Думать времени нет, голоса уже на лестничном пролёте под ним. Чем они ближе, тем всё больше липкий страх по всей поверхности кожи расползается, Тэхён с трудом идущее ходуном сердце в грудной клетке удерживает. Он поднимается на ноги и, игнорируя рвотные позывы, вызванные страхом за свою жизнь, осматривается. Вниз дороги нет, если, конечно, он не хочет пойти прямо в лапы альф, еле чувствуемый запах которых уже заставляет врубать в голове все сирены и предупреждает об опасности. Тэхён, держась за перила, поднимается на последний этаж и видит перед собой три двери. Омега поочерёдно нажимает звонок каждой, думая, что хоть кто-то может его приютить до того, как он вызовет Эда, но то ли квартиры нежилые, то ли никто себе приключений не хочет, двери не открываются, зато снизу он уже слышит мерзкое «кис-кис-кис» и убеждается в том, что идут всё же по его душу. Тэхён, превозмогая боль от опоясывающих его спазмов, тянется к железной лестнице, свесившейся вниз с люка на крыше, и поднимается по ней наверх. На крыше он видит ещё один люк в метрах тридцати и думает, что по нему можно будет спуститься в другой подъезд и побежать на дорогу.
Хосок сидит в машине в ожидании зелёного света светофора и смотрит на карту на телефоне, присланную Тэхёном. Что этот омега забыл в одном из самых неблагополучных районов города — альфа не знает, но даже если он ищет Юнги, с чего он взял, что Чоны там не проверяли. Хосок первым делом приказал обыскать все окраины.
Сколько бы Хосок не злился на Тэхёна, больше он всё равно зол на себя, ибо там, где дело касается этого непоседливого омеги, он не в состоянии следовать своим же установкам. Он выругивается сквозь зубы и, открыв в мобильном книгу контактов, набирает Эда. Альфа докладывает Хосоку, что Тэхён уехал пару часов назад погулять к морю, и просит дать ему время, переговорить с шофёром. Хосок сбрасывает звонок, продолжает держать курс к зданию офиса, когда его внезапно оглушает скулёж собственного волка. Он чувствует, как о черепную коробку запертый внутри и отчаянно до хозяина пытающийся достучаться зверь долбится, на ложность маршрута указывает. Хосоку приходится притормозить, окна открыть, надышаться, потому что и так заселившееся в нём с самого первого смс омеги беспокойство, своего апогея достигло. Хосок сейчас его прямо перед собой на сером асфальте видит — идущего от него, а не к нему, Тэхёна, его разбитую улыбку через плечо, «помоги» с отчаянием повторяемое. Альфа вздрагивает от входящего звонка, смаргивает видение и нажимает кнопку громкоговорителя.
— Этот мудак проморгал омегу, уже полтора часа его ищет, где-то на пирсе…
Хосок не дослушивает — он уже сам всё знает. Знает, что Тэхён в опасности, его волк внутри кровавый пир устроил, Хосока самого же жрёт, за беспечность мстит. Альфа отключает связь и на полной скорости, сжигая шины об асфальт, разворачивается. Если это всё же заблуждение и Тэхён опять ему лжёт и выманивает, то Хосок клянётся прямо там же стянуть с него штаны и так отшлепать, чтобы омега пару дней сидеть не мог. Сейчас он должен сам во всём убедиться.
Хосок вновь тянется за мобильным, набирает омегу, но телефон отключен. В нём паника разрастается, только теперь она там не одна — она с вырвавшейся из заточения тьмой соседствует, всё красное в чёрное окрашивает. Если его омегу кто-то пальцем тронет — эту тьму на себя вместо кожи примерит, потому что кожу Хосок, с пяток начиная, снимет.
Волк на все лапы встаёт, шею разминает,
«давно не виделись» тьме шепчет, своё защищать в бой рвётся. Пальцы намертво на руле, на спидометре давно больше двухсот, Хосок вместо рёва ламборгини только рык своего зверя слышит, потерпеть просит, до отвала его накормить обещает.
Его омега течёт, без охраны, без помощи, в богом забытом месте, а Хосок в обиженного сыграл, не поверил, гордость включил, он бьёт по сигналу, разгоняет всех впереди стоящих, не переставая моргать фарами, пулей по улицам города к своему омеге летит, параллельно из бардачка только недавно убранный пистолет достаёт. Хосок привык за своё когтями и зубами рвать, привык, что или он, или его, так он выжил в Ребелионе, так он стал главой крупнейшего картеля этой части света — он своё никому не отдаст, не оставит, не уступит.
А Тэхён — его. На него даже смотреть нельзя, не говоря о том, что касаться. Сейчас Хосок об этом и думать не может, ибо видит Бог, если его подозрения оправдаются и кто-то посмеет к омеге Волка свои кривые пальцы протянуть, Хосок их отрубит, ему же скормит. Он своё прошлое никогда не отрицал, он его на время убирал, и несчастны те, кто его достать заставили.
Хосок паркуется перед зданием, помеченным Тэхёном на карте, осматривает округу сквозь лобовое стекло. Вокруг одна тишина и такие же безликие постройки, даже бродячих псов на улице нет. Район мёртвых.
Он выходит из автомобиля, вновь омегу набирает, телефон так же выключен, а время на вес золота, сквозь пальцы песком утекает, и каждая песчинка — это здоровье и целостность Тэхёна. Хосок понимает, что надо искать, и решает по очереди все подъезды осмотреть, с первого начинает. Он уже заходит внутрь, когда резко замирает и внюхивается — откуда-то слева любимый запах лучшего в мире рома идёт, ноздри щекочет. Хосок полностью на нюхе концентрируется, на запах идти начинает и у третьего подъезда слева наибольшую концентрацию чует. Параллельно он и чужие, явно альфам принадлежащие, запахи улавливает, до хруста пальцы сжимает и быстрыми шагами к лестнице двигается.
Тэхён уже за два шага до люка, но его хватают поперёк туловища и отшвыривают в угол. Омега бьётся спиной о бетон и, потирая ушиб, всё равно встаёт на ноги, и вновь бросается к люку. Он уже просовывает в него одну ногу, чувствует под ступнёй ступеньку, как его хватают за плечи, грубо, раздирая о неровные края люка как джинсы, так и кожу, достают из него и вновь швыряют на пол. Все трое альф здесь, смотрят на него, скалятся, к ремням тянутся, что с ним сделать планируют, рассказывают. У Тэхёна брюки насквозь промокли, перед глазами разрозненная картинка, за какой её кусок ухватиться — омега не соображает, но то, что это конец — он чётко понимает.
Но не страх и не физическая боль так сейчас полосуют внутренности омеги, как концентрация хосоковского молчания в крови. Ни да, ни нет. Тишина. Ебаная тишина, которая будет стоить Тэхёну или порванной задницы, или жизни, ведь Хосок не пришёл. Он сглатывает вязкую слюну, из-под навалившейся на глаза чёлки на альф посматривает, понимает, что шансов у него ноль целых ноль десятых, но, зажав ладони в кулаки, всё равно духом собирается.
Юнги говорил, пока соперник или враг твой страх не видят и не чувствуют — его, значит, нет. Это лучшее самоубеждение. Поэтому Тэхён не боится, а в глазах напротив удивление проскальзывает, альфы запаха страха не чувствуют, значит, омега не расклеился, пока ещё держится.
— Не вредничай, мы тебе поможем, — гнусаво начинает самый крупный и медленно подступает. — Ты же течёшь. Небось, сам это, — он кладёт руку на свой пах и сквозь джинсы сильно член сжимает, — ищешь. Так вот мы здесь. Ты нам расслабление — мы тебе удовольствие, и разойдёмся.
— А как насчет того, что вы меня отпустите, а я притворюсь, что этого инцидента не было, и мало того, что в полицию не пойду, даже альфе своему не скажу, — стараясь звучать твёрдо, говорит Тэхён.
Омега терпеливо ждёт, пока мужчины перестанут громко смеяться.
— Думаешь, мы недостойны твоей траумовской задницы? — вцепляется в воротник его худи альфа и тянет на себя. — Давно пора тебе настоящий член парней Ребелиона попробовать, а не с неженками вашими ебаться. Мастер-класс, считай, за бесплатно.
— Мой альфа из Ребелиона, и он сильно разозлится, — храбрится из последних сил Тэхён, вглядываясь в болотного цвета глаза. — Трахнете меня — он трахнет вас.
Сам не верит в то, что говорит, потому что факты на лицо — Хосоку уже похуй. Сегодняшний вечер — последнее этому доказательство. Может, ложь Тэхёна была оправданием, может, он так и не любил его никогда, всё причину отойти искал, вот и нашёл. Тэхёну даже думать об этом мучительно. Ни здесь, ни сейчас, иначе не эти альфы омегу разобьют, а одно осознание невзаимности на осколки его по округе разнесёт. Отныне будь у Хосока хоть миллион оправданий, то, что он не приехал — Тэхён ему не простит.
Омега кусает держащего его за горло альфу в запястье до крови, получает пощечину и, отползая в сторону, пока гогочущие над ним парни расстёгивают свои штаны, тянется к обрезку трубы в углу. На его руку наступают ногой, он шипит и, несмотря на боль, вырывает руку, и, замахнувшись, попадает одному прямо по голове. Мужчина отключается, а Тэхёна сразу бьют в живот, от удара у него перед глазами на миг темнота наступает. Он прикусывает свою губу, чтобы не отключиться, и, рыча, бросается на одного из альф, вцепляется в его волосы, хаотично бьёт кулаками, сам в два раза больше получает.
Может, Тэхён и не альфа, физически им уступает, но драться за себя будет до последнего, а на двери смотреть и спасения ждать — наоборот, больше не будет. Он один. Нет Хосока, в которого он до последнего верил, нет Юнги, который оставил его, пусть и обещал вернуться — есть только он сам. Он дерётся отчаянно, не на жизнь, а на смерть, наполняющие глаза слёзы проглатывает, ни одной по щеке вниз стечь не позволяет.
Он бьёт одному из них прямо в лицо, пока второй его оттаскивает, умудряется того в плечо через легкий свитер до крови укусить. Желание жить сейчас затмевает всё остальное, у Тэхёна сердце в горле бьётся, он пощёчин, ударов почти не чувствует, он молотит по каждому, до кого дотянется, кусается, плюётся, волосы клочьями вырывает. Больно позвоночником о пол бьётся, тяжесть с себя скинуть не может и кричит, истошно орёт, умереть, но их всех с собой забрать, обещает. Его руки над головой заламывая, держат, шевельнуться не дают, он то, что без брюк, только ледяного бетона кожей коснувшись, понимает. Осознание вспышкой в голове взрывается, омега иссякшие силы удваивает и, приподнявшись, в ухо нависшего над ним и пытающегося развести его ноги зубами вгрызается. Альфа кричит от боли, одной рукой держась за ухо, кровь из которого всю щеку заливает, второй бьёт омегу по лицу и замахивается для второго удара, но его руку в воздухе ломают. Треск. Потом ещё и ещё. Тэхён выплёвывает чужую плоть и натягивая до колен худи, отползает назад, в ужасе смотря на то, как его альфа бетонную крышу чужой кровью заливает. А омега, родной запах почувствовав, думал, это галлюцинации, думал, что мозг на грани жизни и смерти его мучения облегчает, обманом успокаивает.
Хосоку даже оружие не нужно, он раскидывает парней по сторонам, хотя они ему в телосложении не уступают. Так же, как Тэхён впервые в жизни за свою жизнь дрался, сам не зная, откуда эти силы получил, так и Хосок впервые, своего омегу в опасности завидев, озверел, остановиться не может. У него на сетчатке глаз навеки отныне выжжено будет, как его полуголого мальчика на бетонном полу распять пытались, как чужие грязные руки его кожу пачкали, его кровь разбрызгивали. Хосок их сожрёт, кости обглодает и выплюнет, похуй, что на это Чонгук скажет, у самого альфы даже совесть из-за этого никогда не проснётся, не осмелится, потому что для него Тэхён — святое.
Сегодня на его святыню посягнули.
Мужчины, воя, отползают, волочат за собой переломанные конечности, знают, что не сбегут, своей очереди дожидаются. Хосок хватает одного за лодыжку, обратно на себя тащит, лупит, пинает, пистолет достаёт, нагибается, к губам подносит,
«рот открой, мразь» приказывает. Тот испуганно головой мотает, но альфа, охватив его голову, пистолет силой в его рот засовывает, только курок не спускает, потому что лежащий на полу второй альфа зовёт Хосока по имени.
— Ты ведь из Ребелиона, ты из наших, — утирает кровь и с обидой говорит обмочившийся от страха мужчина. — Из-за траумовской суки ты пошёл против своих братьев.
Хосок замирает на миг, бесцветным взглядом на парней смотрит, у него в голове бой «надо» и «должен». Картинки, где над Тэхёном измываются, теперь теми, где он с пацанами в Ребелион мячи гоняет, детские мечты о том, как весь Траум подчинит, обсуждает, сменяются.
«Надо» всё равно выигрывает, потому что у Тэхёна на губе капелька крови собирается, на волка она, как красная тряпка на быка действует, он вскидывает руку с пистолетом, но понимает, что нажать на курок не может, у него перед глазами вся жизнь в Ребелионе проносится, и рука сама медленно опускается.
— Ещё раз что-то подобное увижу — мне будет похуй, кто вы и откуда, — со злостью слова выплёвывает.
Тэхён, сев на пол, дрожащими руками брюки натягивает, путается, на застывшего на одном месте альфу поглядывает.
— Ребелион не растил тех, кто нападает на слабых, — цедит сквозь зубы Хосок.
— Твоя сука мне ухо откусила, — кричит ему в ответ мужчина.
— Я тебе руки сломал, а за «суку» позвоночник сломаю, — рычит Хосок, и парни умолкают.
— Как ты? — Хосок садится на корточки рядом с омегой. — Поедем к врачу, проверим переломы…
— Я чувствую себя отлично, — лжёт. — Если ты не заметил, я и без тебя прекрасно справлялся.
— Всё, что я заметил, — это твои ноги на плечах одного мудака, — тянется вперёд и берёт на руки не сопротивляющегося омегу Хосок.
— Это была пауза, я им хорошо так всыпал и продолжил бы, так что мне больше ничья помощь не нужна, твоя подавно, — удобнее располагается в руках уже спускающегося вниз альфы Тэхён, в шею лицом зарывается, полной грудью, несмотря на побаливающие рёбра, вдыхает. Один его запах, и Тэхён уже в полной безопасности себя чувствует, как бы не хотел роль обиженного играть, соблазну щекой о его тереться проигрывает. — Я теперь сам по себе, — мямлит, как все силы его оставляют, чувствует. Тэхёну сейчас даже веки открытыми держать тяжело, он будто, увидев Хосока, как пузырь, вмиг сдулся, обессилен и опустошён.
— Обещаю, отныне каждый раз приезжать, когда бы и куда бы ты меня не позвал, даже если врёшь об опасности, — заверяет его Хосок и, поцеловав в лоб, укладывает на сиденье.
— Даже если мы уже не будем вместе, ну или у меня будет другой, у тебя другой? — собирает ноги под себя на сиденье Тэхён.
— Это ещё как? — нахмурившись, смотрит на него Хосок. — Какой такой другой?
— Ну типа развелись мы, представь, у меня другой, — нарочно провоцирует.
— Ты с дуба рухнул от меня развод получать? — подаётся вперёд Хосок. — Мы навеки с тобой друг к другу привязаны. Развод, блять. Я на тебе раз сто женюсь, но ни разу не разведусь. Даже на фамилию твою уже плевать, тебя от себя ни на секунду отпускать нельзя, потому что слишком много конкурентов на твою задницу.
— А я за тебя не выйду, — хмыкает Тэхён и смотрит в окно. — После сегодняшнего и не подумаю.
— Будем, значит, ребёнка вне брака растить, чудесно, пусть тебя потом и винит, — заводит автомобиль Хосок.
— Какого такого ребёнка? — растерянно смотрит на него омега.
— Того самого, которого, как доедем, заводить начнём. Ты, блять, течёшь — я тут задыхаюсь, а ты со мной развод обсуждаешь.
— Никаких детей, я слишком молод для этого, — фыркает омега.
— Ты без течки меня о сцепке молил, ты думаешь, сегодня ночью не будешь? Хотя ты же ранен, такой стресс, оставим, наверное, на следующую течку, я не могу подвергать риску твоё здоровье, — говорит и исподлобья поглядывает на насупившегося омегу. — Доедем, примешь душ, Джи тебе вкусный чай заварит, и ляжешь отдыхать.
— Я не ранен, и ничего у меня не болит. Ну, почти. Я покажу ушибы, потрудишься, поцелуешь, может, сразу и заживут, — тихо говорит Тэхён, на него не смотрит.
Хосок в душе ликует, с трудом глупую улыбку с лица стирает, а потом тянется вправо, подтаскивает его к себе, и, вжимая его голову в своё плечо, шепчет:
— Я люблю тебя.
— Я не немой, — зевает Тэхён. — Но обойдёшься, — так на его плече под его поцелуи на макушке засыпает.
***
Жарко. Тэхёну кажется, он лежит посередине огненного озера, над ним сам демон возвышается, языкам пламени его в жертву отдаёт. В омеге кровь кипит, кости плавит, но он не то чтобы о спасении молит, он «ещё» просит. Его личный демон этот огонь все больше распаляет, омегу меж своих пальцев золой размазывает. Он над ним, под ним, он в нём — он везде. Тэхён себя не чувствует, но его каждым миллиметром ощущает: то, как альфа двигается, как глубже и глубже в него врывается, до хрипоты голос срывать заставляет. Тэхён его имя с каждым толчком повторяет, заставляет Хосока от одного своего голоса с ума сходить, его звериную сущность наружу выводит и сам его съесть молит. Волк не ест, а сжирает, вся морда в алой крови, он только в раж входит, он его бёдра до синяков сжимает, кусает лодыжки, несмотря на уже разодранное горло, кричать заставляет. Тэхён будто в дурмане, он не видит ничего, кроме дыма, по комнате стелющегося, и глаз напротив, кровью налившихся, он за шею его ближе притягивает, «глубже» в губы шепчет, выгибается, бессильно на простыни падает, «ещё» выдыхает, перерыва не берёт — ему его и не дадут.
Хосок его запах внутривенно принимает, кровь и плоть на вкус пробует, как он вообще до встречи с ним жил — не понимает. Он рвёт под ним простыни, подушки на пол отшвыривает, в спинку кровати одной рукой цепляется, чуть ли до щепок не сжимает — так свою невыносимую тягу выпускает, хрупкого омегу не ломает. Он его ноги на плечи закидывает и трахает, трахает, трахает. От того, как спинка кровати о стену с каждым толчком бьётся, омеге кажется, она их же тут погребёт. Он этой мысли внутренне улыбается, ведь главное, вместе, вот так, в обнимку, когда даже воздух между не проходит, потому что так правильно, потому что место Тэхёна в его руках.
Он сам темп сбавлять не разрешает, разворачивается, несмотря на совсем свежие ушибы, его седлает. «Я сам, я сам», — как в бреду повторяет, двигается на нём с гибкостью лучших гимнастов, полностью в себя принимает и стонет, своим голосом толпу мурашек по коже альфы врассыпную бросаться заставляет.
Хосок тянет его на себя, свои же отметины на его шее вылизывает, распухшие губы посасывает, глаза в глаза уставившись, грубо двигается, и Тэхён улыбается. Самой пошлой, развратной, соблазнительной улыбкой в мире, от которой Хосоку крышу на раз сносит, он опрокидывает его на живот, лицом в матрас вдавливает, сверху наваливается, сразу в него врывается и, продолжая трахать, на молочной спине свои узоры выводит.
Тэхён рождён для него, для его волка, его место никому не занять, в Хосоке такую страсть никому не вызвать. Он не первый раз с течным омегой, но первый раз именно с таким, когда, если контроль хоть на секунду потерять, то волк омегу от дикой любви на куски порвёт. Он уже его в порошок стереть и вдыхать готов, а взамен о кожу трётся, узостью и жаром чужого тела упивается. Вся простыня под ними мокрая, их похотью пропитана, омега еле дышит, но при всём при этом он руки за спину заводит, обхватив ладонями бёдра альфы, сам его в себя направляет, сам насаживается, и стоит члену выскользнуть, протестующе ноет — из Хосока последние крупицы человеческого выбивает.
Утром Тэхён охрипший, без сил, даже шевельнуться не в состоянии, но всё равно сам на него забирается, а остальное уже альфа сам делает — омега просто наслаждается.
Пять дней безумства, когда спальня Хосока больше не служит местом для сна, а превращается в обитель похоти и разврата, где балом правит оголодавший Волк и дрессирующий его омега.
***
— Никто эти стены не перейдёт, будут пытаться, стреляйте по ногам, пусть дисциплине учатся, — строго говорит Чонгук стоящим напротив солдатам. — Отныне никаких предупреждений, мы достаточно терпели. Любые дестабилизирующие элементы везёте сюда. Мне плевать на пол и принадлежность, пусть все отныне знают, что Волки больше в игры не играют и нашему терпению пришёл конец, — договаривает альфа и выходит за массивные ворота, за которыми его ждёт охрана и прислонившийся к капоту БМВ Хосок.
— Надеюсь, мы сможем дальше зацикливаться только на гиенах, а не с этими возиться, — кивает на ворота Хосок. — Хотя я начинаю думать, что наши тоже не святые.
— Что ты хочешь сказать? Что все, кто за этой стеной — невинные, и именно люди Ребелиона тут смуты сеют? — изогнув бровь, смотрит на брата Чонгук.
— Я не это сказал, — хмурится Хосок. — Я тебе говорил про нападение на Тэхёна…
— Трое отморозков — это не показатель всего лагеря, — с трудом сдерживается, чтобы не перейти на крик, Чонгук. — Гниль есть везде, и в Трауме, и в Ребелионе. Я смотрю, ты начал забывать, откуда ты, — с презрением говорит альфа.
— Я это никогда не забуду, — зло отвечает Хосок. — Я просто считаю, что надо быть внимательнее и не пихать за стену только траумовских, развязывая этим руки своим. Раз уж на то пошло, то если в каждом конфликте до этого дня были виноваты траумовские, чего ты так за Юнги боишься? Ведь он вышел на улицы своего города, даже про его ложь уже все забыли. Ты боишься за него, потому что там, на крыше, в тот день мог быть не Тэхён, а Юнги.
— Я считаю, что тот инцидент просто сильно повлиял на тебя и ты не хочешь видеть очевидных вещей, в любом случае, мне сейчас не до разборок с тобой, — отмахивается раздражённо Чонгук. — Посмотрим, насколько изменится ситуация в городе. У меня терпение уже на пределе. Зона Х — предпоследний вариант, если они не образумятся, придётся перейти к жёстким мерам, я не могу позволить подорвать наш авторитет, — выуживает из пачки сигарету альфа и закуривает.
— Тут я с тобой согласен. Мы не ставили различий, но они сами их ставят, даже после открытия границ. Пусть теперь посидят в лагере. Революционеры, блять, — сплёвывает Хосок.
— В другое время я бы ещё был более терпелив, но тут война на носу, у меня нет времени с ними церемониться, — стягивает с себя пиджак Чонгук и идёт к дверце водителя.
— Поехали к КПП, посмотрим, может, язык развяжем пленному.
— В этот раз я буду разговаривать, — говорит брату Хосок, опускаясь на сиденье рядом. — Не хочу, чтобы ты его насмерть забил, как предыдущего.
— Он выжил.
— Да, но он овощ. Так что стой поодаль и дай мне поговорить, — зло говорит Хосок. — Ты совсем свою ярость не контролируешь, даже меня пугаешь.
— Мне незачем больше сдерживаться, — выезжает на трассу Чонгук. — Я ради него сдерживался, но его нет, и мне уже похуй, кто и что подумает. Больше ни с кем церемониться не буду, всех, блять, проучу. Вот его найду, и больше всех ему достанется, — говорит и грустно улыбается.
— Ну да, ты пальцем его не тронешь, — усмехается Хосок.
— Трону, ещё как трону, — крутит руль Чонгук. — Его левую руку к моей правой руке наручниками пристегну, никуда больше не отпущу. Найти бы только, а то я уже с ума схожу. Вся надежда на Тэхёна, что он на связь с братом выйдет.
— Я слежу за этим, если что, то сообщу, а ты попробуй с катушек не слетать, на людей не срываться, — просит Хосок.
***
— Хуже, чем гулять с тобой, где или должно быть ни души, или ты грозишься всем глаза выколоть — это смотреть с тобой ужастики, — жалуется Намджуну на него же Чимин и сильнее укутывается в плед.
Они сидят на диване в гостиной и смотрят в экран ноута на столике напротив. Чимин лежит с головой на коленях альфы и продолжает выговаривать:
— Ты всё время смеёшься над ними, я хотел испугаться, а в итоге смеюсь с тобой.
— Я не виноват, что этого несчастного призрака сделали таким смешным, — с трудом сдерживает очередной смех Намджун. — За что они так с девочкой?
— Намджун! — присаживается омега. — Я стараюсь сделать наши отношения разнообразными, вношу в них изюминку, учусь тому, как сделать их более яркими.
— Любимый, то ли молодёжь сейчас странная и мне её не понять, то ли ты не там учишься, — притягивает его к себе альфа. — Ты потащил меня в морг показать, как чудно ты делаешь вскрытие, я ходил с тобой на выставку какого-то укурка в балахоне на голое тело, от которого воняло и который выращивает цветы в черепах, я терпеливо сидел на концерте тех мексиканцев, а сейчас мы везде выключили свет, зачем-то зажгли свечи и будто духов вызываем, а не кино смотрим. В моём представлении в отношения изюминка по-другому вносится…
— Трахаться везде и всё время — это не изюминка! — всерьёз злится Чимин. — Ты водишь меня по ресторанам — секс, в машине — секс, забираешь из универа — секс, про дом я вообще молчу. Никто в мире так не любит секс, как я, но я подумал, что тебя ничто не интересует, кроме секса, во мне, и когда это пройдёт, я тебе надоем, и ты уйдёшь…
— Да ты дурачок, — сажает его на колени Намджун. — Секс — это близость, так я могу быть к тебе ближе. Настолько я тобой одержим, что живу только кожей к коже. Больше не думай о глупостях, что ты можешь мне надоесть, мне даже твоего молчаливого присутствия рядом достаточно.
— Потому что это любовь? — всматривается в его глаза омега.
— Потому что это больше, чем любовь, — поглаживает его по волосам Намджун, губами скул касается.
— Я думал, у Юнги тоже любовь, но он ушёл, он сбежал от него… — подставляет лицо под поцелуи омега.
— Опять мы про Траум, — тяжело вздыхает альфа.
— Я очень переживаю за него и за брата тоже, — грустно говорит Чимин. — Чонгук ведь упертый баран, вдруг Юнги именно тот, кто должен был заставлять его ужастики смотреть, а он его потерял. Я даже во сне Юнги вижу, у него нет ведь ничего, где он, с кем…
— Всё с ним хорошо.
— Я, в отличии от тебя, не могу быть так уверен.
— А ты поверь мне.
— Ты что-то знаешь? — подозрительно смотрит на альфу Чимин. — Обещаю тебе, никому ничего не скажу, даже Чонгуку, ты можешь мне доверять.
— Скажем, я вернул ему долг.
— Серьёзно? Ты помог ему? — не веря, хлопает ресницами омега.
Намджун кивает и поглаживает спину обнявшего его Чимина.
***
— Опять ты, — уныло тянет Юнги, стоит Каю опуститься в кресло напротив.
— Я ведь могу обидеться, — смеётся альфа и благодарит официанта за кофе, который, стоит ему войти в заведение, ставят перед ним.
— Ты зачастил, — продолжает листать новости на телефоне омега. — За эту неделю я вижу тебя в третий раз.
— Мне скучно в Кэнте, — вздыхает альфа. — Войны идут, казна пополняется, престиж растёт. Машина, которую я запустил, работает и без меня, так что я могу наслаждаться отдыхом в твоём обществе. Кстати, не знаю, бывал ли ты там или нет, но вниз по реке есть отличный рыбный ресторанчик, он не пафосный совсем, а скорее напротив — слишком простенький, но как там готовят, даже мой покойный повар так не готовил. Может, поменяем традицию завтракать и поужинаем разок?
Юнги с усмешкой смотрит прямо в его глаза, медленно обводит пальцем ободок чашки:
— Скажи ещё, на свидание меня зовёшь.
— Я бы позвал, но ты не пойдёшь, — подаётся вперёд Кай. — Я просто зову тебя составить мне компанию за поеданием нежнейшей рыбы.
— Что ты хочешь? — пристально смотрит на него омега.
— Ты задаёшь этот вопрос каждый мой визит, и я тебе отвечал.
— Хоть раз ответь честно, — убирает чёлку со лба, тоже подаётся вперёд Юнги.
Кая такая неожиданная близость из колеи выбивает, между их губами сантиметра три и омега не отступает, так же в глаза смотря, губы жуёт, ответа ждёт.
— У нас с тобой общая цель — мы оба хотим Траум, — собирается альфа.
— В Трауме уже есть правитель.
— Который отнял у тебя всё, даже сердце из груди вырвал, выставил за порог, а ты сидишь, новости читаешь, про город на расстоянии стольких километров узнаёшь, — не скрывая злости в голосе, говорит Кай.
— Тебе что? — шипит на него Юнги.
— А то, что я могу помочь.
— Зачем?
— С моими ресурсами и твоими знаниями обстановки и ситуации мы можем отобрать у Волков город за одну ночь. Ты снова вернёшь престол, а у меня будет свой человек на месте в твоём лице.
— Я думал об этом, — облокачивается о стол Юнги. — Сомневаюсь, что город меня примет.
— Примет, они только что поняли, что Дэ Мин — это лучшее, что могло с ними произойти, — усмехается Кай.
— На что ты намекаешь?
— На то, что Волки издеваются над твоим народом, что выходцы из Ребелиона превратили улицы в гетто, а Чоны молча за этим наблюдают, более того, они создали Зону Х, ты должен был про неё слышать, — пригубив кофе, рассказывает альфа. — Она — это как Ребелион, но хуже в разы, туда шлют траумовских, тех, кто недоволен волками, и тех, кто требует тебя, Минов обратно в управление.
— Ты лжёшь, — хмурится Юнги.
— Потому я не хотел начинать разговор сейчас, когда у меня нет доказательств, но они будут и очень скоро, — вздыхает Кай. — Но ты сам неглупый, ты ведь должен понимать, что Волки контролируют СМИ, вся пресса у них под каблуком, что все доходы, начиная от внешней торговли и внутреннего оборота сперва идут к ним, повышены налоги. Когда-то процветающий город мало того, что идёт ко дну, так ещё с каждым рассветом ждёт войну.
— Я знал про налоги, это было сделано из-за надвигающейся войны, нужно закупить вооружение, — растерянно говорит Юнги. — Но я не знал про СМИ и я не хочу тебе верить. А пока прошу меня извинить, мне надо отлучиться, — омега встаёт на ноги и идёт в туалет.
Юнги запирается в кабинке и, достав мобильный, набирает один из двух вбитых туда номеров.
— Я просил беспокоить меня только в экстренных случаях, — доносится с другого конца трубки недовольный голос Монстра.
— Это именно такой, — тихо говорит омега. — Скажи мне, правда ли в Трауме создана Зона Х, в которую помещают всех, кто идёт против режима? Правда ли, что они зомбируют людей через СМИ? Что за гетто на улицах? Что там происходит?
— Зачем тебе это всё, почему ты не начнёшь новую…
— Ответь! — перебивает его Юнги.
— Правда.
Телефон медленно сползает к плечу, Юнги так и стоит, прижав его к груди, и чувствует, как горечь разочарования разъедает его сосуды. Он вспоминает речь Чонгука на эшафоте, то, как альфа долгими вечерами рассказывал ему о хорошем будущем для Траума, как планировал облегчить условия предпринимателям, создать больше возможностей для образования детей из неблагополучных семей… Чему удивляться? Волк врал Юнги столько месяцев, пользовался его доверием, играл с его сердцем, как только мог, и вот, сжав пальцы, окончательно его раздавил. Почему ему тогда другие свои слова держать? Он вновь солгал. Он кормил Юнги пустыми обещаниями, строил воздушные замки, и омеге бы сейчас врезать себе с размаху, прямо по лицу, до крови, в полости рта собирающейся, за свою тупость, за веру, за любовь эту проклятую, сделавшую из него марионетку. За всё.
Юнги возвращается в зал, просит повторить ему кофе и, уставившись в видимую только ему точку позади Кая, задумывается. Кажется, пора перестать позволять другим двигать им, как фигуркой на шахматной доске, пора становиться не пешкой, а рукой, которая поведёт всю игру. На кону Траум.
Любовь делает человека мягким, выводит вперёд всё самое светлое в нём, даёт надежду, заставляет верить в лучшее, но в то же время, уходя, она оставляет после себя не пустошь, которая была и до её заселения, а поле боя, где или войска клинки начищают, к новому бою готовятся, или поле, где своего носителя, на вечные страдания по ушедшему обрекая, войска поверженные в крови утопают, понемногу гниют, с почвой смешаются, навеки прошлым жить оставят. Юнги выбирает первое, он блеск мечей проверяет, солдат обходит, временное помутнение сбрасывает, быть тем, кем рождён, собирается.
— Может, поужинаем? — резко прерывает размышления Юнги и смотрит на Кая. — Проверим, как тут готовят рыбку, — самой очаровательной улыбкой улыбается.
На дне глаз альфы огни Ада загораются.
