Traum

Юнги отбивает пальцами на столе одну из любимых мелодий, вслушивается в журчание воды вдалеке и ждёт, когда ему принесут плед. На дворе конец весны, но по вечерам у воды всё равно прохладно. Кай был прав, рыба в этом простеньком ресторанчике у дороги нежнейшая. Они вкусно поужинали, пообщались о том, о сём, но не о самом главном. Об этом Юнги планирует говорить сейчас с кофе, он и на ужин-то только из-за этого и пришёл, в лишний раз бы с ним не встречался, ибо есть в Кае что-то отталкивающее, что-то, от чего при каждой встрече противный холодок по всей поверхности кожи проходится. — Ну что, как дела в Трауме? Или я просто так с тобой поесть вышел? — начинает омега. — Мне нравится твоя прямота, — усмехается альфа. — Мне тоже, — соглашается Юнги. — Вот только ты мне не очень-то и приятен, как человек, и просто так я бы с таким, как ты, не подружился. — Я обещал тебе доказательства, — тянется за мобильным Кай. — Всё, что я сказал насчёт Зоны Х, правда. Твой благодетель, кем бы он ни был, может это подтвердить. — Нет у меня благодетеля. — Ну да, — откидывается назад альфа. — Ты сам так далеко без проблем и без поддержки забрался. В любом случае, — отключает он блокировку телефона, — можешь глянуть на это. Юнги тянется за мобильным и, поднеся к глазам, чувствует, как сердце пропускает удар. Он не вслушивается в диалог, который, кажется, и не расслышать с расстояния, с которого сделана запись, он смотрит на него. Чонгук стоит боком, у своего БМВ, что-то рассказывает Хосоку, переговаривается со своими людьми, а Юнги видит его иссиня-чёрные волосы, ниспадающие на лоб и которые он периодически зачёсывает пальцами назад, видит поблёскивающую на шее от падающего на них света со столба серебристую цепочку, кулон которой — пятиконечная звезда — символ Ребелиона — Юнги часто ловил губами, когда альфа, крепко удерживая его за бёдра и нависая сверху, трахал его в когда-то их общей постели. Видит в Чон Чонгуке заснувшую вечным сном пока во всё ещё свежей могиле их любовь. Его. У Чонгука любви не было. Он пару секунд, не отрываясь, любуется его профилем, чувствует, как горечь расставания его по новой разъедает, сам себя уговаривает, что выбор правильный, что с Волком ему не жить, но не помогает. Все эти дни и ночи в Илис посвящены реабилитации, попыткам выковырять его из себя, попробовать избавиться, но Чонгук, как самая страшная болезнь. С каждой удалённой частичкой памяти, в которой его голос, запах, на месте новая рождается, разрастается — Юнги от метастаз никогда не избавиться. Лекарство от любви не придумали, как не заразиться — не научили, его со своими кактусами в огромные разрастающимися, один на один оставили. Он знает, что упавшим в эту яму окончательно никогда не выбраться, но старается, пальцы до костей сотрёт, но выкарабкается, даже с ним, изнутри его медленно убивающим, всё равно выживет, свой срок продлит. Любовь — сильна, но злость и обида сильнее. Каждое воспоминание о тепле и поцелуях Юнги ими заменяет. Вытесняет картинки их короткого, как ему тогда казалось — Рая, заменяет их другой реальностью, в которой Чонгук его для своих целей держал, обманывал, в которой ни одно своё слово не сдержал. Юнги понимает, что Кай на него смотрит, что свои слабости чужому показывает, смаргивает запретные мысли и собирается. — Вокруг посмотри, — просит его Кай, кивая на телефон, и только сейчас Юнги замечает, что альфы перед какими-то огромными воротами, что на стенах колючая проволока, а вокруг солдаты с автоматами ходят. — Что это? — недоумевает омега. — Зона Х. Очередную партию завезли, а Волки наблюдают. Значит, правда. Юнги той ночью даже Намджуну не поверил, долго в постели ворочался, всё к словам Кая возвращался, а потом решил, что пока своими глазами не увидит, не поверит. Увидел. А верить всё равно не хочется. «Как ты мог, Чон Чонгук?» — мысленно альфу спрашивает, щеку изнутри от обиды кусает. Сердца Волку мало было, вот душу рвёт, да так, что не заштопаешь, захочешь, его в своих глазах не отбелишь, обратно на трон в своей голове не вернёшь. Юнги больше и не хочет. Возможно, своё изжёванное и выплюнутое сердце — он бы ему простил, но народ, за решетками томящийся, не простит. — Понятно, — протягивает ему телефон как ни в чём не бывало Юнги, не показывает, как прямо сейчас в нём сваи крошатся, весь его мир в море разочарования топят. — Народ хочет тебя, Юнги, — говорит Кай. — Я хочу тебя. Помоги мне, и получишь Траум, вернёшься в свой дом. — Как твоя пешка, — смачивает горло водой омега. — Мы подпишем договор — вы платите мне мзду, а ты управляешь, — подаётся вперёд альфа. — Послушай меня, я могу взять Траум и без тебя, но мне придётся отозвать силы с других объектов, повысить траты, а тут ты, свой человек, народ не будет воевать против тебя, никто не пойдёт за волками, и мы получим Траум, как на блюдечке. Самое главное, без крови. — Я понимаю, о чём ты, и согласен, что в твоих словах есть логика. Но если я и приму твое предложение, у меня будут свои условия, — твёрдо говорит Юнги. — Конечно, — не задумывается Кай. — Ясное дело, что у тебя будут свои требования, и я готов их выслушать и, если надо — обсудить. — Мы вернёмся к этому разговору позже, сейчас я утомился и хочу домой, — поднимается на ноги омега. Очередной альфа, который планирует воспользоваться его доверчивостью, только Юнги в этот раз не попадётся. Одного урока ему было достаточно. Юнги не верит ни единому его слову, и пусть они хоть кровью на контрактах подпишутся — он ему не доверяет. Юнги подумает о своём следующем шаге, но в том, что смотреть на поле боя удобнее всего со стороны врага, он и не сомневается. — Я провожу, — поднимается за ним следом Чонин. — Я хочу пешком пройтись, — косится Юнги на стоящий у обочины Мазерати альфы и его шофёра. — Я провожу, — повторяет Кай. Они идут медленно вниз по реке, ни о чем не говорят, каждый о своём думает, журчание воды слушает. За ними телохранители Кая неслышной поступью следуют, покой охраняют. Юнги ёжится от внезапно подувшего ветерка, в этом ветерке так усиленно в закромах памяти закапываемый запах чувствует, губы кусает от нахлынувших воспоминаний, разбередивших совсем свежие раны вдогонку за видео. Он вздрагивает, когда на его плечи чужой пиджак опускают, сперва снять порывается, а потом другой запах слышит, то, как он ненавистный миндаль оттесняет, чувствует и сам в него кутается.

***

— Он очень интересный, дивный зверёк, играться с ним хочу, наслаждаюсь! — Кай залпом выпивает виски и, со стуком поставив бокал на стойку, опускается в кресло в гостиной. — Никогда такого не встречал. Красивый, умный, сексуальный — и всё в одном! Какой же Волк идиот, что такого омегу упустил. Лу молча слушает. Давится гарью обиды, из лёгких поднимающейся, и слушает. Это его работа, его долг, а Кай нарочно измывается, из-под длинных ресниц на него поглядывает, прелести омеги описывает. Ким Чонин искусно на чувствах Лу играет. Он умело его сердце готовит, ревностью и обидой щедро приправляет, долго жуёт, вкус смакует, проглатывает и не давится. — Что там с нашими планами, как продвигаются? — вырывает Лу из болота, в которое сам же его толкнул, Кай. — Всё идет хорошо, — приходит в себя Лу. — Наши пустили новый слушок по поводу побега Мина старшего. Теперь люди начинают думать, что над Юнги издевались, Чонгук его насиловал, избивал, подавлял волю, а паренёк, воспользовавшись моментом, сбежал. Ведь зачем сбегать от того, кто тебя не мучает? — Значит, мой план работает. Дальше, — довольно ухмыляется альфа. — Я распорядился расширить финансирование для наших друзей из Траума, которые нарываются на беспорядки и которых потом сажает в Зону Х Чон. У него, кстати, уже нервы сдают, оно и понятно, полгорода беснуется из-за нас, а половина смотрит и повторяет, — цокает языком Лу. — Так что мы уничтожаем Траум изнутри, наш план работает. Более того, согласно собранной информации, Мин Юнги сейчас в народе превозносится, и всё чаще разговоров о том, чтобы вытеснить варваров и вернуть законного правителя. — Чудесно, это мне и нужно. Я заберу себе павшего короля, подлатаю и введу в город, как новенького. Сам я ничего не потеряю. Это будет самой интересной моей войной. А сейчас иди и пришли ко мне омег и выпивку, Мин Юнги меня возбудил, но не дал, — смеётся. — Пока.

***

— Что творится в Траум? Почему мой брат запретил мне там появляться? — растерянно опускает мобильный и смотрит на сидящего на диване Намджуна Чимин. — Я же тебе сказал, что потом поедешь, недавно только был… — Мой брат запретил мне приезжать. Мой брат. Мне, — закипает омега. — Там сейчас положение нестабильное, и почему ты звонишь Чонгуку, не поговорив сперва со мной, — хмурится альфа. — Я тебе говорил! — Неделю назад. — Что там происходит? — Беспредел. Город бунтует, твои братья пихают, кого поймают, в лагеря, но легче не становится. — Лагеря? — Да. Там созданы зоны, по типу Ребелиона, только для траумовских. Какая ирония, — не удерживает смешок Намджун. — Не может быть, — опускается рядом с ним Чимин. — Мы сами из лагеря, мои братья такое не сделают. Мне точно надо поехать туда. Я за них переживаю. — Они могут о себе позаботиться, а я переживаю за тебя. И прошу, — смотрит на него альфа. — Перестань возводить их в ранг святых, они в первую очередь правители и вольны делать всё, что угодно, что не даст им потерять власть. — Но не такое! — восклицает омега. — Всё равно должна быть грань, да хоть моральные рамки, которые и делают человека человеком. — Малыш, в политике нет никаких рамок, в войне тем более, а чувствам и эмоциям, пусть даже воспоминаниям, в ней подавно нет места, — просит у прислуги себе воды с лимоном Намджун. — Увидев весь тот Ад, в котором мы прожили, мои братья не создадут такой же другим. Это немыслимо, — расстроенно говорит Чимин и, подвинувшись к мужчине, взбирается ему на колени. — Я хочу увидеть Тэхёна. — У тебя есть Найл, — поглаживает его щёку альфа. — Найл уже детей планирует, только о своём парне и говорит, с ним скучно, а Тэ веселый. — Не думаю, что ему сейчас до тебя. — Да, из-за своего сбежавшего брата. Можно мне хоть с Юнги увидеться? Не хочешь, чтобы я поехал в Траум, так пусти меня в Илис, — просит Чимин. — Не сходи с ума, — мрачнеет Намджун. — Илис же безопасен, и я обещал никому ничего не говорить. Ты настолько мне не доверяешь, что думаешь, я могу предать своего альфу? — обиженно дует губки омега. — Зачем тебе Юнги? — Я хочу развеяться! Мне нельзя в Траум, нельзя увидеть родных и друга, так можно я увижу омегу моего брата? — Он уже не омега твоего брата. — Он его омега, — вскипает Чимин. — Разреши мне с ним встретиться, или мы спим в разных спальнях. — Малыш… — Беру охрану хоть из пятидесяти машин, приставь ко мне кого хочешь, но я поеду в Илис, я увижу Юнги.

***

Джин приезжает в больницу через час после госпитализации омеги. Альфа, выскочив из автомобиля, в сопровождении с трудом его догоняющей охраны врывается в приёмную и требует сказать ему, где Минджу. К нему выходит врач омеги и, попросив успокоиться, провожает его в палату. — Он только недавно выписался, какого чёрта он опять здесь? — поправляя полы пиджака, быстрыми шагами идёт к палате Джин. — Разговор будет долгим, и я в первую очередь прошу вас быть терпеливым и дослушать… — замирает за закрывшейся перед носом дверью доктор и сквозь стекло смотрит на подошедшего к койке альфу. Потом. Все разговоры и объяснения Джин обязательно выслушает потом. Сейчас ему нужно увидеть Минджу, нужно убедиться, что он в порядке. — Минджу, — альфа смотрит на бледного, чуть ли не сливающегося с простынями парня и берёт его за руку. — Как ты? — Я не знаю, — растерянно отвечает омега. — Я не понял, что и как произошло. Я ждал доктора, потому что у меня отёки теперь по всему телу, а потом резко давление подскочило, мне стало плохо, дальше не помню. Джин видит, как тяжело разговаривать обессиленному омеге, и просит не утруждаться, нагибается, оставляет лёгкий поцелуй на его лбу и, не отпуская его руку из своей, обещает, что всё будет хорошо. — Что они говорят? — косится на дверь Минджу. — Что у меня? Почему меня опять положили в больницу? — Я не знаю. Я сорвался сразу же, как узнал, и пока с врачом не разговаривал. Ты, главное, не переживай, — Джин прикладывает ухо к животу парня и шутливо просит ребёнка вести себя хорошо. Минджу слабо улыбается, поглаживает живот и терпеливо ждёт, пока у него снова берут кровь. — Я выйду, поговорю с врачом, а ты пока отдохни, — вновь целует его уже в щёку Джин и идёт на выход. — Что с ним? — выпаливает альфа, только завидев врача. — Господин Ким, боюсь, ситуация тяжелая, — прокашливается доктор и отходит в дальний угол коридора. — Когда вы впервые вызвали меня и назначили его наблюдающим врачом, вы сказали мне, что этот ребёнок должен родиться живым и здоровым, иначе я и моя семья больше не увидят солнечного света… — Кончай мне сказки рассказывать! Что с моим омегой? — теряет терпение альфа. — Я просто хочу, чтобы вы поняли, насколько этот пациент мне важен, и как я стараюсь сделать так, чтобы никто не пострадал, — заикается доктор. — У Минджу началась страшная патология и на таком позднем сроке. — Что ты несёшь? — мрачнеет Джин. — Минджу постоянно был под наблюдением и признаков болезни как таковых не было до сегодняшнего дня. Мы уже взяли анализы, два раза перепроверили, и сомнений быть не может, — набирает воздуха в лёгкие мужчина. — Всё было бы намного легче, начнись патология чуть позже, тогда, проведя искусственные роды, мы бы, возможно, спасли жизнь и ребёнка, и омеги. Но сейчас плод слишком мал, и если вызвать искусственные роды, то он погибнет. Мы даже консилиум уже созывали, но роды на таком сроке однозначно закончатся смертью малыша. Поэтому Минджу останется на оставшийся срок в клинике, а мы будем стараться продлевать его жизнь настолько, насколько можем, — собирается с мыслями врач, продолжает говорить, смотря в пол, глаз на альфу поднять не в состоянии. — Минджу должен хоть немного доносить ребёнка. Из-за этой болезни у него начнут отказывать жизненно важные органы, отёки по всему телу уже показатель проблем с почками, поэтому он будет под круглосуточным наблюдением. Зная, насколько вам важен этот ребёнок, спешу вас успокоить, что, несмотря на негласное правило, что жизнь омеги важнее жизни ребёнка, в этом конкретном случае всё будет по-другому — я спасу ребёнка. — Что… — промаргивается Джин, у которого от каждого слова врача волосы дыбом встают. — Что ты такое говоришь? — Мы не можем спасти обоих, — осмелившись посмотреть в глаза, поднимает на него лицо доктор. — Ребёнок убивает Минджу, и в других случаях мы бы сделали аборт, но я помню ваши слова и угрозу, поэтому мы спасём ребёнка. — Как такое может быть? — обхватывает голову альфа и прислоняется затылком к стене. Джину приходится расстегнуть воротник рубашки, вдохнуть несколько раз подряд спёртого больничного воздуха, но легче не становится. Внутри так же сжимаются лёгкие, разглаживаться отказываются, от кислородной недостаточности убивают. Хотя убивают его скорее чудовищные слова врача. — Спасите обоих, — подаётся вперёд, вцепляется в его воротник альфа и встряхивает. — Мне нужны оба, — шипит ему в лицо, пальцы опускает, за глотку хватает. Охрана пытается оттащить Джина, вырвать из его рук бьющегося в агонии доктора, но не получается. Альфа раскидывает всех и продолжает, подняв за горло мужчину над полом, давить пальцами, заставлять задыхаться. — Я спалю эту больницу, вас всех в ней. Вы, суки, будете выбирать между детьми и своими омегами. Вы почувствуете, каково это, — Джин наконец-то разжимает пальцы, и осевший на колени мужчина пару минут откашливается, цепляет на нос скатившиеся вниз очки и с трудом поднимается на ноги. — Господин Ким, пожалуйста. Какое нахуй «пожалуйста», когда у него то, что он так долго ждал, отбирают, а чтобы оставить, взамен маленького омегу забрать хотят. Кто вообще такой выбор ставит? Как сделавшие такой выбор после выживают. У Джина сердце разрывается, он для достоверности ладонь на грудь слева кладёт, будто чувствует вздутие под грудной клеткой, ещё секунда, и оно лопнет, небесно-голубую рубашку в красный окрасит. Он воет раненым зверем, уткнувшись в свой локоть, монотонно затылком о бежевую стену позади бьётся, на хлипких канатах, уже до волосинки истончившихся, висящую реальность с трудом удерживает. — Мне нужно к нему, — от стены, опоры перед своими же людьми, его на ногах удерживающей, отлепляется. — Нужно его увидеть. — Его переводят в реанимационный отдел, вам нельзя будет видеть его там… — Мне нужно к нему, — рычит Джин и быстрыми шагами идёт обратно к палате омеги. Он выгоняет суетящихся внутри врачей и подходит к койке. — Что они сказали? — пытается приподняться на локтях Минджу, но, вспомнив о всех трубках и проводах в его руках, только голову немного вправо поворачивает. — Как малыш? С ним всё в порядке? — молчание альфы заселяется в нём семечком беспокойства, оно с каждой последующей секундой только растёт, оболочку прорвать грозится. — С ним же всё в порядке? — с сомнением в голосе переспрашивает Минджу. Джин кивает, потому что это всё, на что его сейчас хватает — открыть рот и оформить свои мысли в слова не выходит. — А то я так переживать начал, — выдыхает Минджу, поглаживает живот и сюсюкается с ребёнком. — Потерпи немного, и мы тебя возьмём на руки, и тогда твой отец наконец-то перестанет хмуриться. Омега разговаривает с неродившимся малышом, а у Джина из-под ног пол уходит, приходится рядом с ним на край койки присесть. — Я так и не решил какое имя, поэтому подумал, что пусть родится, гляну на него и у меня щёлкнет. Я в этом уверен, — продолжает Минджу. — Ты чем-то сильно расстроен? Опять война? — Ничем. Мне просто нравится наблюдать за тобой, — опускает голову, прячет блестящие глаза альфа. — Никогда не думал, что найду смысл в другом человечке, — Минджу тяжело разговаривать, но хочется. Пусть Джин здесь из-за здоровья омеги, а главное, ребёнка, он хочет воспользоваться моментом, хочет побыть с ним подольше. Омега и не подозревает, что за страшный диагноз ему поставлен, но если Джин говорит, что всё хорошо, то он ему верит. — Я тоже никогда так не думал, — тихо говорит альфа и поглаживает бледные пальцы в своей руке. — Сперва я на тебя злился, даже жалел, что сразу аборт не сделал, до того, как вообще узнал, что ребёнок не Бобби. А сейчас, как вспомню, так себя побить хочется, — слабо улыбается Минджу. — Несмотря на твои цели, что ты фактически терпел меня столько времени и ухаживал за мной из-за ребёнка, я искренне тебе благодарен за то, что ты не дал мне избавиться от малыша. Теперь я рад этому крохе так же, как и ты. — Нам пора, — в комнату входит врач, и Джин поднимается на ноги. — Куда? — растерянно поглядывает на них Минджу. — В другую палату. — Но зачем? — обеспокоенно спрашивает омега. — Минджу, — нагибается к нему Джин. — Всё будет хорошо, просто поверь мне, прошу тебя, — касается губами его лба, скул и задерживается на губах. — И прости меня. — За что? — оглядывается омега, пока его вывозят из комнаты. — За что мне тебя прощать, Джин? Джин не отвечает, ладонями лицо прикрывает, эхом в ушах отдающее «за что?» слушает, даже шаг за ним сделать сил не находит, остаётся так и сидеть сгорбленной, придавленной к креслу фигурой в углу. Остаётся в этой палате тенью себя прошлого.

***

— Чудесно, кого я следующим увижу на пороге своей квартиры? Чон Чонгука? — зло спрашивает остановившихся у двери Намджуна и Чимина Юнги. — Мало ли, он может меня хотя бы ради очередной своей выгоды поискать. — Не говори так, — бурчит Чимин, уставившись на носки своих дизайнерских кроссовок. — Ну проходите, раз уж пришли, — отодвигается Юнги, впуская в квартирку парней. — Я говорил, что это плохая идея, — тяжело вздыхает Намджун, косясь на Чимина. — Но если моему омеге что-то взбредёт в голову, то пиши пропало. Я оставлю вас. Раз уж прибыл, встречусь с некоторыми людьми и приеду за тобой через час, — обращается он к Чимину. — Через два, — хмурится омега. — Да прямо сейчас можете уходить оба, — зло говорит Юнги, который даже брата своего бывшего возлюбленного видеть не в силах. — Попробуй, выведи меня, — откидывает чёлку со лба Чимин и с вызовом смотрит в глаза напротив. Намджун, воспользовавшись назревающим конфликтом двух омег, тихо удаляется. — Зачем ты приехал? — обходит перегородку, разделяющую комнату от кухни, Юнги и начинает готовить кофе. — А покушать ничего нет? — идёт к холодильнику Чимин и, открыв его, разочарованно вздыхает. — Простите, я не ожидал гостей, — язвит Юнги. — Можешь сделать себе бутер. Чимин нарезает ветчину и, положив ее на хлеб, возвращается к дивану, который служит Юнги и кроватью. — Я приехал, потому что соскучился, — плюхается на сиденье омега и приступает к скромному обеду. — Нас больше ничего не связывает, ты, наверное, пропустил последние новости, — усмехается Юнги. — Я ничего никогда не пропускаю, — улыбается ему в ответ Чимин. — Тебя и Чонгука, может, ничего и не связывает, но Хосок серьёзно настроен насчёт твоего брата, так что нравится тебе или нет, но мы будущие родственники. Юнги подходит к омеге с двумя чашками дымящегося кофе и, передав одну ему, садится рядом. — Я знаю, что ты не из тех омег, кто будет отсиживаться в этой дыре и плакать над фото изменившего ему любимого, так что расскажи мне, что ты замышляешь, — пристально смотрит на него Чимин. Юнги от смеха давится кофе. — Даже если бы замышлял, то тебе бы точно ничего не сказал. — Послушай, — ставит чашку и уже пустую тарелку на столик Чимин и облокачивается о колени. — Я знаю, что вокруг творится хуйня, и мне лично плевать на территории, богатства, города. Всё, что меня интересует — это безопасность моих братьев и моего любимого. Если ты сделаешь что-то, что подвергнет риску их жизни, то запоминай уже сейчас, что я тебя, Мин Юнги, на мелкие кусочки порежу и через мясорубку пропущу. Я, может, и не рос, как альфа, и драться особо не умею, но прекрасно стреляю, а за своих ещё и ножами пользоваться научусь. — Напугал, — улыбается Юнги смелости паренька. — Я хочу помочь, — уже тихо говорит Чимин. — Если ты что-то знаешь, планируешь, то поделись, и я тебе помогу. — Я ничего не планирую, я именно из тех омег, которые, зарывшись в этой дыре, оплакивают свою утерянную любовь, — попивает кофе Юнги. — Не пизди, — хохочет Чимин. — За моей спиной Монстр, — уже серьёзно продолжает он. — Я один не могу придумать, как и куда его направить, как спасти свою семью от гиен, но я четко осознаю, что все эти альфы — долбоебы, которые себя погубят. А я на их могилу не хочу ходить. Так что твой мозг и моё очарование, мы их сделаем, да и вдвоём веселее. — Интересно, — откидывается назад Юнги. — Монстр и так будет воевать с Чонами против гиен, что нового ты можешь сделать? — Что-то я в этом сомневаюсь, — хмурится Чимин. — Что ты хочешь сказать? — подаётся вперёд Юнги. — Что хотел, то и сказал — Намджун не поможет моим братьям. Я, конечно, не подал виду, что я это понимаю, сыграл в идиота, губки надул, но я в этом уверен, — грустно говорит омега. — Сам подумай, зачем ему два чужака, с которыми за столько лет он так и не смог найти общий язык. Из-за меня? Намджун не сентиментальный идиот, и если отбросить все эмоции, то легко понять, что ему будет выгоден нейтралитет. Он не тот, кто из-за омеги рискнёт всем, что получил с таким трудом, и я рад, что меня он считает глупым, так же, как и мои братья. — Это же… — задумывается Юнги. — Я даже не знаю, что сказать. — Поэтому я и здесь. Я в растерянности и не знаю к кому, кроме тебя, пойти. — Ты знаешь про Ким Чонина? — меняет тему Мин. — Наслышан. И того, что я слышал, уже достаточно, чтобы его бояться. — А ты уже выбрал сторону? — пристально смотрит на него Юнги. — Я не хочу быть на стороне Намджуна и держать нейтралитет, — осторожно начинает Чимин. — Я не хочу занимать позицию братьев и нарываться на войну, в которой у меня нет шансов. Я не хочу быть на стороне гиен… — Четвёртая сторона, — подмигивает ему Юнги. — Как насчёт того, чтобы занять именно её? — Подробнее, пожалуйста. — Я сделаю нам ещё один бутерброд, а потом ты позвонишь Намджуну, — встаёт на ноги Юнги. — И кстати, передашь от меня весточку Тэхёну? Сможешь? — Запросто, — удобнее располагается на диване Чимин, готовясь слушать план Юнги.

***

— Как он? — сидит на скамейке во дворе больницы Джин, так и не найдя за эти сутки сил пойти в палату. — Только пришёл в себя и всё время вас спрашивает, — отвечает ему доктор. — Я не знаю, что и как сказать ему, не знаю, как он будет с этим справляться, как мне ему в глаза смотреть, — опять голос дрожит, опять перед глазами пелена, а на губах солёный привкус. Все эти часы Сокджин провёл в больнице, он так её с момента первого приезда и не покинул. После каждой накатывающей волны боли сам себя убеждал, что следующая будет полегче, что он уже контролирует и себя, и свой голос в первую очередь, но дальше только хуже. Эти волны напичканы концентрацией чудовищной боли. Они, как последствия ядерных атак, после главного взрыва, детонатор которого нажал сам альфа. Они приходят оглушающими ударами, оставляют после себя нарывы с прогнившей плотью по краям, лужи его же крови под ногами, разъедают кожу, а главное, глаза. Джин и не знал, что у него есть слёзы. Узнал и выплакал их все за двадцать четыре часа, оставил их рядом с останками своего так и не увидевшего свет ребёнка. Сделал выбор там, где всё на судьбу полагался. Он всё тянул, не понимал, долго думал, проверял, а судьба жестокая, она медлительности в таких вопросах не терпит, не смог ты решить, сама за тебя решит, ребром вопрос поставит, и не убежать. И Джин решил. Там, где не человек решать должен. Даже не задумывался. Сразу его имя назвал. Потому что любит, потому что ещё при первой встрече полюбил, но так и не признался себе, так и не принял. Долгими ночами над собой посмеивался, что в какого-то совсем зелёного, толком мир не увидевшего пацана влюбился. Сам Ким Сокджин. И сейчас смеётся, но сквозь слёзы, сквозь полосующую реальность, которая его этим утром без ребёнка оставила. Ребёнок. Ребёнок. Ребёнок. Каждый долбанный диалог, каждое приветствие, любая попытка начать разговор — всё начиналось с него. Джин сейчас вспоминает, что только о ребёнке говорил, будто не Минджу то, что он тут только из-за малыша, а себе это доказывал. Каждый свой порыв, нежность, тягу к нему, всё ребёнком обьяснял, всё, что он не может настолько ему интересным быть, думал. Доигрался. Он смотрит в её глаза полные вековой печали, «ты слишком жестока, все грани перешла», — шепчет. А она только посмеивается, «чего же ты так долго думал, всё не решался», — вопрошает. Джин ей ступни целовать готов был, лишь бы не ставила его перед выбором, не уничтожала то, что он так до конца и не отстроил, но она непреклонна, бумагу ему протянула, чернила, и альфа на ней подпись кровью ставил. Не своей. Не омеги. Кровью того, кто так и не родился. Того, кто их связал, а своим уходом эту связь обрубил, всё тепло с собой забрал. Теперь уже не Джин сам, а она над ним смеётся. Потому что идиотом был, столько дней и ночей впустую потратил и то, насколько глупым был, чуть омегу потеряв, не понял. Винить и ненавидеть Джину нужно только одного человека, и этот человек на него каждый день с зеркала смотреть будет. До этого дня Джин себе захлопнутую перед носом омеги дверь в его «брачную ночь» простить не мог, тот взгляд, которым он на него тогда посмотрел, то отчаяние на дне чужих зрачков, безмолвное «помоги», литр алкоголя в крови и совесть, каждую ночь его сжирающая. Оказывается, может быть хуже. Оказывается, ту картину отныне другая затмевать будет. — Если вы хотите с ним поговорить, то сейчас самое время, потому что пока удерживать его без успокоительных не получается, а они его отключают, — вырывает альфу из окутавших его ядовитым плющом мыслей доктор, и Джин кивает. Он входит в палату, где полулежит омега, усиленно заставляет себя на живот, точнее, его отсутствие не смотреть и на ватных ногах ближе подходит. — Они не показывают мне ребёнка, — встречает его со слезами на глазах Минджу, окутанный проводами и трубочками. — Они мне его не дают. Они говорят, он умер. — Минджу, — подносит его руку к губам Джин. — Ты должен быть сильным. — И ты туда же! — кричит омега. — Все вы туда. Я не хочу быть сильным! Я хочу своего сына. Я хочу моего малыша, — утыкается лицом в плечо альфы и заливает его рубашку горькими слезами. Джин поглаживает белые, потускневшие волосы, оставляет невесомые поцелуи на макушке, такую роскошь, как плакать перед сломленным парнем — себе не позволяет, все свои слёзы вновь только глотает.  — А ты, — резко отодвигается омега. — Ты можешь не притворяться больше, не сочувствовать, ведь ребёнка больше нет. Я его не доносил, я тебе его не родил. Ты ненавидишь меня сейчас, проклинаешь, небось, «лучше бы ты сдох, но ребёнок родился» думаешь, — прикрывает ладонями лицо, режет своими словами на осколки то, что у Джина в груди после смерти малыша осталось, то, что отныне и подобием сердца не назовёшь. — Я не Мин, — утирает слёзы Минджу. — На меня смотри, — тянет руки к его лицу, но трубки и провода мешают, он рывком сдирает их с правой руки, но Джин перехватывает его руки, укладывает на лопатки и кричит, зовёт врачей. — Пусти меня, — бьётся в припадке омега. — Я тебе говорю, что я не Мин. Мой отец пекарь, моя фамилия Квон. Ты можешь ещё больше меня возненавидеть? — истерично смеётся в лицо нагнувшегося сверху альфы. — Так вот сейчас самое время. Почему ты молчишь? Или ты знаешь… — вмиг сдувается под его руками парень и всматривается в глаза. — Ты знаешь… — Я знаю, но это не имеет сейчас значения. — И ты не сказал… — подносит ладонь к своему рту омега и притихает. — Минджу, — зовёт Джин, следя за суетящимися рядом врачами. — Ты не сказал мне из-за ребёнка… — убирает руку и разбито улыбается омега. — Боялся, что я буду переживать и с малышом что-то случится. Лучше бы я сдох. Лучше бы я сдох. Я всё равно его не уберёг. Ты его не уберёг, — повторяет, как в припадке, отшвыривает подушку. Сокджину приходится с силой вдавливать его в постель, пока ему вводят успокоительное. — Не хочу тебя видеть! — кричит что есть силы Минджу. — Не хочу тебя слышать. Нас больше ничего не связывает. Я больше твою ложь и мнимую заботу терпеть не хочу. Я домой хочу. Домой к своему папе и братьям, к отцу хочу… — веки тяжелеют, голос переходит почти на шепот. — Последнее, что я у тебя прошу, — цепляется уже не контролируемыми, скользящими с его рукава вниз пальцами. — Отправь меня в Траум, верни меня домой, а ещё лучше, к моему ребёнку… — произносит одними губами и отключается парень. — Ему понадобится психологическая помощь, — осторожно говорит остановившийся рядом с альфой врач. — Не думаю, что он захочет что-то от меня принять… — севшим голосом отвечает Джин, продолжая удерживать в руке ладошку омеги. — Но вы сделали правильный выбор… — Оставь нас. Джин целует его пальцы по одному и, нагнувшись к лицу, шепчет: — Ты и есть мой малыш. Мне никто без тебя не нужен. Прости мне мой эгоизм. Он утыкается лицом в его бедро и последний раз за всю свою прошлую и за всю будущую жизнь беззвучно плачет. Оплакивает со своим омегой их погибшего ребёнка. Двадцать третьего мая утром Ким Сокджин впервые на своей памяти проиграл войну. Он вывесил белые, заляпанные кровью младенца и своими слезами флаги, встал на колени, окончательно принял своё поражение, но сдавать своё, казалось бы, чёрствое сердце оказалось некому. Он сам протянутые с любовью к нему руки отрубил, своим холодом и безразличием чужую веру уничтожил. Двадцать третьего мая утром Ким Сокджин впервые на своей памяти проиграл войну.

Хрупкому восемнадцатилетнему омеге по имени Квон Минджу.