***
— Прошу тебя, умоляю, не плачь… — Я думал, — всхлипывает, продолжает давиться слезами Тэхен. — Я думал, ты меня поругаешь, я ведь виноват, я всё завалил, я всё испортил, но я не мог допустить, чтобы его убили. Я спас ему жизнь, чтобы он взамен убил меня, и я бы повторил, видит Бог, повторил, — срывается на вой омега, и Юнги вновь тянет его к себе, позволяет намочить свою рубашку слезами. — Как я могу тебя ругать, это я виноват, — еле сдерживается, чтобы не присоединиться к брату Юнги. — Я должен был по-другому решить этот вопрос. Я не должен был доводить всё до этого. — Я его потерял, Минджу достанется, но больше всех достанется тебе, лучше бы я умер, лучше бы в меня целились, — утирает лицо подолом футболки Тэхён. — Не говори глупости! — встряхивает его за плечи Юнги. — Мы всё решим, всё образуется, за нас не переживай. Тебе хуже всех досталось, а Минджу, в конце концов, уже без психопата-мужа, я ему помогу и поддержу. Попробуй поспать, я попрошу, чтобы тебе заварили чай с травами. Завтра должно быть полегче. — Не хочу спать, потому что придётся просыпаться, — мотает головой Тэхён. — Не хочу спать, потому что в моём завтра его нет. Как вообще ложиться спать, когда не ждёшь утра? Я восемнадцать лет так засыпал, я не хочу обратно в то время, не хочу снова так. Пожалуйста, скажи, что это всё сон. — Ты взрослый парень, — хмурится Юнги. — Я знаю, что тебе тяжело, но не ставь крест на вас, всё ещё может наладиться, а если и нет, ты сильный, ты и без него проживёшь, на ноги встанешь… — Ты просто меня не понимаешь! Ты не так любишь Чонгука, любил бы… — Тэхён! — Я прав! — заливается по новой омега. — Как ты можешь спокойно говорить, что я встану на ноги, если рядом нет его, я утро без него не хочу, не то чтобы жизнь. — Я люблю его, — цедит сквозь зубы Юнги, поглядывая на дверь. — Люблю так, что убить за него могу, так, что в порошок стираюсь, если запах на нём ловлю, а я ловлю, — треснуто улыбается. — Понимаю, что он вечно на встречах и приёмах, но моё сердце не понимает, ему никакие доводы не важны, моему сердцу будто пять лет, и оно ничего, кроме слова «моё», не знает. Я люблю его так, что себя за эту любовь ненавижу! Она мне не нужна! Она никому не нужна, она делает меня слабее, заставляет принимать решения на эмоциях, она меня разрушает, но я эту суку не контролирую. Поэтому не смей мне говорить, что я тебя не понимаю, — обхватывает ладонями зарёванное лицо брата Юнги и заставляет смотреть на себя. — Понимаю! И знаю, что будет тяжело, а ещё я знаю, что, несмотря на моё сердце, которое волк держит в своих лапах и может разок надавить, и оно лопнет — нет в этом мире силы, что меня переломает, так же и тебя. Мы — Мины. Мы можем перестать улыбаться, как ты говоришь, не хотеть просыпаться, мы можем видеть всё в чёрно-белых тонах, и да, такая жизнь ужасна и мучительна, но мы продержимся. Мы будем верить в силу времени, потому что какой бы огромной любовь не была — без подпитки она засохнет, главное, пережить этот период, пока она медленно увядает. Сейчас тебе больно, потому что у тебя внутри целый сад, он только расцвёл, благоухает, но скоро листья опадут, кусты пожелтеют, он начнёт засыхать, и в один миг с чёрной почвой смешается. Ты можешь засыпать эту почву солью, объявить себе, что «не расти после Хосока трава», и век провести, оплакивая то, что было, но что не вернуть, или ты можешь использовать эту удобренную почву и вырастить на ней новый сад, намного красивее, намного величественнее предыдущего. Поэтому прошу, не вгоняй себя живьём в могилу из-за того, кто ушёл. Ушедший твоей любви не достоин, потому что если это любовь — он не сможет уйти, потому что если это любовь — вдали от твоего сада он умрёт без влаги и ухода. Ты понимаешь меня? Тэхён кивает, а Юнги его снова обнимает. — В моём саду розы черные, — пытается улыбнуться младший. — А в моём не цветы, а кактусы растут, — смеётся Юнги и целует брата в макушку. — Прорвёмся.***
За окном щебечут птицы, лучи весеннего солнца пробиваются даже сквозь шторы, теплом залиты улицы одного из красивейших городов региона, население наконец-то перестало кутаться в несколько слоёв одежды, а Ким Сокджин камин не тушит. Внутри альфы айсберги друг о друга бьются, дробятся, океан одиночества собой заполняют. Он смотрит на огонь, безжалостно пожирающий поленья, позволяет мыслям так же пожирать и его самого. Минджу не Мин. И Сокджину бы рвать и метать, как минимум, закатить скандал, как максимум, за шкирку омегу из своего дома вышвырнуть, а он уже третий час, как новость донесли, коньяк попивает, огнём любуется. Только в нём ледяные глыбы оттаивать начали, он тепло почувствовал, расслабляться начал и такую оплеуху получил. Сидит сейчас, сам же себе «ты первый раз проебался» шепчет. Разум может твердить, что хочет, даже издеваться над ним, как сейчас, что насколько Джин идиот, что, учитывая всё, такое проморгал — альфа провала не чувствует. Сейчас он вообще ничего не чувствует. Он даже причин у доносчика, полной версии информации — ничего спрашивать не стал. Какая разница? Самое смешное, что, только услышав об этом, он впервые смерти Бобби обрадовался. Бобби Ди никогда не вызывал в Джине каких-то особых чувств, но смерти он ему точно не желал. Узнай Бобби тайну Минджу, то, не задумываясь бы, омегу на тот свет отправил. Так что хорошо, что Бобби червей кормит, а Минджу как ни в чём не бывало наверху, в своей спальне спит. Джин запретил прислуге докладывать о своём визите, потому что и говорить тут особо не о чём, так что он вновь плескает в бокал коньяка, только к губам подносит, как аромат благоухающей розы чувствует. У Джина дежавю. Пусть и дом не тот и обстановка другая, но когда-то давно омега так же, как и сейчас, в шаге от него рядом с камином стоял, красотою пытал, запахом убивал. Джин тогда соблазну поддался, под треск дров с ним любовью занялся и вот уже скоро плод той одной единственной ночи на руки возьмёт. Омега тяжело опускается в кресло рядом, «надеюсь, не помешал» бурчит и руки к камину протягивает. — Я тоже мерзляк страшный, — Минджу улыбается альфе, а тот всё слова подбирает, думает. — Ты не хочешь мне ничего рассказать? — начинает издали Джин и пристально на парня смотрит. У Минджу от этого взгляда табун мурашек по всей поверхности кожи проносится, в воздухе не только дровами, а явно какой-то опасностью пахнет. Джин просто так вопросы не задаёт, и Минджу сам не знает пока почему, но липким страхом покрывается, отчаянно что и как ответить думает. Джин терпеливо ждёт, коньяк допивает, вновь на огонь смотрит. Над ними невидимым куполом тайна нависает, которая уже и не тайна вовсе, но Минджу только давление чувствует, в том, что речь о его происхождении, даже не догадывается. — Нет… — растерянно говорит омега. — Вроде, все по-старому, и ты всё знаешь. Ребёнок был беспокойным утром, но сейчас всё хорошо. — Это чудесно. Я рад, что он в порядке, — цокает языком альфа. — Мне жаль, что тебе больше нечего сказать. — Я не понимаю… — Проехали, — поднимается на ноги Джин. — Меня уже шофёр заждался, а ты возвращайся в постель, не хочу, чтобы ты простудился, предпоследний месяц уже, надо себя беречь. — Как скажешь, — хмурится омега, явно чувствуя, что альфа не договаривает, но послушно обратно к себе уходит. У Минджу впереди долгий вечер, посвященный мыслям о странном вопросе Джина.***
Кай сидит на пушистом ковре, прислонившись к кровати, и заряжает, перезаряжает пистолет, и так уже полчаса. Был бы в комнате кто-то ещё, то от этих щелчков с ума бы сошёл, а Кая они успокаивают, равновесие возвращают. Он опять проснулся среди ночи с его образом перед глазами, опять был безумно счастлив во сне, а проснувшись, искупался под ледяной волной реальности, где его у него нет и не будет. Это повторяется вот уже сколько лет, из раза в раз сон всё ярче, все интереснее. Эти сны, они будто нарочно заманивают альфу в своё царство, остаться просят, и Кай бы остался, потому что эту горечь он в реальности войнами, всё новыми достижениями, городами глушит, вечно в движении, вечно в бегах, ведь остановится — умрёт, под тяжестью навалившейся реальности без него согнётся. Нельзя. Тому, кому законы не писаны и правила лишь бумага, заляпанная чернилами, — его нельзя. Он целится в мрак перед глазами, щёлкает, и в комнату ровно через три минуты после вылетевшей пули Лу вбегает. — Какого чёрта? — растерянно спрашивает запыхавшийся альфа. — Я проверял — ушёл ты или нет, — жмурится Кай от яркого света, залившего спальню. — Опять кошмары снятся? — участливо спрашивает Лу и ближе подходит. — Они меня не отпускают, и они единственные, войну с кем я проигрываю. — Ты пьёшь лекарства? — Ну… — Ну да, — хмыкает Лу. — Или не пьёшь, или с алкоголем мешаешь. — Не занудничай, тащи мне вискарь, — требует Кай. — Я думал, я твой помощник, а не прислуга. — И себе бокал бери, ночь будет длинной. — Опять он снился? — спрашивает Лу, хотя сто раз себе не лезть туда обещал. Любая информация об омеге из сна его из колеи выбивает. Кай говорит, что этот омега Мин Юнги, а Лу плевать, он не видит лица, не запоминает, он то, что ему на его месте не быть, понимает, только об этом думает. Лу свою природу ненавидит, тем, кем является — презирает. Он себя больше всех презирает, и поэтому его ненависть на Юнги и не распространяется. Какая разница? Насильно мил не будешь. Кай грезит им столько лет и вот дорвался. Лу знает, что альфу, который цель выбрал, ничто не остановит, и впервые за долгие годы на Чон Чонгука ставит, своего босса мысленно предаёт. Один омега, второй, третий, хоть сотня, но пусть лица не повторяются, пусть рядом с Каем один единственный не будет, в первом случае Лу привык и переживёт, во втором — не вывезет, вряд ли справится. — Знаешь, в реальности он красивее, чем во сне, слишком большой соблазн, чтобы я от своего отступил, — продолжает словами на куски рвать Кай. — Волк рад не будет. — Волк? — хмурится Чонин. — Не наше дело, мы никого не ублажаем, мы своё забираем.***
— Как бы твоя идея со сменой меню не была твоим последним решением в этом доме, — обращается к пробегающему мимо Джи Эд. Бета замирает на месте, на каблуках к нему разворачивается и, хмыкнув, парирует: — Как бы тебя от собственного пафоса не разорвало! Ходишь, как напыщенный индюк, а вкус так себе, — демонстративно рассматривает его с ног до головы Джи. — Чем тебе мой костюм не нравится? — поправив полы пиджака, смотрит на него альфа. — Тем, — задумывается бета, время тянет, знает, что ответить нечем, потому что на Эде всё сидит идеально, а этот будто сшитый специально для него костюм сидит, как влитой, только подчёркивает подтянутую фигуру. Джи понимает, что в поисках, за что бы зацепиться, завис и в наглую рассматривает альфу, и, тряхнув головой, выпаливает первое, что приходит на ум: — Цвет. Ужасная безвкусица! И вообще, терпеть не могу синий, тем более такой яркий! «Шах», — думает довольный собой Джи. — А на кухне ты пацанам говорил, что синий твой любимый, — поднимает уголки губ в улыбке альфа. «Мат», — думает Эд. — Ты еще и подслушиваешь! — топает ногой Джи и, задрав подбородок, разворачивается, чтобы скрыться на кухне, где будет страдать от провала в одиночестве, но он не успевает сделать и шага, как Эд, схватив его за локоть, поворачивает к себе. Пока в голове беты запускаются механизмы, отвечающие за поток мата, альфа спрашивает: — Пойдёшь со мной на свидание? Кажется, Джи отчётливо слышит, как в мозгу клинит все шестерёнки одновременно, он растерянно хлопает ресницами, открывает и закрывает рот и, только увидев на лице альфы довольную ухмылку, берёт себя в руки. — Думал, я струшу? — хмурится Джи. — А я возьму и пойду! — И прекрасно! — усмехается Эд. — Просто чудесно! — Значит, в восемь? — Да хоть в девять! — Как скажешь. — И тебе добра! — Где Юнги? — оба вздрагивают и поворачиваются на голос явно злого Чонгука. — Наверху, — отвечает альфе Эд. — Немедленно пусть идёт в мой кабинет, — приказывает Джи Чонгук и скрывается за дверью.***
Хосок сидит на капоте своего ламборгини и смотрит на чёрную гладь моря перед ним. Недавно он так же сидел на этом месте вместе с Тэхёном, любовался его красотой, упивался запахом, осторожно касался пальцами его руки, от каждого взмаха пушистых ресниц на осколки разбивался, с каждой его улыбкой из пепла поднимался. Так вот откуда эта вселенская печаль на дне чужих карих глаз, ведь тайна, которую Тэхён хранил, слишком тяжела для его хрупких плеч. Интересно, как он с этим справлялся, как тяжело ему было не отвечать, не рассказывать свои мысли, как он вообще смог так долго продержаться и чего ему это стоило. Альфа и поражается, и ненавидит его за эту силу. Хотя бы намёк, и так обидно бы не было. Тэхён будто так и продолжает считать Хосока чужим, так и не впустил его в сердце, раз уж даже не попробовал ему всё рассказать. Хосок больше не злится на омегу — он обижен. Впервые в жизни. И даже несмотря на эту обиду, он всё равно о нём думает, всё равно скучает, о сделанном и сказанном сгоряча жалеет. Хосок думал, что Тэхён с ним будет плакать только от счастья, он цель себе такую ставил, а омега с полными слез глазами остался утром во дворе особняка. Из-за Хосока. И плечо небось болит. Из-за Хосока. Альфа глубоко затягивается, на блики луны на гладкой поверхности моря смотрит, простить сложно, думает. Не простить — невозможно. Потому что Хосок без него сдохнет, и пусть Чонгук это образно говорит, альфа уверен, что так и будет. Или он позволит этой лжи чёрной змеёй обвиться вокруг их любви и задушить её, или переступит через себя и во имя всего хорошего, всех тех прекрасных мгновений, которые у них были и точно ещё будут — он придушит эту змею сам. От этих «или» и правда выть хочется. Доверие — оно шаткое, сперва оно безоговорочное и полное, а потом, благодаря лжи, оно начинает трескаться, из идеального превращается в бракованное, оно никогда прежним не будет, такова его природа, но что в этом мире вообще идеально? Вот и с таким потрескавшимся, но общими усилиями залатанным и склеенным доверием можно попробовать снова всё начать. Папа говорил, что не дают второй шанс упёртые бараны, себя превыше всего ставящие и одним щелчком всё, что было до, уничтожающие. Хосок таким быть не хочет. Он своё доверие по крупицам восстановит, пусть со швами и трещинами, но при себе оставит. Может, им и нужна была такая встряска, может, это и проверит силу их чувств, будто Хосок в своих сомневался. Пока он будет сидеть вот так, выдыхать дым в ночь, собирая себя по кускам и выбирая верный путь, сколько бы на это не понадобилось времени, ведь тут ошибаться нельзя, ибо ошибка обойдётся ему слишком дорого. Среди трёх городов он нашёл его не для того, чтобы потерять.***
— Все четыре всадника апокалипсиса в одном лице прибыли, — вздыхает Юнги на просьбу Джи спуститься к Чонгуку и, оставив брата, идёт вниз. — Я с вами больше ничему не удивляюсь, тем более идее твоего отца подменить сына чужаком, — указывает взглядом на кресло вошедшему омеге Чонгук. — Но, блять, изображать немоту? Что с вами не так? Зачем? Я сразу объявил, что мы омег не трогаем. — Я понимаю твою злость, — понуро отвечает Юнги. — Но я думал, ты меня убьёшь, а Тэ, будучи прислугой, мог бы свободно уйти, а ещё я не хотел, чтобы его пытали ради информации, так что и придумал идею с немотой. — Как вы сами в этой паутине лжи не запутались? Как так долго продержались-то? Что за актёрское мастерство? — слова Чонгука огненными стрелами в беззащитную плоть вонзаются, Юнги только рот открывает, чтобы ответить, но альфа не умолкает, одну за другой их в него высылает. Огня было мало, он наконечник каждой теперь в яд макает, добивает. — Каково было моему брату сердце разбивать? Я бы у того лжеца наверху спросил, но видеть его не хочу. А Минджу? Он жертва или тоже игрок? Я не удивлюсь, если он скоро будет на пороге с тем, с чем ушёл, ах прости, он ушёл без ничего, даже фамилия у него не своя. — Прекрати, — забывает всё остальное, что хотел сказать омега, как бы эту вмиг превратившуюся в крохотную комнату, где он в чужом презренье тонет, покинуть думает. — Задеваю? — зло спрашивает альфа. — Да. — Прекрасно, потому что этого и добиваюсь, — Чонгук встаёт на ноги и, обойдя стол, останавливается напротив. — Ещё раз соврёшь мне… — То что? — смотрит на него с вызовом Юнги, а сам из последних сил себя чем-то целым держит. — Ты должен был сказать, больше не лгите, вам нечего бояться, а я бы извинился, попросил прощения. Я знаю, что виноват, но условия мне не диктуй. — Даже сейчас! Даже сейчас, будучи виноватым, ты делаешь виноватым меня! — восклицает альфа. — Ты не слышишь себя со стороны, —всматривается в его глаза Юнги. — Твои слова режут, как лезвие, но ты всё равно давишь, заставляешь его глубже проходить. Ты не останавливаешься, ты меня добиваешь, а я уже и извиняться передумал. Омега разворачивается и быстрыми шагами идёт к двери. — Юнги, — окликает его альфа, но он не останавливается. — Юнги, — повторяет громче Чонгук, а взамен получает хлопок дверью. Когда Юнги возвращается в спальню, то Тэхён сладко посапывает. Омега, обрадовавшись, что брат наконец-то поспит и хоть на время перестанет плакать и испытывать боль расставания, хватает куртку и спускается во двор. К нему сразу подбегает шофёр, приставленный Чонгуком, и Юнги требует отвезти его в центр. Альфа, которого зовут Сэл, не просто возит омегу, так же отвечает за его безопасность. Сэл, оставив Юнги на нужной улице, отказывается уезжать и говорит, что будет омегу сопровождать. Мин соглашается, но стоит мужчине отвернуться, как, выскочив из машины, не оглядываясь, бежит вниз по улице. Он скрывается в первом попавшемся пабе, через заднюю дверь выходит на другую улицу и ловит такси. Шофёр докладывает Чонгуку, что потерял омегу, и альфа высылает ещё людей, требует немедленно найти беглеца. Юнги устал от особняка, стены которого давят, устал от глаз на себе, от голосов вокруг, устал от невозможности побыть одному в собственном… давно не собственном доме. Сейчас ему нужно успокоиться, нужно подумать, нужно уже смело задать самому себе вопрос, что за хуйня происходит между ним и Чонгуком, и почему после каждой ссоры виноватым себя чувствует именно омега. Поэтому он толкает дверь первого из попавшихся на улице баров и, выбрав самый дальний угол, заказывает «отвёртку». Он уже допивает третий бокал, сам себя хвалит за находчивость, что смог сбежать, на втором ещё бокале забывает и про думы, и про Чонгука, и просит себе пачку сигарет. Юнги давно себя так хорошо не чувствовал, когда даже усталость отпустила, просто хочется так сидеть, качать головой в такт негромкой музыке и наслаждаться долгожданным покоем. Но всему хорошему приходит конец, людей в баре становится всё больше, Юнги начинает замечать взгляды в свою сторону и, решив не нарываться, решает сменить локацию. Омега оплачивает счёт, выходит из заведения, думает, что, учитывая, что уже третий час ночи, стоило бы поехать домой и проверить Тэхёна. Он прикуривает сигарету на тротуаре, всматривается в неоновые вывески по ту сторону дороги и, обдумывая, какое всё-таки решение ему принять, слышит рёв мотора и видит пронесшийся мимо джип из свиты Чонгука. «Слепые бараны», — хихикает нетрезвый омега и только подносит сигарету к губам, но не успевает затянуться, как прямо перед ним на обочине тормозит спортивный мерседес Чонгука. «Вот дерьмо», — выговаривает Юнги и как ни в чём не бывало продолжает курить. — Нагулялся? — громко хлопает дверцей альфа и, прислонившись к автомобилю, скрестив руки на груди, смотрит на омегу. «Как же красив сукин сын», — думает про себя омега, взглядом по обвивающим обнажённые до локтя руки венам скользит. На улице холодно, но Чонгук всё равно в одной рубашке с закатанными рукавами. Он не высыпается эти дни, часто в разъездах, с кругами под глазами, но всё так же чертовски красив, так же в Юнги одним взглядом миры переворачивает. Омега и сейчас не знает — это его алкоголь или внезапно нахлынувшие чувства шатают. — Ты отвечать не собираешься? — спрашивает альфа. — До этого момента отлично гулял, только место сменить решил, а ты тут как тут, — тянет Юнги, вторую сигарету поджигает. «Как же красив сукин сын», — наблюдает за розовыми губами, обхватывающими фильтр, альфа, скользит по светящейся под неоновым светом кожей, в который раз его хрупкости поражается, но тяжесть и силу кулаков вспоминает, сам про себя усмехается. Юнги и сам не понимает, насколько красив, свою власть не осознаёт, он даже не замечает её и долго к этому идти будет. Чонгук красивее не встречал, вряд ли встретит, потому что красота Юнги не броская, не лезущая в глаза, она как произведение искусства, как картина, которую ты долго рассматриваешь и каждый раз что-то новое в ней находишь, поражаешься. Мин Юнги — омега с кукольной внешностью и силой самого свирепого волка. — Ты на ногах еле стоишь, — отвлекается от созерцания Чонгук, вспоминает, как полтора часа по Трауму носился, этого непоседливого паренька искал. — Главное, голова, — стучит пальцем по виску омега. — Она у меня всегда отменно работает. — Садись в машину, детское время давно прошло, — отталкивается Чонгук и подходит к парню. — Я могу вмазать за такое, — хмурится Юнги. — Не сомневаюсь, — усмехается альфа и, встав вплотную, морщится. — От тебя несёт, как из пепельницы. — А от тебя другим омегой, — Юнги понимает, что выпалил, но так же понимает, что, говоря, не смеялся, значит, не шутил, значит, ему не похуй. — Глупости говоришь, — мрачнеет Чонгук. — Не глупости, — всё равно уже проебался омега, да и алкоголь язык лучше всего развязывает, почему бы и не добить. — Всегда пахнет. Разными, — тянется за пачкой Юнги, но Чонгук вырывает её у парня и, скомкав, отшвыривает на асфальт. Юнги только пожимает плечами и, хмыкнув, продолжает: — На той неделе запах апельсина был. Так же в офисе Улис пахнет, а он огонь, я сам бы с ним замутил, так что я понимаю, — говорит, стеклянными глазами смотрит, даже интонацию голоса не меняет, Чонгука нервничать заставляет. — Пару дней назад была дыня, ещё шоколад, даже запах Мирэля был, ну это паранойя скорее. Но ты воняешь, меня от этих запахов выворачивает, но я не говорю тебе «фу, несёт, как из фруктового сада». — Я не изменяю тебе, и ты пьян. — Тебе лучше, если я и правда пьян. — Давай не будем разыгрывать драм на улице, сядь в машину, утром мы поговорим, — теряет терпение альфа. — Какие драмы? — улыбается Юнги. — Я абсолютно спокойно с тобой разговариваю, прекрасно провёл этот вечер, даже несмотря на то, что ты его обломал… — Я не разрешаю тебе выходить без охраны. Тебе не десять лет, чтобы играть со мной в кошки-мышки, — притягивает его к себе Чон. — Ты любишь меня? — вот так вот в лоб, без подготовки, без предупредительного огня, дуло прямо ко лбу подставляет, сразу курок спускает, шанса выкрутиться не оставляет. Открыто, прямо, чисто по-мужски — так только Юнги умеет, и браво ему, но как Чонгуку с этим справиться, как ответить так, чтобы не солгать, потому что Юнги только честности заслуживает. И он выбирает самый лёгкий путь — Чонгук молчит. — Знаешь, тот, кто придумал, что молчание знак согласия — идиот, — трёт свой нос ладонью, вроде, от холода, а на самом деле он чешется, плакать хочется. Вот так прямо здесь плюнуть на то, что посередине улицы, пасть на колени и в голос разрыдаться, ведь альфа прохожих не постеснялся, прямо под открытым небом своим молчанием его без наркоза, как самый искусный мясник, разделывает. — Что и требовалось доказать, — давится секундным порывом омега, солёный привкус на языке проглатывает, так же, как ни в чём не бывало, на него смотрит. Чонгук не может ответить. У него горечь под языком, в голове так же вопросительный знак крутится, а в горло будто разведённый водой цемент залит, понемногу твердеет, все слова о него, как барьер, бьются, наружу не выскакивают. Как ответить на вопрос, ответ на который не знаешь? Чонгуку и сравнивать не с чем. Какой она вообще бывает, эта любовь, какой у неё вкус, чем пахнет, как под пальцами чувствуется, как вообще определяется? Папа говорил, что любовь — это когда ты без него не дышишь, он исчезнет — ты умираешь, когда твоё счастье за секунду огромной трагедией сменяется, и снова по кругу. Любовь, когда весь твой мир в одном человеке соединяется, он смыслом всего становится, всё остальное для тебя на второй план оттесняет. Чонгук этого всего не чувствовал, не чувствует, Юнги обижать не будет. Но он знает, что когда Юнги злится — верхнюю губу проглатывает, когда улыбается — десны обнажает. Иногда, даже когда омега легонько улыбается, альфа его ещё больше смешит, лишь бы он его любимой улыбкой улыбнулся. Знает, что Юнги задумывается, и одна ровная морщина его лоб на два делит, знает, что когда нервничает, обязательно подол одежды мять будет и фирменным треугольным взглядом «Чонгук, асфальт, небо» смотреть будет. Знает, что Юнги яркие сны видит, что спит беспокойно, но стоит Чонгуку его сквозь сон обнять — успокаивается, под грудь альфы носом утыкается, любит, когда он во сне мурчит, а утром яро это отрицает. А ещё он знает, что любовь — она у Хосока. Он видит, как брат сгорает без него, им дышит, им живёт, у Чонгука всего этого нет. Уйди Юнги сейчас — Чонгук не умрёт, точно не задохнётся, да и куда Юнги уйдёт, пусть и он это любовью не зовёт, но им хорошо вдвоём. Да, Чонгук сорвался, узнав, что омега сбежал, испугался, что тот в неприятности попадёт, и, только его силуэт на обочине увидев, выдохнул, но любовь ли это? Вряд ли. Чонгук молчит, своим молчанием у Юнги каркас разрушает, тот уже на ногах стоять не может, сам на машину кивает, «ладно, поехали домой, спать хочу» говорит. Юнги засыпает в автомобиле, даже во дворе, когда альфа, открыв дверцу, осторожно берёт его на руки, омега только что-то бурчит и продолжает посапывать, не сопротивляется, своё коронное «у меня есть две ноги» не говорит, и Чонгук в душе торжествует. Он заносит его в дом на руках, укладывает на кровать в своей спальне. Под сонное бурчание омеги стягивает с него одежду, а потом и сам ныряет под одеяло, притягивает его к себе и сильно обнимает. Юнги, кажется, задыхается, но Чонгук не отпускает, всё так же сильно его в себя вжимает, даже в пропахших запахом табака волосах запах земляники различает, чувствует, как волк в нём на лапы встаёт, как «ближе» требует, и ни миллиметра между ними не оставляет. Юнги здесь, в его руках, в его постели, и завтра так будет, и послезавтра, и всегда, и необязательно давать этому название, если всё и так хорошо. Омега поймёт.***
Минджу госпитализируют под утро с угрозой выкидыша. Джин, бросив все дела, срывается в клинику, не забыв при этом предупредить и Юнги. Минджу будет приятно видеть кого-то из семьи, пусть только официальной, может, и на его состояние это благоприятно повлияет. После пары часов под наблюдением и всех предпринятых мер, врачи говорят, кризис прошёл и состояние и омеги, и ребёнка стабильно. Джин, кажется, впервые за день вспоминает, как дышать, он тяжело опускается на скамью в коридоре больницы и, обхватив руками голову, пару минут просто приходит в себя. Альфа сразу соглашается с врачом, что омега должен для сохранности малыша пролежать пару дней в клинике, и сам решает его караулить. Юнги, поговорив с Сокджином по телефону, мечется по дому и, поняв, что до Чонгука никак не дозвониться, молит Эда выделить им с Тэхёном машину и сопровождение до Вилейна. Эд знает, что ему за это может сильно достаться, но учитывая обстоятельства в Вилейне, всё же соглашается.***
Чонгук и Хосок с утра уехали в Эрем и могут задержаться там пару дней. Днём братья успевают пообедать и пообщаться с Чимином, который грозится выходные провести в Трауме, чему они только рады. Альфы весь день проводят встречи, каждый месяц ездить в Эрем не получается, поэтому они делают всё и сразу, на десерт оставляют встречу с Монстром. — Значит, ты уверен, что они тебе не угроза? — спокойно спрашивает Чонгук, сам своей хладнокровности поражается, когда как ярость в нём стенки сосудов обжигает. Они сидят втроём, прям как в старые добрые времена в любимом баре, который сегодня закрыт для других посетителей. Чонгук приехал осмотреться, посмотреть на настроение Монстра, понять, о чём он думает, но не просить помощи. И сейчас не просит, почву пробует. — Гиенам Эрем не интересен, а я не из тех, кто будет нарываться, так что меня не трогают — я не рыпаюсь, — попивая виски, говорит Намджун. — Они превосходят меня в силе, зачем мне лезть туда, откуда, возможно, не выберусь. Я столько сил потратил на этот город, столькое вложил не для того, чтобы потерять всё в один миг. — А если им будет Эрем интересен, если Ким Чонин вдруг захочет и твой город, что ты тогда сделаешь? — пристально смотрит на него Чонгук. — Тогда я буду воевать, — не задумывается Ким. — Но он сюда не сунется, — выдаёт и понимает, что сказал лишнее, а Чонгук слишком проницателен, чтобы не зацепиться за это. — Откуда такая уверенность? — Давай просто позволим времени всё решить, — хмурится Намджун и встаёт на ноги. — Рад был вас видеть, джентльмены, но мне пора домой, меня ждут. — Что думаешь? — провожает взглядом Монстра Хосок и поворачивается к брату. — Он в открытую дал знать, что если будет война в Трауме, он туда не сунется, — просит ещё одну бутылку Чон. — Надеюсь, нам его помощь не понадобится, потому что ждать её не придётся. — Это точно, — наполняет бокал Чон. — Мы и так много выпили, ты что, решил пить до отключки? — Слишком тяжелый был день и очень плохой вечер, который лишил меня предполагаемого союзника, так что да, я напьюсь так, как давно не пил. Всё равно в Траум мы только завтра вернёмся. — Как хочешь, но без меня, я хочу выспаться, — поднимается на ноги Хосок.***
Чонгук просыпается среди ночи от разрывающегося на тумбочке мобильного, с трудом принимает сидячее положение и массирует лоб. У него в голове будто боксёр сидит и молотит, и молотит, каждый удар волнами боли вниз по позвоночнику спускается. Альфа даже словно налившиеся свинцом веки поднять не в состоянии, он шарит по тумбочке и, нащупав светящийся в темноте мобильный, подносит его к уху. — Я тебе не сообщил, не до этого было, — говорит Юнги. — Но мы в Вилейне, Минджу положили в больницу. — Что? Какого чёрта? — Чонгук забывает и о боли, и о том, что его страшно мутит, вмиг вскипает. — Минджу плохо стало, его в больницу положили! — повторяет раздражённый омега. — Как он? — меняет интонацию альфа, понимает, что перегибает. — Вроде нормализовалось всё. — Когда вернёшься? — Мы побудем здесь ещё день, чтобы удостовериться. Тэхён тоже со мной. — Хосок будет счастлив, — усмехается Чонгук и мечтает о стакане воды. — Ты больше не злишься на меня? — сам не знает почему, спрашивает, хотя знает — голос Юнги сейчас, как обезболивающее, действует, успокаивает, хочется ещё немного с ним поговорить. — Нет. — Точно? — Чонгук слышит, как хихикает в трубку омега и улыбается сам, представив его улыбку, от которой без ума. — Я скучаю, — тихо говорит альфа. — Очень сильно скучаю. Пауза. Мычание. — Я тоже. Спи сладко, — Юнги резко вешает трубку. — Кто это? — слышит Чонгук и, резко дёрнувшись, хватается за голову, в которой мозги словно от стенок отлипли, плещутся, каждое движение — пронзительная боль. Он медленно поворачивается вправо и в шоке на лежащего рядом Мирэля смотрит. «Ты разобьёшь мне сердце, Чон Чонгук», — голосом Юнги прямо по черепу, вплоть до хребта и надвое, до крошек своих же костей на языке и тошнотворного привкуса своей же гнилой крови во рту.«Ты меня разобьёшь».