***
— Выглядишь паршивее некуда, — констатирует факт Хосок. — Так ты уверен, что вы не спали? — он проезжает последний шлагбаум на границе и смотрит на развалившегося на сиденье рядом и продолжающего присасываться к бутылке с минералкой брата. — Мне уже полегче, доедем, приму ещё раз холодный душ, и буду, как новенький. Сам не понимаю, почему так херово, вроде, я всегда пью одно и то же, — массирует лоб Чон. — Насчёт секса, я бы помнил хоть что-то. Я помню звонок, разговор сам не помню, помню, как домой ехали, а потом я помню только, как обнимал подушку. — Может, это и был Мирэль, — хохочет Хосок. — Заткнись, мне и так херово, — вздыхает альфа. — Я изменил Юнги и не знаю, что с этим делать. — Так ты же не изменил. — Я не могу этого доказать, — раздражённо говорит альфа. — Что я ему скажу, мол, не помню и не уверен? Они доедут до Траума позже нас, может, к тому времени я соберусь и расскажу. — Они? — не понимая, смотрит на него Хосок. — О, я забыл тебе сказать, теперь твоя очередь злиться, — усмехается Чонгук. — Тэхён тоже в Вилейне. — Что? — чуть по тормозам не давит Хосок, но быстро берёт себя в руки. — Я даже не злюсь, — хмыкает. — С чего бы мне злиться? — Чонгук продолжает, прищурившись, следить за братом. — Ну уехал и уехал, скатертью ему дорога. — А ты молодец, — хлопает его по плечу Чонгук, и минут десять они сидят в тишине, хотя он слышит, как в Хосоке внутри булькает и лопается беспокойство. — Сколько машин их сопровождают? — как бы невзначай спрашивает Хосок. — Людей с ними сколько? — Кажется, я поторопился с выводами, — смеётся Чонгук и вновь пьёт воду. — Я серьёзно, мало ли что там в Вилейне может случиться, охрана с ними какая? Я звоню Эду, — тянется к экрану на панели Хосок. — Да успокойся ты! — восклицает и сразу хватается за голову Чон. — Три машины. Девять человек. Эд сам всё прекрасно организовал. Они скоро выезжают уже, увидишь своего ненаглядного. — Я не хочу его видеть, — хмурится Хосок. — Но я не хочу, чтобы ему грозила опасность. — Самая большая опасность, которая может ему грозить в Вилейне — это если в него какой-то несчастный альфа влюбится, и у них это будет взаимно. — Заткнись или пешком пойдёшь! — цедит сквозь зубы Хосок и давит на педаль газа. Они просто в ссоре, Хосок просто зол. Тэхён не может вот так взять и в кого-то влюбиться. Так не бывает. Хосока ледяной водой от одной мысли только окатывает. «Живьём всех похороню», — шипит, из ноздрей чуть ли дым не идёт. Чёртов Мин Тэхён так прекрасен, что не заметить его невозможно. Какого хуя Хосок был не в Трауме, он бы не отпустил, он бы все границы закрыл, и похуй, кто там в Вилейне заболел или даже умер. Тэхёна из-под надзора выпускать — чрезвычайно опасно, а вдруг его уже кто-то заметил и себе хочет, Хосок внутренности из этого альфы достанет, а взамен плавленным свинцом накачает, нехуй руки к его омеге протягивать, нехуй вообще глаза на него поднимать. — Парень, с руля кожа сходит, — слышит он голос сбоку, но не реагирует, у Хосока в голове поле битвы, где он всех альф Вилейна на куски рубит, и Тэхёну показывает, «только попробуй» предупреждает. — Никогда не думал, что погибну в аварии, — вздыхает Чонгук, смотря на стрелку спидометра, которая давно за двести перевалила, охрана за ними в шоке следом несётся. — Умрёшь, и заберёт твоего Тэхёна какой-то красивый и интересный альфа, ты же с того света за ним не вернёшься, — продолжает подъёбывать брата альфа, и Хосок сбрасывает скорость. — Надо будет, и с того света вернусь, на Тэхёна даже муха-альфа никогда не сядет, иначе я не Чон Хосок, — говорит и сам смеётся. — Ух ты, никогда тебя таким не видел. Этому парню награду за то, что твои мозги съел, дать надо. — О себе думай, умник, как ты выкрутишься теперь. — Спасибо, что не даёшь отойти, — зло говорит Чонгук и поворачивается к окну.***
«Ты можешь от меня отказаться, но я от тебя не откажусь», — не переставая, твердит себе Тэхён, прислонив голову к стеклу, пока автомобиль увозит его с братом обратно в Траум. Юнги с головой на его коленях спит почти всю дорогу. Он, как приедет, собирается на работу, так как, по его словам, у него очередные мысли по укреплению границ, которые надо срочно проработать. Тэхён брату не мешает, сторожит его сон, а сам, включив музыку в наушниках, всё о Хосоке думает. Как бы больно Тэхёну не было, Хосок ошибается, если думает, что он так просто отступит — омега четко осознаёт, что жить без этого альфы не хочет, поэтому будет бороться за него до последнего. Тэхён признаёт, что виноват, но отказывается верить в то, что эта ложь способна уничтожить всё, что между ними было. В тот день после границы Тэхён пребывал в шоке от случившегося, не мог успокоиться и только его имя про себя без остановки произносил, но Юнги был прав — время только помогает. Теперь омега понимает, что истерикой себе не поможешь, и чем дольше он будет закрываться в себе и не реагировать на внешний мир, тем больше шансов, что он альфу окончательно потеряет. Тэхён будет бороться: за то прекрасное, что было и есть между ними, как бы Хосок это не отрицал, за их будущее, в котором он по-прежнему видит себя папой именно его детей, за того Хосока, которого полюбил, а не того, с кем встретился после границы. Это был не его Хосок, и омега до сих пор боится, стоит вспомнить тон и взгляд, с которым альфа говорил и смотрел на него. Тэхён его таким никогда не видел и видеть больше не желает, он своего альфу бояться не должен, а этот противный страх, зародившийся двое суток назад, так и сидит внутри вязким комом, который только нежность Хосока растопить и уничтожить может. Пусть таким устрашающим Хосок будет со своими врагами, с Тэхёном он должен быть собой прежним, а омега в свою очередь всё для этого сделает, потому что, несмотря на холод и проскальзывающую ненависть в глазах альфы — он всё равно на их дне искры любви к себе видит.***
Альфы приезжают в особняк к вечеру, принимают душ, и пока прислуга накрывает ужин, Чонгук успевает пять раз позвонить Юнги, чтобы узнать, где они, и поругаться с Хосоком, который требует позвонить и в шестой раз. Чонгуку не терпится увидеть омегу, только уехав так далеко и впервые так надолго от него, он понял, как сильно к нему привязан и как скучает. Мысли о встрече омрачает прошедшая ночь, которая сейчас словно невидимый меч висит над ним и готов в любой момент сорваться и отрубить его голову. Первое, что больше всего сейчас хочет альфа — это обнять его, всё остальное потом, он верит, что сможет объяснить Юнги и рассказать свою правду, и очень надеется, что омега выслушает. Чонгук, который уже окончательно пришёл в себя, просит себе кофе и идёт к перешедшему на диван брату. Хосок от кофе отказался, попивает виски и просматривает новости на телефоне, не из-за интереса, а лишь бы перестать на дверь смотреть и к шуму во дворе прислушиваться. Через ещё полчаса входная дверь открывается, и в гостиную входит вымотанный с долгой дороги Тэхён. Один. — Где Юнги? — подрывается с места Чонгук и, услышав в ответ, что тот уехал в офис, схватив ключи от БМВ, идёт наружу. Чонгук набирает Юнги со двора, и омега обещает через полчаса уже вернуться в особняк. Тэхён, увидев ламборгини во дворе, глазам своим не поверил, и даже сейчас, хлопая ресницами, смотрит на альфу и не верит, что он правда здесь. Омега чувствует, как раздувшееся сердце готовится переломать рёбра, и, потоптавшись на месте пару секунд, идёт к дивану и останавливается напротив альфы. — Хосок, — тихо, умоляюще, взгляда с пола не поднимая. Имя, произнесенное его устами, его вскружившим голову голосом, с этой хрипотцой, которую хочется слышать ещё и ещё и желательно в более интимной обстановке, где Тэхён будет комкать пальцами простыню и с каждым толчком прямо в ухо без устали повторять Хосок, Хосок, Хосок. Альфе от этой так ярко им представляемой картины не по себе, приходится позу поменять, о колени облокотиться, то, что он от одного голоса возбуждается, не показывать. — Хосок, — повторяет чуть громче омега, всю так долго отстраиваемую выдержку тараном расшибает, альфа только, как по сторонам кирпичи и пыль разлетается, видит. Он так же продолжает упиваться его голосом, параллельно рассматривает, любуется тем, что даже грубоватая толстовка такое желанное тело от него не скрывает. Он с трудом прибитый к нему гвоздями взгляд отрывает, к давно полупустому бокалу тянется и, допив то, что на дне, глаза на него поднимает. — Господин Чон, — у альфы сердце горит, по венам лава булькает, а от мороза в голосе по комнате вьюга проносится. — Ничего ведь не изменилось. Ты прислуга в этом доме, и обращайся соответственно. — Ты можешь меня оскорблять и обижать, — нервно жуёт губы омега. — Можешь даже обзывать, но я понимаю, что ты зол и что тебе нужно время. И раз уж ничего не поменялось, я всё ещё тебя обслуживаю, то можно я сварю тебе кофе, как и делает прислуга. — И плюнешь в него. — Плюну, господин Чон, — уверенно говорит Тэхён и, повернувшись, идёт в сторону кухни. Через пару минут он возвращается с серебристым подносом, на котором чашечка ароматного кофе, блюдечко печенья, сухофруктов и стакан воды, и ставит его на столик перед альфой. — Двойной эспрессо, без сахара и молока, всё, как вы любите. Тэхен не выспавшийся, с кругами под глазами, на ногах еле стоит, а Хосока нежность пробивает, так и тянущиеся к нему руки в кулаки сжимать приходится. — Что-нибудь еще желаете? — спрашивает омега и в любимое, пусть и сейчас хмурое лицо всматривается. «Тебя на моих коленях». — Тишину. — Тогда я буду у себя, посплю часок хотя бы. — Свободен. «Нет бы сказать, останься или, ещё лучше, поспим вместе, я так по тебе скучал, а ты так устал, давай приласкаю. Ничего, я тебя, глыбу ледяную, раскрошу, даже извиняться будешь, скотина бесчувственная», — думает омега и удаляется. Хосок взглядом его провожает, на свою гордость злится, что вместо того, чтобы подняться за ним и вжать его в простыни, вслед обтянутой коричневой тканью задницы смотрит, слюни пускает. Альфа по дороге в Траум собирался скандал закатить, рвал и метал, даже до комендантского часа додумался, а сейчас горьким кофе давится, Тэхён ему отчитываться не должен, думает.***
Юнги не жалеет, что сперва заскочил в офис и перепроверил свои догадки по картам. Он потягивается, разминает мышцы на заднем сиденье автомобиля и слушает, как Сэл подпевает Синатре. На улице давно стемнело, город после очередного буднего дня готовится ко сну, Мин вновь возвращает внимание телефону, когда Сэл, резко дав влево, тормозит машину на обочине. — В чём дело? — нагибается вперёд омега и всматривается в лобовое стекло. Прямо перед ними стоит хорошо знакомый матовый Х6 и моргает фарами. — Господин Чон, — кивает на БМВ Сэл. — Выйду, узнаю, что он хочет. — Сиди, — кладёт руку на его плечо омега. — Я знаю, что он хочет, — хитро улыбается Юнги и, открыв дверцу, выскакивает из автомобиля. Чонгук был на пути в офис, когда заметил знакомый автомобиль, и остановил его. Юнги подбегает к БМВ и, открыв дверцу, опускается на сиденье. — Я не мог больше ждать, — говорит Чонгук и, сразу схватив его в охапку, перетаскивает на себя. — Я так соскучился, — зарывается лицом в его шею и на пару секунд умолкает. Дышит им, чувствует пальчики в своих волосах, наслаждается умиротворением. — Я тоже скучал, — Юнги обхватывает ладонями его лицо и, приблизившись, прислоняется лбом к его лбу. — Очень. Чонгук подаётся вперёд, нижнюю губу зубами цепляет, отпускает, вновь повторяет, дразнит. Юнги подыгрывает, так же то губами губ касается, то языком по ним проводит, сразу назад отстраняется, кто кого первым поймает, ждёт. Чонгук, только коснувшись, уже большее хочет, но желание впиться в его губы жадным поцелуем, до боли нарочно оттягивает, сам себя до предела доводит, закипать заставляет, а потом сам же первым срывается, чужие губы мнёт, жестко терзает, языком хаотично по деснам, зубам водит, его язык засасывает. Они целуются мокро и пошло, как изголодавшиеся друг по другу, к губам льнут, салон чмокающими звуками заполняют. Юнги скрещивает руки на его шее, горячо отвечает, жадно пьёт его, ещё и ещё хочет. Ладони альфы на его бёдрах, к заднице спускаются, омеге кажется, он треск ткани, под железной хваткой рвущийся, чувствует. — Чонгук, — прямо в губы в протесте, а сам отстраниться не в силах. Ладони Чонгука уже под его рубашкой, на голом животе свои отпечатки оставляют, но Юнги хочет большего, подальше свой орущий разум, что они на трассе, посылает и ближе льнёт, тянется. Юнги изголодался по нему, и не только он один сейчас, как собственное желание его изнутри пожирает, чувствует. Хаотичные движения Чонгука, рвение, то, как разгорается костёр на дне его зрачков, — это всё Юнги только доказывает, что альфа его не отпустит, не утолив голод, в покое не оставит. Юнги на твёрдом члене нарочно ёрзает, бензин в лижущее внутренности альфы пламя подливает, тем, как ткань чёрных брюк всё больше натягивается, любуется, от того, что это именно он причина такого сумасшедшего желания — в душе ликует. Омега по ткани ногтями водит, член оглаживает, в предвкушении облизывается. В такие моменты Юнги о своих действиях не думает, их не планирует, он только инстинктам поддаётся, к своему альфе тянется, бьющуюся внутри себя сущность омеги наружу выпускает. Чонгук хватает его руку, на свой пах кладёт, давит, Юнги сквозь брюки член сжимает и затуманенный страстью взгляд на него поднимает. — Ты так сильно меня хочешь? — пересохшие губы языком смачивает, но Чонгук, схватив его за шею, на себя тянет и сам эти губы облизывает, посасывает. — Так сильно хочу, что не отпущу, — капли пота, по его вискам скатывающиеся, слизывает, к ушам поднимается. — Так что не проси даже, — в доказательство его брюки расстёгивает, и Юнги сам помогает. Он скидывает с себя куртку и брюки, получает при этом пару синяков то от руля, то от дверцы и остаётся сидеть на альфе в одной рубашке. Юнги коленями его бёдра сжимает и, продолжая ему прямо в глаза смотреть, тянет язычок молнии вниз, за ним и бельё, освобождает стоящий член и с плохо скрываемым желанием на него смотрит. Юнги никогда этого не делал, не думал, даже не знает, как, но хочется его на вкус попробовать, хотя бы разок облизнуть, от этого странного и дикого желания аж руки трясутся. Он обхватывает пальцами член, пару раз по нему водит, но смелости набраться всё не может, а слюна тем временем рот заполняет, желание в нём ядерным грибом разрастается. Чонгук это прекрасно по горящему взгляду видит, по тому, как омега пару раз нагибается, но сам себя останавливает, чувствует и сам ему помогает: — Не надо бояться, — касается губами его губ. — Если очень хочешь, то можешь попробовать. Альфа нажимает кнопку на дверце автомобиля и сиденье отъезжает назад, освобождая им больше места. Юнги отбрасывает своё смущение, сползает вниз и, легонько высунув язык, касается головки. По тяжелому вздоху Чонгука понимает, что тому это нравится, повторяет. Альфа обхватывает рукой член и медленно водит головкой по его губам, растирает смазку и слюну, сам ему помогает. Юнги размыкает губы и, подавшись вперёд, даже заглатывает до половины, Чонгук не сдерживает стон, сам ещё чуть глубже в горячий рот толкается. У Юнги по подбородку из-за раскрытого и онемевшего рта слюна стекает, он ладонью её утирает, ибо упёршийся в глотку член выпускать не хочется, ему эта власть, где каждое касание язычком плоти альфу от удовольствия разрывает, безумно нравится. Он причмокивает, отстраняется, тянущуюся за его губами нить смазки рвёт, вновь заглатывает. Омега чувствует себя совсем по-другому, ему нравится, что все нервные окончания альфы сконцентрированы на его губах, нравится, как тот до побеления костяшек о дверцу рукой упирается, как с желанием его ртом до предела на свой член насадить борется. Юнги сам возбуждён до предела, он себя не ласкает, не касается даже, но одно то, что он на коленях перед ним сидит и, как может, глубоко заглатывает, омегу чуть ли до оргазма не доводит. Он лижет его по всей длине, обильно слюной смачивает, сосёт так же, как любит сосать леденцы, не насыщается, но Чонгук, резко в волосы зарывшись, его от себя отрывает. — Хватит, — мягко говорит альфа. — Я не думаю, что ты готов к продолжению, и уже не думаю, что моего контроля хватит, поэтому иди ко мне, — поднимает его снова на колени и в губы глубоким поцелуем впивается. — Но я не попробовал, — ноет в поцелуй омега и, понимая, что альфа не передумает, а плавящий кости пожар надо тушить и притом срочно, заводит за спину руку, сам себя растягивает. Чонгук покрывает поцелуями его горло, ключицы, мнёт ладонями ягодицы. Юнги чувствует в себе и его пальцы, двигается с ним в одном ритме, а потом, прильнув к его плечу, молит уже их членом заменить. Альфа приподнимает его, сам свой член придерживая, в него направляет, Юнги от нетерпеливости сразу насадиться пытается, и, несмотря на хватку Чонгука, ему это удаётся, он до искр перед глазами жмурится и, солгав, что уже не больно, сам двигаться начинает. Чонгук жадности омеги усмехается, хотя сам от того, как в нём жарко, узко, как хорошо, обугливается. Юнги надрывно стонет, с каждым толчком сильнее в него вцепляется, Чонгук посасывает его мочку, вылизывает шею, ритм ускоряет, резко замедляет, на себя насаживает, задерживает, тягуче медленно поднимает. В тесном и душном салоне БМВ, уместившись на одном сиденье, они не трахаются, они любовью занимаются. Дорогой шелк, холодящий лопатки, кинг-сайз кровать и люстра над головой, когда-то светившая какому-то королю, всё равно их слияние просто сексом делала, красивые декорации служили антуражем к соединению тел, но не душ. В этой бешеной скачке в машине, где движение назад и под лопатками кожаный руль, движение вправо и головой о стекло бьёшься — Юнги хорошо так, как в их спальне ни разу не было. Он впервые его настолько чувствует, каждый его стон впитывает, каждое прикосновение на своей коже ожогами навеки оставляет. Юнги отдаёт ему столькое же, сколько взамен забирает, он кормит своим телом волка, взамен на свои пальцы его поводок наматывает, его покорности приучает. В эту ночь на уже полупустой трассе ритуал соединения происходит, где альфа своего омегу впервые во всех смыслах обретает, принимает, то, что это именно он, понимает. Юнги кончает первым, пачкает его рубашку и, прильнув к мощной груди, позволяет Чонгуку самому выбирать скорость. От хлюпающих звуков, полустонов и вздохов, а главное, от того, как его в себе сжимает Юнги, альфа долго не терпит, кончает следом, наполняет его своим семенем и, пару раз толкнувшись вглубь, зарывается лицом в его волосы. — Теперь я хочу спать, — бурчит омега, а Чонгук его обеими руками обнимает. — Поедем домой, и завтра возьмёшь выходной, — целует его в макушку. — Что изменилось? — приподнимается, смотрит ему в глаза омега. — Не понял. — Что изменилось, почему ты… ты другой будто, — не понимает, зачем вообще задал такой вопрос, Юнги, хотя понимает — альфа даже смотрит по-другому, с такой нежностью, что она Юнги с головой затапливает, за очередной дозой тянуться заставляет. — Ничего не изменилось, кроме того, что я понял, что далеко и надолго от тебя не хочу, — отвечает Чонгук и помогает парню одеться. — Это хорошо, — заканчивает с брюками омега. — Потому что я очень хочу в Эрем погулять, в следующий раз, надеюсь, ты возьмёшь и меня. — Отныне я без тебя никуда, — улыбается ему Чонгук и заводит автомобиль. Страх — ведущая сила. Чонгук никогда бы не подумал, что страх потерять Юнги вот так вот молотом ударит прямо по черепу, заставит, наконец-то, открыть глаза и понять, что этот омега не просто увлечение или симпатия — он нечто намного большее, настолько, что Чонгук полутора суток в Эреме не дышал от нехватки своего личного кислорода. Юнги у него в крови отныне, и страшно даже подумать, чем обойдётся Чонгуку провал в памяти, не придётся ли умереть от обескровливания, ведь если он уйдёт — от альфы одна оболочка останется, всё остальное Юнги с собой заберёт. Любовь у всех разная, сравнивать её глупо, ведь каждому человеку при рождении персональные единицы меры выдаются. Любовь каждого цветом, проявлениями, масштабами отличается. Чонгук это только сейчас понимает. Он свои чувства со словами папы и Хосока сравнивал, одним этим сравнением свою любовь принижал. А на деле оказалось, что стоило просто разок от него подальше отойти, глупость - которая, возможно, ему слишком дорого обойдётся - совершить, веки прикрыть и на секунду, что он уйдёт, представить, и сразу, что это та самая, единственная в своём роде любовь, понять. Оказалось, что любовь - это не говорить «я твой воздух», а быть им. Вот так, молча, не навязываясь, не давя, просто рядом быть и даже незаметно для самого Чонгука всем его смыслом стать. Чонгук не думает с Юнги о доме с лужайкой, о саде, где растут апельсины, о шумных детишках и огромном лабрадоре, за их счастьем приглядывающем, он думает только о том, что хочет именно его с собой рядом, а всё остальное приложится. Не приложится – неважно. Главное, что в его руке должна быть рука Юнги. Он хочет быть со своим омегой другом, партнёром, любовником, а Юнги - единственный в мире человек, который всё это в себе совмещает. Юнги с ним на равных и этим покоряет, у него не стыдно спросить совета, не стыдно голову на колени положить, слабость показать, с ним ведь можно даже просто молчать, как и сейчас, держать в руках пятьдесят килограмм веса, а будто весь мир обнимаешь, обладать одним человеком и чувствовать себя хозяином вселенной. Любовь вдохновляет, и Юнги вдохновляет Чонгука поставленных целей добиваться, все войны выиграть и домой победителем вернуться, хотя Юнги и не тот омега, который будет его дома ждать. Он, скорее, плечом к плечу с ним воевать будет, патроны подавать и улыбкой заряжать. Чонгуку другого ничего и не нужно – волк свою судьбу нашёл, через все запреты и стены ненависти, все табу уничтожив, на задние лапы перед ним встал и мордой в его колено уткнулся. Чонгук не знает, у кого она какая, эта любовь, но его любовь сейчас рядом сидит и полусонным взглядом на город через стекло смотрит.***
— Ну, так получается, что я буду лечить твоих жертв. Я уже знаю, что без работы не останусь, вот только не знаю — радоваться мне или грустить, — хмурится Чимин и снова тянется вилкой в тарелку Намджуна. Они сидят в любимом ресторане Монстра после тяжелого дня и, попивая вино, поедают вкусные блюда. — Ты тоже мог заказать пасту «Альфредо», если так её хотел, — улыбается альфа, пока омега накалывает на вилку пасту. — Из твоей тарелки вкуснее, — облизывает с губ сливочный соус Чимин и возвращается к своим равиоли. — Нет никаких жертв, — возвращается к словам Чимина о его врачебной практике альфа. — Ты делаешь из меня чудовище. — Ты и есть чудовище, — серьёзно говорит Чимин. — Но я всё равно люблю тебя, — щурится и сразу начинает хихикать. Намджун еле сдерживается, чтобы не перегнуться через стол и не поцеловать эти сочные губы. Каждый раз, когда Чимин щурится, Намджун от нежности задыхается и в такие моменты или омегу затискать, или, как сейчас, сидеть, терпеть, об их общей спальне мечтать. Альфа сам над собой смеётся, что с Чимином хочется вести себя, как подросток, и только с ним хочется плевать на все правила или написать свои. — Надо пораньше лечь, мы же с утра выезжаем в Траум, — отодвигает тарелку наевшийся омега, но за десертным меню всё равно тянется. — Ляжем пораньше, — допивает вино Намджун. — Да ну? Так и ляжем? — приподняв брови, смотрит на него Чимин. — И никаких там рук на моей заднице. — Никаких рук, — серьёзно обещает Ким, хотя знает, что лжёт, он уже десять минут как представляет свои руки именно там. — Как твои успехи? Ты всё ещё первый в потоке? — меняет тему. — А то, — хмыкает Чимин. — Я успеваю и учиться, и развлекаться, и с любимым время проводить, цены мне нет. — Мичи, ты у меня бесценный. — Знаешь, а я ведь тебя не помню, — вдруг задумывается омега. — Мне было два годика, и я не помню твоего лица, запаха, не помню ничего, ведь слишком маленький был, — грустно говорит он. — Но я помню ощущения, не знаю, как тебе это объяснить, я помню тебя наощупь. Когда ты меня обнимаешь, я чувствую что-то знакомое, что-то типа дежавю, ведь меня так уже обнимали. — Я-то постарше был, я всё помню: и твои крохотные пальчики, обвившиеся вокруг моего мизинца, и твой запах, и улыбку, которая так и не изменилась. Помню всё, потому что воспоминания — это всё, что мне от тебя осталось тогда, — треснуто улыбается альфа. — Но я всё равно на тебя зол, — зачёсывает волосы назад пальцами и подаётся вперёд омега. — Ведь я был в тебя влюблен, глазами сердечками на тебя смотрел, мечтал о тебе, даже семью нам на ноутбуке создал, а ты меня игнорировал, комплексы развивал. — Как ты вообще мог такое подумать, какие комплексы? — смеётся Намджун. — Мичи, ты идеален. — Скажи это пятнадцатилетнему пацану, влюблённому в самого крутого альфу города, — обиженно бурчит омега. — Знал бы ты, как я с ума по тебе сходил, видел — умирал, не видел — умирал, до сих пор с ума схожу и даже на том свете буду, — нежно касается его руки на столе Намджун. — Попробуй меня оставить. Ещё раз, — грозно заявляет Чимин и решает сменить не нравящуюся ему тему. — Наконец-то увижу своих волчар, а то одного обеда с ними мне было мало, и Тэхёна хочу увидеть, а то я не понял, что там Хосок пробурчал про его фальшивую немоту. — Я тебя к ним ревную, — и ни намёка на шутку. — Я понимаю, что ты с ними вырос, но всё равно бешусь, ничего не могу с этим поделать. — Ты сейчас несерьёзно, — хмурится омега и сразу начинает радостно стучать пальцем о палец, завидев, идущего к ним официанта с десертами. — Хотел бы я быть не серьёзным, — вздыхает альфа. — Скажи мне, если бы тебе пришлось выбирать, скажем, обстоятельства этого потребовали, между мной и ими, кого бы ты выбрал? — Что за вопрос, — перестаёт на секунду поедать свой чизкейк Чимин. — Ответь, — прислоняется к спинке стула Намджун и пристально смотрит на него. — Я даже думать о таком не хочу, — злится омега и залпом опустошает стакан воды. — Я бы не смог выбрать. — Значит, не меня, — криво улыбается альфа и поправляет запонки на рукавах чёрной атласной рубашки. — Намджун. — Ты прав, я не должен был задавать такой вопрос и портить наш вечер. — Не должен был, так что персиковый торт сам съешь, аппетит пропал, — откладывает ложечку надувшийся омега. Кофе они пьют в полной тишине, а потом, пока Намджун расплачивается, Чимин первым выбегает на улицу. — Садись в машину уже, заболеешь, — продолжает держать открытой дверцу роллса Намджун и смотрит на подставившего под капли дождя лицо парня. Охрана альфы нервно ходит вокруг и осматривает улицу. — Мичи. — Я люблю дождь, — улыбается ему омега и убирает со лба мокрые волосы. — В Ребелионе я находил самые большие лужи и строил рядом с ними домики, потом говорил Чонгуку, что у меня дом у моря, а он мне из спичек лежаки собирал, мол, дом на пляже, — продолжает улыбаться, позволяет каплям дождя по нему водопад устраивать, искренне радуется. — Когда я болел, а я в детстве часто болел, то Чонгук не спал, папы тогда уже не было, и он сидел до утра рядом, проверял температуру. Я просыпался ночью, и он притворялся, что тоже только проснулся, но я знал, что он не спал. Хосок с каждой их вылазки таскал мне вкусняшки, никогда не забывал. Он даже сейчас порой, когда мы за общим столом сидим и, вроде, у нас всего вдоволь, порывается мне самое вкусное в тарелку положить, потому что Хосок с детства из своей тарелки мне накладывал, даже если сам недоедал. Да они с себя одежду снимали, мне давали, чтобы я не мёрз. Я люблю их. Чимин рассказывает, Намджун слушает и любуется. Чимин похож на ангела, и свет этот вокруг из него идёт, а не от фонаря на тротуаре. Он так и стоит под уже проливным дождём, не чувствует ни холода, ни того, что весь насквозь промок, и рассказывает, делится с альфой воспоминаниями. Намджун захлопывает дверцу автомобиля, подходит к омеге и, притянув к себе, крепко обнимает. — Я люблю дождь, — повторяет Чимин. — Но больше всего в этом мире я люблю тебя и своих братьев. Я не могу выбирать, и ты не должен на такое обижаться, — отлипает от мокрой груди и, подняв лицо, в глаза смотрит. — С тобой я строю будущее, с ними я прошёл прошлое, может, без них я бы вообще не выжил. Ты должен понимать, что они, как и ты, — мой дом. — Прости меня, я сглупил, — утирает ладонями его лицо Намджун. — Но если ты заболеешь, я ни на что не посмотрю и точно тебя отшлёпаю.***
Чимин влетает в особняк братьев в Трауме утром в субботу и сразу бежит к идущему к нему Хосоку, и виснет на нём. — А альфа твой зайти не соизволил, — целует брата Хосок. — Не возмущайся, он в отеле, сказал, вечером с вами выпьет, — дуется Чимин. — Вот только выпьем ли с ним мы, — кривит губы Хосок. — Что ты имеешь в виду? — не понимающе смотрит на него Чимин. — Да так, — оборачивается на до боли знакомый запах Хосок и видит стоящего у двери Тэхёна. — Привет, малыш, — улыбаясь, идёт к нему Чимин. «Малыш, блять», — бубнит себе под нос Хосок и терпеливо ждёт, пока брат закончит обнимать застывшего как статуя Тэхёна. — Чего воды в рот набрал? — смеётся Чимин. — Ты же, оказывается, и говорить умеешь. — Чимин, прости, — опускает взгляд в пол Тэхён. — Это не ко мне, — кивает на брата омега. — Ты, конечно, актёр тот ещё, но не мне судить. — Он не прощает, — смотрит на Хосока Тэхён и вновь возвращает взгляд к Чимину: — Кофе будешь? Будете кофе, господин Чон? — на Хосока смотрит. — Да ладно, — смеётся в голос Чимин от тэхёновского «господин Чон». — В офисе выпью, — отвечает альфа и выходит за дверь. — Он никогда меня не простит, — смотрит ему вслед Тэхён. — Простит, я знаю Хосока, — уверенно говорит Чимин. — Когда он серьёзно на кого-то зол или врагом считает, он не так смотрит, так что попроси прощение, поговори с ним, и всё наладится. — Почему ты такой, почему ты не ненавидишь меня? — удивлённо смотрит на него Тэхён. — Потому что ты не видел бывших моего брата. Это сущий пиздец, — прикладывает ладонь к лицу омега. — Я только обрадовался, что он нормального парня нашёл, хотя с фамилией это, конечно, провал. — Нормальная у меня фамилия, — бурчит Тэхён. — Это вы, вообще-то, на нас напали. — Давай ещё и подерёмся! — в шутку машет руками Чимин. — Я неплохо дерусь! — А я братьев позову, да и вообще, за мной сам Монстр, — парирует Чон. — А за мной Юнги, он твоего старшего на лопатки уложил, — цокает языком Тэхён. — Ну да, а сам на его члене прыгал, — подмигивает Чимин. — Я тебя ударю, — сжимает ладони в кулаки Тэхён. — Рискни, — задирает подбородок Чимин и подходит вплотную. — Отставить, — растаскивает друг от друга парней Эд. — Никаких омежьих разборок в мою смену. — Я пирог нарезал, вам сюда подать, или на кухне чай выпьете? — обращается к Чимину вышедший из кухни Джи. — На кухне выпьем, — отвечает Чимин и поворачивается к Тэхёну: — Идём, я один есть не буду. Омеги уходят, а Джи поворачивается к Эду: — Тебе отдельно испекли, без карамельного соуса. — Испекли или испёк? — подмигивает ему альфа. — Мне нравится, что ты заботишься о моей форме. — Я тебе ничего не пёк! — зло отвечает бета. — Все вы, качки, только и знаете, что железо тягать и за питанием следить. — Но тебе ведь моя фигура нравится. — Не выдумывай, — фыркает Джи и уже идёт в сторону кухни, как получает звонкий шлепок по заднице. — Ли Эдвард! Ей-Богу, руки оторву! — Люблю, когда ты официально ко мне обращаешься, — смеётся альфа и идёт за ним.***
— Приедешь домой, и буду ругаться, потому что, какого чёрта, я уже пришёл с работы, а тебя всё нет! — якобы злится в трубку Чонгук. — Зато я нашёл ещё одну дыру на границе, а ты меня не похвалил, — улыбается в трубку сидящий на заднем сиденье мерседеса омега. — Я отпустил тебя в пять и думал, что ты давно дома и отдыхаешь, а ты опять допоздна работаешь, — недовольно говорит альфа. — Похвалю, конечно, но только ночью. Когда ты уже приедешь? — Я в пути, через минут двадцать буду. — Буду ждать, — тепло говорит альфа. — Волчонок… — Что? На том конце трубки тишина, альфа о чём-то думает, а Юнги теряет терпение. — Что ты хотел? — переспрашивает. — Приедешь, скажу. — Хорошо. Юнги вешает трубку, но глупую улыбку с лица стереть не в состоянии. Сэл видит это в зеркале, начинает шутить, даже звук магнитофону повышает, заставляет Юнги слушать какую-то плаксивую песню про любовь. Телефон рядом с омегой вновь вибрирует, оповещая о входящем сообщении, и улыбка парня становится ещё шире, точно Чонгук вдогонку разговору что-то прислал. Сообщение от неизвестного номера и состоит из одного только слова: «Поздравляю». Юнги хмурится, пару минут, не понимая, смотрит на экран, а потом нажимает кнопку вызова. — Я получил от вас сообщение, и мне кажется, вы ошиблись… — Я не ошибся, — слышит омега смутно знакомый голос. — Победителей поздравляют, я тебя поздравляю. — Мирэль? — Бинго. — Я всё равно не понимаю, с чем ты меня поздравляешь, — хмурится Юнги. — С тем, что ты его получил, и мы расстались. — Но это было ещё, когда ты был здесь, так что ты припозднился с поздравлениями, — раздражённо говорит Юнги. — Это было вчера в Эреме, — говорит омега, паузой на том конце открыто наслаждается. — Чонгук — мой волк, моего уровня, но, видать, захотел разнообразия, я сам не особо понял, — продолжает он. — В любом случае, вряд ли у вас с ним это надолго, если даже в постели ты его не удовлетворяешь, иначе, приехав сюда, он бы не прибежал в первую очередь в мою постель. Как бы не было, надеюсь, ты собой доволен. — Я правда не понимаю, что ты несёшь, — до треска пластикового корпуса сжимает в руке телефон Юнги. — Если ничего умного говорить не собираешься, то я вешаю трубку. — И тебе добрых снов. Юнги блокирует телефон и пару секунд на чёрный экран смотрит. Не может быть. Это неправда. Чонгук сразу, как приехал, к нему бросился, они занимались любовью в машине, он впервые настолько близок ему был, настолько нежен и сейчас в особняке Юнги ждёт. Мирэль лжёт. Однозначно. Вот только дрожащее под грудной клеткой сердце в доводы омеги не верит, в диком страхе бьётся, пусть разум верить и отказывается, но его ничто не убеждает. — Прибавь газу, — просит он Сэла и рубашку на груди расстёгивает. Если что-то беспокоит, то надо выяснить это и решить, иначе не успокоиться. Если он прямо сейчас не поговорит с Чонгуком, то и глаз не сомкнёт, пусть альфа сам скажет, что это ложь, что ревность Мирэлю мозг растворила, что он эти слова, только чтобы Юнги больно сделать, сказал. Мирэлю Юнги не верит, но Чонгуку поверит. Перед входной дверью у Юнги уже сердце изо рта наружу лезет, он проходит в гостиную, даже не смотрит в сторону поднявшегося к нему Чимина и, узнав у Эда, что альфа в кабинете, прямо туда идёт. Чонгук сидит за столом, какие-то бумаги просматривает. — Юнги, — удивленно смотрит на вошедшего омегу альфа, но тот не отвечает, стол обходит и, ему на колени взобравшись, голову на грудь кладёт. — Что случилось? — обнимает его альфа, по цвету лица понимает, что случилось плохое, что, может, даже ответ его под основание разрушит, но что бы это ни было — это надо поделить. Эти хрупкие плечи никакую тяжесть одни нести не должны, альфа с ним отныне все поровну делить будет. — Скажи мне, только честно скажи, — часто-часто моргает, в сомкнувшиеся лёгкие с трудом воздух набирает. — Ты с Мирэлем расстался? Есть момент в жизни каждого человека, когда какая-то новость меняет всё под чистую, когда потом сидишь и коришь себя, что, может, лучше бы и не узнавал ответа, что, может, стоило оставить всё так, как и было, что зачем лезть под пресс, прекрасно зная, что он тебя с землёй сравняет, что один отпечаток «тут когда-то был человек» оставит. И сейчас этот пресс на Юнги взглядом Чонгука ложится, он уже его тяжесть на себе чувствует. Он, вроде, сидит на его коленях, обвит его руками, но Чонгуку его от этой правды не спасти. Никому не спасти. Вот так, значит, это и бывает — пара слов, которые находят адресата раньше, чем должен был успеть Чонгук, находят, на сетчатке его глаз выжигаются, и альфе от вопроса никуда не деться, никак не спрятаться, не выкрутиться. — Расстался, — вмиг пересохшими губами отвечает. — Вчера в Эреме? Предварительно переспав? — улыбается только губами, в глазах полный штиль, в чёрном море звёзды, которые когда-то по одной альфа зажигал, тонут и гаснут. С каждой потухшей звездой в Чонгуке его волк поскуливает, на самое дно, понимая, что всегда сильного, твёрдо стоящего на ногах омегу разбитым видеть не в силах, уходит, прячется. Чонгук молчит. Опять молчит. Долбанной могильной плитой на него это молчание накладывает, гнилью прогнившей почвы дышать заставляет. Смотрит, всё порывается что-то сказать, но Юнги ничего не слышит, потому что с его губ ни слова не слетает. Только не в этот раз. Ещё раз так пытать себя — Юнги не позволит. Он уже знает ответ, этот взгляд красноречивее всех слов мира, но он должен услышать, он должен заставить Чонгука по самую рукоять и так уже пронзивший омегу в самое сердце меч вонзить. — Ответь мне. Не молчи со мной. Не смей, — пытается звучать твёрдо, пытается удержаться, лишь бы не дать окончательно правде его в пол вдавить, не дать себе пылью под его ногами разлететься. — Я не помню, — говорит, сам над собой смеётся, но его не отпускает, так же крепко в руках держит. — Я ничего не помню. У Юнги перед глазами один пепел хлопьями разлетается, он даже знает, что это горит, он чувствует, как оно обугливается, как с каждым выдохом пол, стол, подоконник — всё накрывает. Чонгук же видит только стеклянную пустоту в чужих глазах — они все потухли. Все до единой. Ему больше такого же огня нигде не добыть, ему больше их никогда снова не зажечь. Одно это осознание, и Чонгуку уже вскрыться хочется, но не стоит торопиться, его ложь и пустота в глазах напротив сами за него всё сделают, уже делают. — Я был пьян, но он лжёт, я не спал с ним. — И расстался ты с ним здесь, на террасе, — пытается соскользнуть с его колен омега, потому что чужие руки на его боках по локоть в его же крови и уже до костей дошли. Это больно настолько, что хочется каждый сантиметр тела, которого он, эту чудовищную боль доставляя, касался, вырезать, лишь бы не чувствовать. Ничего не чувствовать. Но Чонгук не отпускает, ближе притягивает, «пожалуйста, умоляю, послушай меня» — просит. Как слушать, если Юнги от этой лжи, столько времени в его уши расплавленным воском заливаемой, оглох, он просит смотреть на него, но у Юнги вместо глаз две пустые дыры. Хочется завыть, совсем по-детски обнять себя за плечи и, вжавшись в угол, в голос зарыдать, потому что, вроде, вот на блюдечко положил, ему в руки передал, попросил хранить, и тот обещал. Обещания ведь держат? Зачем тогда вообще обещать, зачем было это зарытое на глубине в несколько метров, закованное в стальной гроб сердце доставать, на руки брать, жизнь в него вдыхать. Зачем? Чтобы потом самому же убить. Профессионализмом самых изощрённых палачей — сперва разряды тока своей мнимой любовью по нему пускать, а потом вмиг обесточить, разбить, испепелить и сжимать в руках сейчас пустую оболочку, из которой всю жизнь высосал. — Прости, — тыкается в подбородок, плечо, грудь, как неприкаянный, место ищет, не находит. — Прости меня. Юнги только шумно дышит, пытается, он открывает рот, вдыхает воздух, но скукожившиеся внутренности кислород не пропускают, он задыхается, но за него в поисках облегчения всё равно не цепляется, безвольно руки по бокам свесив, переломанной куклой на его коленях сидит. Надо бы встать, соскабливать себя ото всюду, во что-то единое собрать и прочь из этого кабинета, из этого дома, из этого города, так далеко, что ни имени не слышать, не видеть, даже воздухом одним с ним не дышать, но он и двинуться не может. От противного привкуса собственной крови на языке хочется блевать, она всё накапливается и накапливается, Юнги кажется, он в этой боли захлебнётся. Его боль под рёбрами разрастается, без предупреждений взрывается, бьёт по всему периметру, Чонгука под собой погребает и Юнги наконец-то выдыхает, вместе с ошмётками собственного сердца, своих же перебитых внутренностей эту любовь ему в лицо выплёвывает. Только Чонгук в себе уже такую же взрастил. С опозданием, слишком долго шёл, слишком много думал, предложенное ему сразу не принял, на верёвке за собой по асфальту волочил, всё в её непрошибаемость верил, никуда не денется, думал, но она не выдержала, лопнула, как мыльный пузырь, прямо в его же руках, обагрила их красным, и живи теперь с этим. Юнги соскальзывает с его колен, Чонгук руки протягивает, но омега отшатывается, бесцветным взглядом по сторонам мажет, кажется, где дверь забывает, потом шаг делает, второй, пошатываясь, к ней идёт. — Не уходи, — у Чонгука челюсть сводит так, что каждое слово боль, потому что их много, и все рвутся наружу, а он нужные подбирает, слишком долго думает. — Не уходи, — повторяет. Юнги и не идёт, он себя волочит, раздирая, куски себя то тут, то там оставляя, по собственному сердцу, под ногами хрустящему, к двери подходит и только тогда оборачивается. — Нечестно, — говорит, голос почти не дрожит. — Они не равнозначны, это нечестно. — Юнги, — Чонгук встаёт на ноги, нависшее между ними облако боли физически осязает. — Те моменты, когда я был счастлив, и эта боль — они не равнозначны. Твоя любовь так и не появилась, но боль, которую ты мне причинил, больше в разы любой любви этой вселенной. — Юнги, я… — Не надо, — ещё одна попытка вдохнуть гари, пустить хоть немного кислорода в обуглившиеся внутренности, заставить пламя по новой подняться, но то, что говорит Чонгук дальше, делает это куда лучше. — Я люблю тебя. И Юнги умирает. Потому что «я люблю тебя» — говорят вовремя, говорят, чтобы жизнь вдохнуть, чтобы чёрно-белую реальность вмиг в яркие цвета окрасить, говорят, руку протягивают, из дна самой глубокой впадины достают, говорят и свет в вечно тёмной комнате включают. Но Чонгук говорит, а боль, которая с каждой секундой всё растёт, уже пульсирует, изнутри закопанными в каждый уголок насквозь ею же прошитого тела снарядами взрывается, говорит, и Юнги от её концентрации наизнанку выворачивает, говорит, и весь мир для Юнги вечным сном засыпает. Сам он ещё десять минут назад заснул. Он просто смотрит, моргает потому что соль глаза выедает, потому что этот альфа его сердце не заслужил и истоптал, а слёз подавно не заслуживает, смотрит пристально, долго, а потом поворачивается и, оставив в этот раз уже Чонгука умирать, за дверь выходит. И Чонгук умирает. Ненужными никому теперь уже тремя словами давится, в оставшуюся пустоту и пропитанную чужой-своей болью комнату еле слышно их выдыхает:Я люблю тебя.