юнги. Они ничего вокруг не чувствуют, не слышат, вся их реальность зациклена в пределах этой постели. Юнги пытается с него слезть, позу сменить, но Чонгук сильнее к себе прижимает, «не отпущу» шепчет. Он его на лопатки укладывает, продолжая с сосками языком играть, ноги раздвигает. Несколько минут назад Чонгук был в нём, растягивал, ласкал, целовал, но Юнги всё равно страшно. Он в его руки пальцами цепляется, на локтях приподнимается. — Не надо меня бояться, — Чонгук этот страх, радужную оболочку глаз Юнги топящий, ненавидит. Он вновь его на спину укладывает, лицо приближает. — Я не откажусь от тебя. Захочу, не смогу. — Ты разобьёшь моё сердце, — отчаянно за его плечи цепляется, часто-часто моргает, всё равно подняться пытается. — Ты меня разобьёшь. — Я его беречь буду. — Обещаешь? — Обещаю, — скрепляет обещание поцелуем, плоский живот оглаживает. Юнги самоубийца — он ему разрешает. Юнги самоубийца — он ему верит, главное правило нарушает. Никому, никогда, ни за что. Своё сердце под десятью замками беречь, сигнализацию не снимать, охрану не отзывать, волку точно не отдавать. А Юнги отдаёт, сам себе грудную клетку вскрывает, сам его оттуда достаёт, на серебристое блюдо кладёт, перед ним ставит. У волка морда в крови, в глазах янтарный огонь горит, он довольно и сыто скалится, облизывается и вновь в него впивается. Чонгук самоубийца — он невыполнимые обещания даёт. Чонгук самоубийца, в то, что он всесильный, верит, и с этим справится, думает. Чонгук толкается — Юнги вместо потолка звёздное небо видит. Он снова толкается, одна из звёзд с полотна неба срывается, не достигнув земли, на миллион осколков разлетается. Он голову назад откидывает, до хруста в позвонках выгибается, мокрую от пота под собой простыню меж пальцев комкает, выдыхает. Чонгук, как змей, вокруг него обвивается, душит, топит в своей любви, каждый стон и вздох губами ловит, до предела в него врывается. Его любовь огромна, как пресс на его грудь ложится, из-под такой живым не выбираются, омега уже это понял и принял, и за выбор сам отвечать будет. Юнги стонет, морду волка на спине ногтями исполосовывает, больно кусается, хрипит, сам подгоняет, двигаться пытается. Чонгук его на себя сажает, мнимую власть в руки вручает — омега пользуется. Он сам на член насаживается, за татуированными пальцами, по его бёдрам вверх скользящими, наблюдает, вспомнив, как они совсем недавно в нём были, смущается, а потом от неуместности мысли, учитывая, что сейчас на его члене сидит, сам же смехом заливается. Чонгук, не понимая, улыбается, не устояв перед его вечно в альфе миры переворачивающим смехом, приподнимается и, обеими руками лицо обхватив, долго и мокро целует. Чонгук бёдрами двигает, за талию его придерживает, сам на свой член насаживает, Юнги назад откидывается, руками о его колени опирается, как пластилин под солнцем, в его объятиях тает. Чонгук ускоряет ритм, трахает грубо, на кровать укладывает, одну ногу на своё плечо поднимает, щиколотки кусает, не останавливается. Юнги стонет с придыханием, ему кажется, он не в себе, вся комната плывёт, с каждым толчком риск окончательно в этой реальности застрять растёт, и не то, чтобы Юнги против. Ему так хорошо никогда в жизни не было, будто не существует лжи, притворства, не было никогда альфы Мин Юнги, войны, горечи потери — здесь и сейчас в этих руках он чувствует себя желанным, любимым и, главное, в безопасности. Он верит ему до самого конца, верит так, как себе не верил, больше мнимых крепостей не строит, в настоящей, ему Чонгуком объятиями подаренной, прячется. Теперь он на локти опирается, животом в матрас впечатан, бёдра в руках Чонгука зажаты, альфа назад подаётся — Юнги сам за ним двигается, ощущения наполненности терять не хочет. Чонгук по его позвоночнику ладонями водит, на невидимых крыльях поцелуи оставляет, вновь до предела погружается. Юнги часто думал о своём первом разе, потом решил, что у него он, возможно, и не будет, потому что омега, притворяющийся альфой, даже снять никого из-за узнаваемого лица и фамилии не может. Юнги не переживал течек, но сам себя отвлечь пробовал. Но чтобы настолько потрясающе, чтобы кровь в жилах в патоку, а пальцы на ногах сжимались, чтобы в животе эпицентр взрыва, а кости в желе — не было. Дико, жарко, невероятно. Неужели это так, потому что Чонгук, потому что он занимается любовью с альфой, которым он грезит, с ума сходит — Юнги не знает, но век вот так, в его руках, провести готов. Юнги кончает, и все звёзды в одну собираются, одновременно взрываются, этот взрыв глушит, слепит, на миг связь с реальностью обрубает. Омега в пустоту падает, но где бы он не нашёл последнее пристанище — на бетоне или на поле, копьями наконечниками вверх усеянном, — он бы повторил. Его трясёт так сильно, что ему кажется, что комната ходуном ходит, он брызнувший из глаз от потрясения поток слёз не удерживает, рад, что лицом в подушку и альфа не видит, но Чонгуку видеть и не надо — он чувствует. Он медленно двигаться продолжает, по всей длине позвоночника поцелуи оставляет, удовольствие Юнги продлевает. Альфа выходит из него, только потом кончает и рядом заваливается. Они лежат на кровати, выдохшиеся, Чонгук его к себе прижимает, с волосами играет, а Юнги медленно в реальность возвращается, от чего снова плакать хочется — не понимает.

***

Наверное, там весело, наверное, там красивые омеги, наверное, Хосок с одним из них… или с двумя. Наверное, он о Тэхёне даже не вспоминает. Точно не вспоминает. С чего ему вспоминать о каком-то омеге, который ему по утрам кофе варит. Тэхён отшвыривает в стену пульт от телевизора и валится на кровать брата. Наверное, не должно болеть. Но болит. И обидно быть не должно, но свербит от сознания, которое сейчас, как в кино, яркие картинки Хосока, с кем-то целующегося, Хосока, кому-то улыбающегося, Хосока в постели с другим… Сбой показа, помехи. После такого не выживают. Такое представлять нельзя. Тэхён на бок перекатывается, в отражении зеркала у стены себя видит, с отвращением рот морщит. Конечно, Хосоку он не может быть интересным — прислуга в форме цвета земли после дождя, которая ещё и на размер больше, с непонятными, давно не блестящими волосами, уродливыми чертами лица и страшной фигурой. Тэхён рычит в подушку и то, насколько альфа потрясающий, вспоминает. Хосок одевается со вкусом, говорит так, что можно заслушиваться, от него пахнет так притягательно, что колени дрожат, он в комнате — можно забыть дышать. Рядом с ним такому, как Тэхён, не место. Не его уровень. Он соскальзывает с кровати и в гардеробную брата идёт. Все шкафчики выдвигает, одежду вокруг разбрасывает, так ничего и не подобрав, догола раздевается, бледно-голубую оверсайз рубашку на себя натягивает и в спальню к трюмо возвращается. Рубашка доходит до середины бедра, он, зная, что его никто не позовёт, да и хозяева ушли из дома, решает, что штаны ему и не нужны. Тэхён не видел мир, толком ничего о нём не знает, но в то, что его не достоин — верит. Хосок сильный, умный, красивый, а Тэхён… пустышка, которая искала себя столько лет, но так и не нашла. И ничего, что жить он впервые так сильно, его увидев, захотел. Он проводит рукой по зеркалу, пальцами отражение своего лица в нём очерчивает, брезгливо морщится. Сегодня он в одиночестве в этой комнате припрятанную в шкафу бутылку мартини опустошать будет, в алкоголе неумещающуюся в сердце обиду потопит. Отключит голову и отдохнёт от неразделённой любви, от лежащей на плечах лжи, от того, что в собственном доме притворяется. Тэхён тянется к алой помаде, которую заказывал полгода назад, но никогда не пользовался. Всё мечтал фотосессию с ней сделать, но не успел. Он красит губы толстым слоем кроваво-красного цвета и, посмотрев в зеркало, тыльной стороной ладони ее по губам и подбородку размазывает. Омега сам себе улыбается и, услышав стук в дверь, еле успевает две пуговицы снизу на рубашке застегнуть. — Я думал, ты спишь… — Хосок входит и осекается. Он растерянно смотрит на побледневшего омегу, и его взгляд медленно из растерянного превращается в заинтересованный. Тэхёну восемнадцать лет, он живёт в доме Мин почти что с рождения, и он не разговаривает — это всё, что знает о нём Хосок. У Тэхёна персиковая кожа и без помады вечно алые губы, глаза, глубине которых Марианская впадина позавидует, и ноги, от которых у альфы в паху тянет. Он скользит взглядом от лодыжек до колен, дальше медленно до подола рубашки доходит, бесится, что остальное тканью прикрыто. Языком по сухим губам проводит, как эти ноги разводит, поцелуями покрывает, как зубами пробует представляет. Брюки уже заметно жмут, но нахуй, сейчас ни о чём, кроме «хочу, тебя под собой хочу», не думается. — В чём дело? — прокашливается, из-под лавины внезапно его под собой погрёбшего желания выбирается. Делает шаг. Один, второй — Хосок вперёд — Тэхён назад. — Почему ты выглядишь так… странно? «Красиво, сексуально, соблазнительно». Как грех, самый страшный, самый непростительный, но Хосок его на душу взять готов. Он нижнюю губу кусает, откидывает голову назад, прикрывает веки, выдыхает, успокаивает себя. Нельзя. Не срываться, не пугать, на цепь все желания и себя. Не получается. Тэхён смотрит так, что там страха ни грамма, или Хосок себе оправдание придумывает, он вперёд подаётся, к стене его прижимает, со свистом воздух вдыхает, ухватившиеся за ворот своего пиджака пальцы ловит, к губам подносит, каждый по-отдельности целует, отпускает. Тэхён ни шага в сторону не делает, напротив, рассматривает, кажется, впервые так близко сам подпускает, со зверем играет, его выдержку, свою силу проверяет. Хосок ладонь ниже опускает, легонько обнажённой кожи бедра касается, глаз от его глаз не отрывает, по ним его читает, «продолжай» видит, чуть выше ладонь поднимает, «ещё» различает. У Тэхёна под его ладонью кожа расходится, он его руку будто на костях чувствует, сгорает. Выше — рубашка уже задралась, ещё сантиметр, и его рука на ягодицу ляжет, Тэхён шумно вдыхает, но не выдыхает, потому что Хосок ладонь на половинку кладёт, сжимает, мнёт и как человек, чудовищную боль испытывающий, с придыханием выговаривает: — Ты, блять, без белья. Его голос на Тэхёна получше ведра со льдом, на голову обрушившегося, действует, омега отшатывается, но альфа руку не убирает, за задницу его в себя прижимает, и Тэхён его возбуждение животом чувствует, губы кусает, потому что тоже потрогать хочется. — Переодевайся и спустись вниз, я жду, — говорит Хосок и, отпустив, быстрыми шагами к двери идёт. Спасается. Тэхёна спасает. Альфа нервно по гостиной ходит, волосы ерошит, всё картину из спальни в голове просматривает. Невероятный омега. Невероятно сексуальный омега. Хосок с первого дня в Трауме больше ни на кого даже смотреть не может, только о нём думает, а теперь с ума сходит, от разрывающего желания сдыхает. Он приехал после границы сразу сюда, успеть его на минуту увидеть, до сна поймать и поймал. Как теперь эту ночь провести, как следующие жить — он не знает. Знает одно — он им горит, пеплом разлетается, и никто в этой долбанной вселенной, кроме Тэхёна, этот огонь в альфе не потушит. Тэхён спускается в джинсах, фиолетовом свитере, куртка в руках, покорно рядом останавливается. — Я хочу тебя кое-куда отвезти, надеюсь, тебе понравится, — говорит ему Хосок и приглашает идти за собой. Омега кивает и натягивает куртку. Они выходят во двор и идут к ламборгини. Хосок, видно, сразу с приёма приехал, нервный и напряжённый, а Тэхён так же смущённый, тем, что начал, расстроен, тем, что не закончил — ещё больше взбешён. — У меня был ужасный вечер, — заводит автомобиль Хосок. — И я всё время думаю о произошедшем на границе. Думал, голова лопнет, а потом я вспомнил тебя, будто забываю, — усмехается альфа, выруливая на трассу. — И понял, что я должен тебя увидеть, что сразу отпустит, всё равно до завтра мне ничего не сделать. И знаешь, — поворачивается он к омеге. — Помогло. Мне намного лучше, но тебя в той рубашке мне век не забыть. Инквизитор ты страшный. Тэхён несмело улыбается и на светящиеся в темноте витрины модных бутиков засматривается. — Я знаю, что у тебя страх выходить, но я подумал, что боишься ты именно людей, а не улицы. Мы сейчас приедем в одно место, которое я нашёл недавно, я там часто сижу в машине и думаю. Тебе должно понравиться. А по магазинам можно поехать днём, я могу тебя привезти, я могу тебе всё, что ты хочешь, купить, только не смотри на них так, на меня смотри. Тэхён мысленно извиняется и взгляд на свои руки опускает. Через полчаса автомобиль паркуется на обрыве, с которого открывается вид на весь город. Тэхён выходит из автомобиля и, остановившись у края обрыва, как завороженный, смотрит на огни города. — Красиво? Тэхён кивает. — Красиво было в спальне наверху, — кладёт подбородок на его плечи и обнимает его со спины Хосок. — Ты вселяешь в меня покой. Мне кажется, моё место здесь, рядом с тобой. Будто я вечность тебя только и искал. А ты сам меня нашёл. Тэхён облизывает солёные губы, радуется, что альфа его не видит, и руки поверх его рук на своём животе кладёт. Он прислоняется затылком к его груди, прикрывает веки. — Я от тебя не откажусь, я тебя не отпущу, не отдам, не оставлю. Обещаю. Ты мне веришь? Тэхён лицом к нему поворачивается, в отражение звёздного неба в чужих глазах всматривается, руками его шею обвивает и немного на носочках приподнимается. Он сам легонько его губ губами касается и на пятки опускается. «Верю». Хосок притягивает его к себе, жадно целует, языком губы раздвигает, рот исследует, плавит и сам вместе с ним плавится, в одно с ним сливается. Внизу город огнями украшен, над головой небо звёздами усеяно, у Хосока в руках его личный свет, который любую тьму рассеет, у Тэхёна вокруг руки-стены, его защита, забота, любовь. Пусть все войны подождут, испив сок с этих губ, ни одна война не страшна — Хосок с любой вернётся, а не вернётся, то с улыбкой на губах, лучшее в этом мире попробовав, вечным сном уснёт. Пусть только дома и в снах его Тэхён ждёт. Тэхён и будет.

Вечно.