***
Лу Мин Юнги разгадать не в состоянии, но от съедающего его чувства тревоги избавиться невозможно. Он не понимает пока, что именно замышляет Юнги, но долго ломать голову над этой головоломкой не собирается, потому что больше всего на свете он боится опоздать. Лу всё время наблюдает за омегой, каждое его слово в голове по сотни раз прокручивает, изучает взгляды и жесты, но чертов Мин Юнги, как идеально ровная гранитная стена: нет выступов, чтобы ухватиться, хоть какую-то зацепку поймать. Альфа боится, как бы эта гранитная стена гранитной плитой на могиле его любимого не сменилась. Опять всю дорогу до офиса босса он теряется в мыслях об омеге, опять задаёт себе вопросы, на которые у него ответов нет. Он проходит в кабинет Кая, где тот обсуждает с Юнги их успех и близость конца Чонов, и молча опускается на диван, занимаясь излюбленным делом — изучением омеги. Всё в нём орёт и показывает, что он на их стороне, но Лу не верит, в том, что не всё так просто, — не сомневается. Юнги не за Чонгука однозначно, ведь как он может возглавлять войска гиен и стремиться к погибели того, кого любит. Это нереально. Лу ставит себя на его место и понимает, что там и речи нет о любви, ведь любой риск жизни Кая, и он себе кинжал в грудь воткнёт. А этот омега хладнокровно за падением Волка наблюдает, Каю его слабые места показывает и, вроде, искренне его неудачам радуется. Лу и понятия не имеет, чего Юнги стоят эти улыбки, где каждая из них на пару лет его жизнь сокращает. — Хорошо, езжайте тогда к главному входу оба, осмотритесь, поговорите с солдатами, думаю, Трауму пора окончательно пасть, и мы с вами войдём в город, — встаёт с кресла Чонин. — Я могу это сделать и сам, — подскакивает на ноги Лу, но сразу тушуется под мрачным взглядом альфы. Через пятнадцать минут они вдвоём с Юнги сидят на заднем сиденье джипа и молча смотрят на дорогу. Малыш весь день беспокойно себя ведёт, Юнги то и дело неосознанно к животу тянется, но в последний момент себя одёргивает. — Во что ты играешь? — ломает временную идиллию покоя Лу. — Игры не по моей части, — прислоняется к окну, готовясь к очередному испытанию, омега. — Ты ведь знаешь, что он не по доброте душевной тебе помогает. — Он этого и не скрывает — я ему лёгкую победу, он мне город, — хмыкает Юнги. — Ошибаешься, — пытается вложить в улыбку всё своё презрение Лу, но на выходе она слабая и разбитая. — Ты интересуешь его больше Траума. Интересуешь как омега. — Так, как ты его интересовать никогда не будешь, — поворачивается к нему Юнги, бьет в упор, на вылет, берёт внезапностью и наслаждается триумфом. Там, где до этого озлобленный, уверенный в себе альфа сидел, он гору трухи видит. «Я был прав, черт, лучше бы не был» думает. — Не перегибай, — с трудом собирается Лу. — Ты можешь пудрить мозги всем вокруг, но не мне. Я не позволю тебе стать причиной его гибели, помни об этом. Я лишу тебя всего, что тебе дорого, пусть даже это будет стоить мне жизни. — Не угрожай мне, — шипит Юнги. — Не ты один можешь воевать за то, что тебе дорого. Я хочу свой город, больше у меня ничего нет. Кай мне его обещал. — А как же Чонгук? Твоя рука не дрогнет? Или не пойдёшь ли ты на Кая, если он решит его убрать? — с трудом сдерживает себя, чтобы не броситься на паренька и не закончить всё здесь же, альфа. — Ты знаешь нашу договоренность, он не тронет Чонов, — несмотря на угрозу, исходящую от альфы, держится Юнги, о малыше помнит, старается мужчину не провоцировать. — Я человек чести — они помиловали меня, и я верну должок. — Только из-за этого? А как же ваша история любви? — кривит рот Лу. — Нет никакой любви, — и голос не дрогнул, даже взгляда не уводит, мало было тона, которым сказал, теперь отсутствие любви на дне зрачков показывает, там её никогда и не было для других, там она только для него, а пока она под грудной клеткой, в крови, в каждой клеточке организма прячется. — Меня убеждаешь в этом, а сам веришь? — Мне плевать на Чон Чонгука. Они принесли много зла Трауму и его народу, они лишили нас всего и понесут наказание, если и не виселица, то за решеткой пробудут до конца своих дней. — Они честно завоевали город, как и мы, в принципе, — смеётся Лу. — Даже если он не создавал зону Х? Даже если это была вынужденная мера, чтобы не допустить дестабилизации на пороге войны? — Я это уже понял. Я ваши методы прекрасно изучил и осознал, что Чонгуку в этом решении помогли. Но даже в этом случае мне плевать. Он виновен.***
— А зачем она нам? Зачем тебе? Мне? К чёрту эту войну, я просто хочу покоя без этой грызни, хочу перестать воевать за землю, которая мне не нужна. Я ведь имею право думать о личном счастье, я устал думать об общем, — Хосок откладывает в сторону бокал и пристально смотрит на сидящего напротив и нервно постукивающего пальцами по столу брата. — Всё, что мне нужно — это небольшой домик — хоть в Илисе — мой омега и моя семья рядом. — Мы уже начали, мы не можем отступить, — массирует виски Чонгук. — На нас надеется весь город, никто не хочет пасть перед гиенами. Я понимаю, что твоё ранение в том бою заставило тебя что-то переосмыслить, но мы не можем бросить людей, раз уж до сюда уже дошли, — устало отвечает Чонгук, которому осточертели участившиеся в последнее время споры с братом. — Я тебе это уже говорил, мы были неправы изначально, и пусть я и мечтаю о другой жизни, но я понимаю, что нам из этого болота уже не выбраться, — горько улыбается Хосок. — Я просто не оставляю надежд начать с чистого листа, хотя это у меня может получиться только в следующей жизни, — улыбается, Чонгук эту улыбку через всю свою жизнь пронесёт. «В следующей жизни, брат», — Чонгук утыкается лицом в изгиб локтя и опускается на колени перед свежей могилой. Чонгук сдал юго-восток гиенам, примчался к Хосоку, как узнал о нападении, но под бетонной плитой он нашёл вместо брата её. Чонгук не верил, всё тряс его за плечи и тряс, сперва угрожал, потом молил, но Хосок глаз больше так и не открыл, с невыносимой реальностью его один на один оставил. Доползший до Хосока Эд горько плакал в углу. Чонгук потом думал, как он вообще от болевого шока не отключился, убеждал себя, что плачет этот обычно железный альфа от отсутствия ниже колена левой ноги и изодранной плоти, криво-косо свисающей. Эд плакал от горя, ведь Хосок был ему, как сын, но вражеский удар лишил его конечности, не позволил добраться до парня вовремя, пока кровь не обвила красной ленточкой его горло и, впитываясь в землю, не унесла с собой его последнее дыхание. Чонгук один. Сегодня, в эту минуту, прямо сейчас. Один на всём белом свете. Он потерял своего брата, свою семью, человека, который чуть ли не с самого рождения был рядом. С какой бы высоты Чонгук не слетал — Хосок всегда его ловил. Чонгук вниз и не смотрел, чтобы убедиться, он просто прикрывал веки и прыгал. Хосок всегда ждал. Теперь его ловить некому, и нет в этой вселенной плеча, на которое можно положить голову. Он сидит на земле рядом с тем, кого больше не увидит, не услышит, с кем не поговорит, между ними толща почвы, между ними граница, которую просто так не перейти, между ними она, и сколько бы Чонгук не кричал в себя и не бился лбом о её стеклянный взгляд — Хосока не вернуть. Он плачет беззвучно, зубами ткань рукава сжимает, лишь бы не разрыдаться, не слететь окончательно, не позволить горю придавить его к сырой земле, под которой брат, и не остаться в ожидании своей пули. Чонгук не знает, как, куда, с кем, а главное, зачем. Не знает, как заставить себя встать, ведь смерть отца заставила его возродиться, превратила в воина, вот только смерть Хосока заполнила Чонгука такой болью, что он не то, чтобы возродиться, он с колен подняться не может. У него нет даже времени толком попрощаться, а ведь надо ещё Чимину сообщить. «Хотя не плевать ли ему» одёргивает себя альфа. Чёрное небо на миг белеет, озаряется очередным взрывом, который, как и предыдущие, уносит чьи-то жизни, забирает души. Чонгук протягивает ладони, растирает оседающий на них пепел и, прикрыв веки, мечтает вернуться в Ребелион. Остаться в этом бараке, который они звали домом, таскать Чимину пирожные, по вечерам выкуривать одну сигарету на двоих с Хосоком, слушать рассказы Дону и просто жить. Не ощущать на себе этот груз, не придумывать себе ложные цели и путаться в приоритетах, не позволить мести отравлять свою кровь и лишить брата жизни. Невдалеке слышна автоматная очередь, а главный волк всё так же на коленях беззвучно оплакивает своего брата и с болью смотрит на мелом высеченное на камне вместо надгробия «3094 — знак бесконечности». Потому что память о Хосоке вечна. Траум сегодня похоронил своего сына, брата, любимого героя. Чонгук похоронил семью. Он кусает кулак и только подрагивающие плечи выдают судорожные рыдания. Ходящие вокруг альфы-солдаты стараются не смотреть на сгорбившуюся около могилы одинокую фигуру, прячут блестящие глаза. Чон Хосока любили все. Его любили за правильные слова, за шутки, за нежелание выделяться, за то, что первым рвался в бой, что всегда был готов прикрыть любого, не ставил различий. Но больше всего его любили за улыбку. Его улыбка растапливала даже скованные вековыми льдами сердца самых бывалых солдат, вселяла надежду, словно обещала, что утро для всех, кто с ним в окопе, обязательно наступит, и солдаты верили, надеялись. Хосок ушёл — забрал надежду у Траума, уложил рядом с собой под сырую землю, ушёл на покой, о котором так долго мечтал, как жаль, что не на тот, на который рассчитывал. Чонгук поднимает лицо к ночному небу, там звёзд больше не осталось, он их не увидит. Хосок, закрывая глаза, погасил их всех. Оставил Чонгука в вечном мраке, и это уже не изменить, пусть даже альфа проживёт самую счастливую жизнь без забот и проблем, в его сердце теперь дыра — не заштопать, не заполнить, потому что место Чон Хосока там никому не занять.***
Чонгук набирает Чимина в тот же вечер, долго ждёт, пока брат ответит, говорит, что Хосока больше нет. Чонгук слышит шум, потом стук и крики, кажется, прислуги, кажется, Намджуна. Чимин не перезванивает. Он с трудом в себе мысль бросить всё, помчаться в Эрем и брата, пусть он и предатель, к сердцу прижать, его боль себе забрать, ведь Чонгуку уже всё равно, ведь ему, пусть она даже в разы увеличится, ничего не будет. Чонгук отныне и есть боль. — Чимин, прошу тебя, — Намджун лбом упирается в лопатки сидящего на кровати спиной к нему омеги. — Прошу… Чимин уже сколько часов как сидит в комнате и смотрит в телефон на последний входящий от брата, на который не ответил, больше никогда не ответит. Он нажимает кнопку вызова, слушает, что абонент недоступен, повторяет. Он, как замершая на разворошённой постели статуя с впалыми глазами, с кожей белее простыней и взглядом, от которого Намджуна в двести двадцать вольт бьёт каждый раз, когда омега от трубки отрывается. — Включи телефон, возьми трубку. Абонент недоступен. — Хосок, я люблю тебя, я должен был тебя спасти, — бормочет, как в бреду, и вновь нажимает. Абонент недоступен. — Чимин, умоляю… — Намджун не выдерживает, он за своего омегу переживает, как бы его рассудок не помутнел, думает. — Это война, малыш, — осторожно говорит альфа. — В войне планы не всегда, почти никогда не работают, война не выбирает удобное для нас время и место. — Я не попрощался, я не попросил прощения… — всхлипывает и вновь к мобильному тянется. — Позвони мне ещё раз, умоляю, — в экран смотрит. — Позвони, я тебе своё сердце из груди вырву, отдам. Кто меня солнцем называть будет, Хосок? — судорожно рыдает, под очередной волной боли погребённым остаётся. Намджун притягивает его к себе, обнимает, волосы поглаживает. — Я не могу даже пойти к нему, я не могу ничего, я сам у себя возможность всё, что у меня на душе, ему не ответив, забрал, — скулит в его плечо. — Я не хочу войны больше. Сделай так, чтобы она закончилась, — заплаканными глазами на него смотрит. — Сделай так, чтобы Хосок вернулся, — от рыданий у омеги челюсть сводит, как бы от этой резонирующей боли до того, как Чонгук оттуда не выберется, не умереть, думает и вновь к телефону тянется. Этот абонент больше никогда не будет доступен.***
За ужином Кай радуется очередной победе, Лу скептически копается в салате, а в ванной, заперевшись, Юнги рыдает, так рано ушедшего оплакивает, себя за то, что с братом и Чонгуком рядом быть не может, ненавидит. Хосок не должен был быть на линии огня. Юнги такое и представить не мог, потому что командный состав обычно наблюдает и раздаёт указания, так было при отце, так было частично и при Юнги, хотя он и лез на передовую. Но Хосок… Если бы Юнги знал, что он именно в той точке, то сам бы выехал, придумал бы тысячу причин, но силы бы отозвал. Он давится слезами, то, что теперь ничего не изменить, понимает. Он кран открывает, пусть и глаза опухли, остановиться не может. Юнги любил Хосока за позитивное отношение к жизни, за его честность и верность брату и делу, но больше всего он любил его за то, как тот любил Тэхёна, только ему его и доверял. Хосока больше нет. А в Юнги, кроме горя, ненависть к себе заселилась, «ты тоже в этом виноват» шепчет, и как бы омега не пытался, отрицать её не получается. Он с трудом от соблазна завыть, эту внутренности скукоживающую боль выпустить, избавляется, ледяной водой умывается и к ручке дверцы тянется.***
Чонгук воюет, чтобы умереть. Он бросается в самое пекло, никого не щадит, в каждом убитом лично собой — убийцу брата ищет. Он, как чума, по полю проносится, после себя никого не оставляет, его ненависть и агрессия заразна, его солдаты под стать главарю — так же звереют, никого не жалеют. Чонгук воюет отчаянно, до последнего, его ничем не остановить, ему нечего терять. Значит, ему нечего бояться. Он, как смерч, в вихре своей ненависти всех перетирает, всё до Чонина и Юнги добраться мечтает, «кровь за кровь» своему внутреннему волку обещает. Сегодня с утра он отправляется на незапланированную встречу с Монстром, на которой последний настаивает вот уже как пару часов. Чонгук выходит из бронированного джипа и в сопровождении охраны подходит к одноэтажной постройке на границе, в которой отсиживаются пограничники. Ностальгия накрывает альфу с головой, он вспоминает ту ночь, когда стоял здесь с братьями и ожидал вердикта, когда сделал свой первый шаг в новую жизнь. Он опять здесь, но в одиночестве, ни справа нет плеча, ни слева. Один в сырую землю ушёл, второй его предал. Намджун сидит за старым, поскрипывающим столом и внимательно изучает карту, когда в комнату входит Чонгук. — Пить что-нибудь будешь? — предлагает Ким. — Нет, переходи к делу, — отрезает Чонгук. — Если ты не заметил, у меня там война. — Поэтому я и настоял на встрече, — кивает на стулья Намджун, приглашая его сесть. Он хмуро осматривает парня, поражается тому, каким тот покинул Эрем и во что превратился. Пустота в глазах Чонгука пугает. Даже Монстра. — Соболезную, — прокашливается альфа, долго слова подбирает. — Я… мне … — Да, — отрезает Чонгук. — Говори, зачем позвал. Намджун сам себе не признаётся, но за его жизнь переживает. Смерть Хосока сильно ударила по альфе. Он сам не ожидал, но в первую ночь, когда Чимин только узнал про Хосока и наконец-то отрубился под успокоительными, альфа, взяв бутылку виски, заперся в кабинете и, кажется, впервые в своей жизни утёр одинокую слезу, скатившуюся вниз по щеке. За столько лет вместе он и сам не заметил, как привязался к двум взбалмошным альфам и как его ревность к ним переросла в симпатию, которую они сами своей любовью и заботой к Мичи только увеличивали. Именно смерть Хосока и привела к тому, что Намджун немного отошёл от плана и вызвал Чонгука к себе на разговор. Он больше не может смотреть на страдания своего омеги. Он больше никого из семьи терять не хочет. Чонгук — тоже его семья. — Ты решил, что будешь делать? Насколько я знаю, под твоим контролем уже меньшая часть города, — переходит к делу Ким. — Буду отстаивать, — не задумывается Чонгук. — Самоубийство выбрал? — кривит рот Намджун. — Я пойду до конца. На этой земле могила моего брата, я не позволю гиенам добраться, я вырежу каждого. — И умрёшь в бою. — Умру, но заберу с собой столько, сколько смогу. — Сдайся. — Лучше пусти мне пулю в лоб. Я доберусь до этой мрази, я не умру, пока Ким Чонин жив, а Юнги… пусть живёт с мыслью, что, предав меня, лишил брата любимого. Думаю, этой твари этого будет достаточно… — Чонгук, — перебивает его Намджун. — Юнги тебя не предавал. Чимин тоже тебя не предавал. Поэтому сдайся на своих условиях — освобождение пленных и прекращение кровопролития, — просит он. — Самоубийство — не выход. Бороться надо за что-то. За что борешься ты — я не знаю. Это ведь не ваша земля, — пристально смотрит на него альфа. — Ты делаешь её смыслом, а если задуматься, она тебе нахуй не нужна. У тебя огромная махина. Ты её создал, наладил систему, заставил работать. Она за пару лет сделала тебя самым богатым человеком Эрема, нахуя тебе дался этот клочок земли, за который ты теперь и брата потерял. Если не хочешь, чтобы Чимин окончательно остался без семьи, прими моё предложение. — Мы защищаемся, а ты трусливо выжидаешь, — выплёвывает слова ему в лицо Чонгук. — Жди, когда Траум уничтожат, стервятником над нами полетаешь, поклюешь. Трусы только на это и способны. — Думаешь, твой брат выбрал бы труса, — усмехается Намджун. — Мой брат лежит под землёй, а Чимин был и правда только твоим братом, — зло отвечает Чонгук. — Ты пожалеешь об этих словах, об этих мыслях, — тяжело вздыхает Намджун. — А теперь слушай меня и пойми, что никто тебя не предавал. Юнги придумал свой план и поделился им с Чимином. Он не просто так к гиенам присоединился. Твоя роль в этом плане — сдаться. И твой брат, и твой омега за вас умереть готовы! За тебя… — осекается, к окну поворачивается. После монолога Намджуна Чонгук пару минут в шоке смотрит на альфу. — Я был в таком же состоянии, когда узнал, — улыбается Ким. — Мне надо идти, — подскакивает на ноги Чонгук. — Я не буду сидеть здесь с тобой, пока мои люди гибнут. Намджун встаёт следом, хватает его за ворот формы и, развернув к себе, встряхивает. — Ты не ответил на мой вопрос, заданный в начале, за что ты борешься? Потому что ты не борешься, ты давно сдался, — шипит ему в лицо Ким. — Ты просто убиваешь гиен, но перережь хоть сотню своими руками — тебе так войну не выиграть, Хосока не вернуть. Чонгук взглядом останавливает охрану, Намджуна рук с себя не скидывает. — Мне нечем ответить. — Я отвечу за тебя, — ещё раз встряхивает его Намджун и медленно выговаривает: — Ты должен принимать решения ради хорошего будущего своего ребёнка, потому что омега, который плечом к плечу воюет с Ким Чонином, носит твоего ребёнка. — Не смей играть с моими чувствами, — со всей силы толкает альфу в грудь Чонгук. — Не смей говорить мне такое! Не смей мне лгать! — вновь толкает прямо к стене, сам за ворот его пиджака хватается. — Я сказал правду, остальное за тобой, — скидывает с себя его руки Намджун. — Если ты считаешь, что продолжать биться и лечь на поле боя, не взяв в руки своего сына — лучший выход, то дерзай. — Как так? — растерянно смотрит на него Чонгук, а потом, подойдя к столу, хватает бутылку с водой и залпом её осушает. — Не давай мне надежду, — возвращается к Киму, чуть ли не молит. — Да, блять, ты сам слепой! Он беременный, и я не должен тебе этого говорить, но видеть, во что ты превратился — отвратительно, — кричит на него обычно даже в самой нервной ситуации спокойный Намджун. — Твоя семья когда-то лишила меня смысла, а я тебе его дарю. Не за что. Это моя плата за то, что ты вырастил и заботился о Чимине. Я делаю это ради него. А теперь сядь и послушай, что ты будешь делать дальше. Чонгук покидает границу, Намджун провожает его взглядом, «убеди врага в своей слабости, сдайся» в спину шепчет.***
Всю дорогу до штаба Чонгук молча сидит в автомобиле и, прислонившись к стеклу, невидящим взглядом смотрит на улицу. Юнги носит его ребёнка. Сколько бы он ни пытался с эмоциями совладать, в одно целое своё расползающееся сердце собрать — не выходит. Он будто всю жизнь в ожидании этого дня прожил. Только ради слов Ким Намджуна на свет и родился. Чонгук прикладывает руку к груди, как бы бешено бьющееся сердце только, словно запустившееся, не лопнуло и он своего малыша увидеть не успел, думает. Его Юнги ждёт его ребёнка. И молчит. Плевать, почему молчит, что он задумал, в какую игру играет, главное, он носит этого малыша, бережёт его — Чонгук хочет в это верить, а волк омегу оскорбил, столько яда на него выплеснул, нервничать заставлял, «шлюхой» обзывал, почему язык не отсох в тот момент, думает. Жизнь Чонгука закончилась, когда Юнги вышел за дверь особняка. С того момента, как альфа узнал о его побеге, он существует. Он встаёт по утрам, завтракает горьким кофе, проходится по расписанию, добавляет в него что-то, что-то убирает, активно изображает интерес, деятельность, саму жизнь, но не живёт. Он не живёт с того момента, как Юнги у лестницы на него взглядом, полным обиды и боли, посмотрел. На дне лисьих глаз Чонгук увидел худшее, что может увидеть альфа в глазах своего омеги — разочарование. Он его так и не проглотил. Что бы не делал, куда бы не ходил, укоризненный взгляд Юнги на его лопатках клеймом выжжен. Чонгуку только старую кожу снять, новую отрастить, от него избавиться. Чонгук ворвался в Траум с идеей, с целью, с кипящей от мести кровью, требующей пролить чужую, ворвался и замер на пороге пока всё ещё принадлежащего ему особняка, застыл напротив того, чьё одно существование рядом заменило альфе и войну, и месть, и все прошлое. Жизнь Чонгука делится ровно на две части, всё, что было до Юнги, и всё, что было при нём. Потому что после Юнги одни руины, запах разлагающегося сердца и мечты, погребённые под завалами воспоминаний, каждое из которых он бережно хранит, каждое из которых — это всё, что ему осталось. После Юнги у Чонгука жизни не было. И будущего после Юнги у Чонгука нет, последние надежды Хосок своим уходом забрал. Не было. Монстр приютил его и братьев в ту злополучную ночь, несмотря на распри и проблемы, дал им кров и то, с чего начать, а сейчас он своими руками разобрал эти завалы, достал ободранное, половинчатое — ведь половину Чонгук на кладбище рядом с братом похоронил — сердце и вручил ему в руки. Намджун второй раз вернул Чонгука к жизни, и тот раз с этим и рядом не стоит. Поэтому сейчас Чонгук и держит руку на левой стороне груди, словно впервые его биение слышит, то, как в нём жизнь просыпается, чувствует. Юнги может его ненавидеть, проклинать, не хотеть даже видеть, но он носит в себе не просто их малыша, он носит смысл Чонгука, и этот смысл своим масштабом уже сейчас ставит альфу на колени добровольно. Чонгук не умрёт, пока своего омегу хотя бы ещё раз не увидит, пока сына на руки не возьмёт, к груди не прижмёт. Он никогда не хотел семью, не думал о детях, а сейчас сидит, переполняющими его эмоциями захлёбывается, самое чистое по природе счастье внутривенно принимает, ещё хочет. Каждая мысль о малыше, и от счастья он звон своих органов в ушах слышит, как с таким справляться, не знает. Он и не знал, каково оно на вкус, что из себя представляет, как приходит, как с собой знакомит, всё, что видел — это трудности и потери, вечно затянутое свинцовыми тучами небо, которое очень редко улыбка братьев, потом уже волчонка озаряла. А сейчас солнце его слепит, эта новость его перед голубым небосводом один на один оставляет, Чонгук жмурится, как бы от разрыва сердца, ненаученного такое счастье поднимать, не умереть, думает. Юнги должен быть рядом, не должен заниматься войной, не должен ни о чём думать. Чонгук у его ног, как пёс, ползать готов, пусть только к себе подпустит и город, и всё, что у него есть, забирает. Пусть хоть разок ладонь на его живот приложить позволит, эту только ещё зародившуюся, но всем смыслом своего отца ставшую жизнь почувствовать даст. Чонгук любит Юнги, всегда любить будет, так же, как и их не родившегося пока малыша, в его сердце был один человек, теперь они его надвое делят. Он вспоминает, как в первую их встречу, в первый бой в его глаза глянул — страха и мольбы не увидел. В глазах Юнги не было ничего, и даже желания жить. И до приезда к Монстру сегодня — у Чонгука были такие же глаза. По привычке направо к сиденью поворачивается, брату сказать, эмоции выпустить пытается — пусто. Радость вновь горем сменяется. — Мне тебя так не хватает, — в пустоту шепчет. — Твоего «я с тобой», «ты всё можешь», твоей руки на моём плече. Мне очень тебя не хватает. — Что будем делать? — несмело спрашивает командующий войсками, вырывая Чонгука из дум. — Сдаваться.***
Тэхён просыпается с рассветом от того, что задыхается. Паника не спрашивает разрешения, она приходит внезапно, сперва он не может дышать, потом хватается рукой за горло и сползает с кровати на пол. На него сверху будто бетонная плита весом в тонну ложится, он по груди себя кулаками бьёт, повторяет себе, что это воображение, что всё хорошо, и всё до двери доползти, помощь позвать пытается, но двинуться не выходит. Она вдавливает его в пол и парализует, Тэхён от тяжести, в груди разливающейся, задыхается, комкает кофту, отчаянно себя в руки взять пытается, не получается. В этой агонии он у кровати тень замечает, глаза поднимает, сквозь туман её видит, она ему улыбается, но не жизнь, а то, что для Тэхёна больше неё забирает, и в воздухе растворяется. Оставляет обезумевшего от тяжести на сердце омегу в вечном «сегодня», потому что «завтра» для Тэхёна никогда не наступит, и уходит. Уговаривая себя успокоиться, он с трудом унимает дрожь в конечностях и, понимая, что не узнав, не выдохнет, нажимает на кнопку вызова. Когда телефон оказывается вне зоны доступа, в Тэхёне что-то с треском ломается, а следом и пульс теряется. Тэхён до того, как Хосока вновь увидит, его больше и не нащупает. Он, кое-как натянув на себя одежду, первым делом бежит вниз, чтобы отправиться помогать своему народу, попробовать отвлечься от ужасных мыслей, как видит застывшего у двери и приложившего ладонь ко рту Минджу. Напротив него, опустив глаза в пол, стоит Сокджин. — Что ты опять ему сказал? — хмурится Тэхён и идёт к парням. — Он только отошёл, не дави… — омега осекается. — С Юнги что-то? Молчание. — Почему вы молчите? — злится. — Что с Юнги? Молчание. — С Хосоком? — срывается с губ раньше, чем омега сам понимает. — Не говорите, не кивайте, так на меня не смотрите. «Зачем спросил? Зачем рот открыл, чужим только взглядом твою душу вырвать позволил. Зачем спросил, и звон вдребезги под ногами разбившегося сердца слышишь. Зачем не ослеп, не оглох, не онемел, зачем спустился, зачем во вчера не остался. Зачем?» — сам себе говорит, когда уже проснётся, думает. — Тэхён, — не в силах больше держаться, кусает губы, глотая катящиеся вниз без остановки слёзы, Минджу. — Тэхён, прошу, будь сильным. Не проснётся. Не спит ведь. Минджу реальный, смотрит в душу, плачет, Сокджин так глаз с пола и не поднимает. Всё реально, всё правда, но никто не спросил, сможет ли Тэхён её вынести, способен ли он выстоять, ведь прямо сейчас он хруст своего позвоночника слышит, на языке крошки собственного каркаса, в горле противный вкус крови чувствует. От такого не умирают. Лучше бы умирали. Лишь бы эти секунды, когда новость только слышишь, когда её только выдают, порой и говорить не надо, её и так чувствуешь, не переживать. Лучше бы умирали, чтобы на тридцать лет за одну минуту не постареть, треск собственного, расходящегося по швам сердца не услышать. Лучше бы умирали, но Тэхён жив. Он так и стоит, прибитый к паркету, никого не видит, ничего не слышит — торгуется. Можно хоть разок, как я его люблю, скажу? Нельзя. Хотя бы гляну за секунду до того, как он веки навеки закроет? Нельзя. Можно голову на его грудь положу, с ним останусь? Нельзя. Ему никогда не говорят «можно», его никогда и не любили. Ему, своему самому нелюбимому дитя, высшие силы в грудь кривой клинок засунули и два раза повернули. Будет болеть вечно, ныть каждую ночь, никогда не затянется. А ты живи, борись, выживай. Без него. Тэхён отшатывается, на шаг, два, три, в спинку кресла упирается и потеряно на парней смотрит. Отматывает время на десять минут назад, возвращается мысленно в комнату, где он ещё новости не знал. Знал. Он её чувствовал, но не принимал. Хосок ведь говорил, что они поженятся, что детей родят, обещал всегда рядом быть, обещал не оставлять. Тэхён только ему и верил, верит, будет верить. — Хосок, — не по-человечески воет и ладонь к губам прикладывает, умолкает. Последнее, что Тэхён скажет когда-либо — он сказал. Он пытается любимое имя повторить — не выходит. Он, как рыба, на берег выброшенная, в немом крике рот открывает и закрывает, только глухие хрипы вырываются. Тэхён теперь не только от шока, но и от испуга умирает. Он отчаянно его имя вслух произнести пытается, но снова хрипы. Он лгал ему, столько времени зря потерял, сколько бы «люблю» те месяцы, когда немым притворялся, сказать мог, но не сказал. Теперь он нем по-настоящему. Теперь это его наказание. Тэхёну отныне и слова не сказать. Времени, им отведённого, было слишком мало. Тэхён не устал говорить «люблю», не устал от его рук, вокруг себя обвитых, он пахнет им до сих пор. Он обнимает угловатые плечи, не замечает, как Минджу его по спине поглаживает, как плачет рядом навзрыд — он его тепло и запах с собой оставить хочет. Тэхён его любить не устал, ему его недодали. Он отчаявшийся, один среди всех, он этой вестью заживо погребён. Он должен пойти к нему, он должен его увидеть. Тэхён подрывается с места резко, отталкивает Минджу, у двери его Джин ловит, омега вырывается, желание увидеть любимого добавляет сил, но альфа его что есть силы в себя вжимает, руки блокирует, и тогда Тэхён воет. Он рыдает так громко, так жгуче и больно, будто в нём океан слёз, будто если все не выплачет, захлебнётся. Джин не отпускает, сильнее вжимает, боится, что отпустит, и по омеге трещины пойдут, он дымящимися кусками плоти на пол ляжет, красным гостиную окрасит. Кольцо рук его целым держит. Внешне. Внутри Тэхён умирает, и не той смертью, где, дух испустив, на покой отправишься, а той, которой каждый час каждого дня и ночи умирать будет, вновь воскрешать и вновь умирать. Он обречен на смерть самую страшную, на ее чудовищный вариант. Он без Хосока обречён на смерть при жизни. Тэхён бьётся лбом о грудь Сокджина, скребется по ней, про себя «в следующей жизни, в следующей жизни, ты только дождись» говорит. Джин расслабляет хватку, омега на свои ладони смотрит, на каждой ожоги после рук Хосока, вырисовывающиеся, видит. У Тэхёна забрали его и обрекли на жизнь. Убитого горем парня колют успокоительным и укладывают в постель. Минджу остаётся с ним в страхе, что омега может что-то сделать себе. Тэхён просыпается каждые два-три часа, повторяет одно и то же. Сперва глаза открывает, мажет взглядом по потолку, на локтях приподнимается, от счастья чуть не подпрыгивает, что это сон, видит Минджу, сидящего на кресле, падает на лопатки и, прикрыв веки, мысленно спрашивает:— Можно я умру? Пожалуйста. — Нельзя.