Красное на чёрном

По сути, всё, на что он шёл, Белов научился объяснять миссией. Так было проще, по крайней мере, он сам в этом убедился. А ещё была Ангелика. Серьёзная девушка. Холодные интонации и белокурые волосы. Он иногда посматривал на неё, отмеряя, стараясь не переборщить. Очаровать её было непросто, но Белов с усмешкой про себя видел, как она поддаётся, как тает под прицелом всех этих декораций и взглядов. Это, конечно, было совершенно иное дело, чем с Генрихом. Внешне холодная, с солдатской хрипотцой в голосе, она размякала в его руках, сдавалась после каждой улыбки. Они идут на какой-то фестиваль, где на подмостках кружат мальчики в костюмах баварцев и девочки в национальных платьях. — Как быстро весна наступила, — она говорит легко, совершенно без излишней холодности и хрипотцы в голосе. — Да… — Это похоже на Ригу? — Как вам сказать. Не очень. Не похоже. Ну и славно, что не похоже. — Рига лучше? — с каждым словом её голос становится веселее и светлее, она сжимает его руку, затем отпускает. — Родина всё-таки… Выпьем что ли? — Вайс потянул её за собой в густеющую и тёмную толпу. — Да, обязательно! Пиво! Я очень люблю светлое. Оно не такое горькое… А как вам жилось в Риге? — её светлая кукольная головка мотается из стороны в сторону, когда она растерянно то сжимает руку Вайса, то отпускает. Какая ирония, думает Вайс. Вот сейчас она идёт вместе с ним, улыбающаяся и уязвимая. Что же тут особенного, что всё оказалось так просто. — Прекрасно. У меня был отличный друг, Генрих Шварцкопф. — Угу… — Генрих сейчас в Берлине, у своего дяди штандартенфюрера. Какую рыбу мы ловили ночью в Рижском заливе. — Ха-ха, и с девушками?.. С девушками… если бы. Правда, фройляйн Ангелика явно рассчитывала порыбачить с Вайсом. А потом они были с Ангеликой в музее. Ходили по залу, рассматривали картины. Там, в Москве, он часто рисовал, даже подумывал стать художником. Но это было в Москве, там, где погибли все остальные юношеские мечты и надежды. — Вам нравится это? — тихо спросила она, когда они остановились около картины, изображающей обнажённого молодого художника. — Ну если вам не нравится… — как-то скованно произнёс Белов. — У вас нет своего мнения? — Мне кажется, вы вообще привыкли к тому, чтобы все разделяли ваше мнение. — Хм. Да, вы правы, — потянула лениво она. — Вы любите признаваться в собственных ошибках? — У меня опыта не было. — А это только дураки учатся на своём опыте. Я же предпочитаю учиться на опыте других… Бисмарк, — добавила она. — Да… Я читал. Книги, фройляйн, хорошие советчики, но тысячи советов не заменят тысячи пфеннигов. — Здравая мысль, — Они прошли чуть дальше. — Вы человек, у которого развита воля к власти? — Да, — как-то неожиданно для самого себя рявкнул Вайс. — Я буду по головам шагать к своей цели. — так же уверенно добавила Ангелика. Так он добрался благодаря ей до фон Зальца. Потом взглянул на себя в зеркало, отмечая, что форма действительно сидит на нём очень хорошо. Мерзость. Время понеслось стремительно, тяжело, грохоча колёсами как старый состав. Два дня, два месяца… а потом обнаруживает себя заходящим в какой-то ресторан вместе с Лансдорфом, Штейнглицем и Дитрихом. Садятся за стол. На помосте сцены стоял рояль, лаково чёрный, вокруг которого обвились молодые люди, облачённые в чёрную форму. Лансдорф деловито бросил «музыку». В это же мгновение люди в форме подобно стройным деревьям разогнулись. И в этот самый момент, Вайс узнал его. Да, как тут не узнаешь? Это был Генрих. Он размашисто развернулся на заплетающихся ногах. Он был какой-то с осунувшимся серым лицом, резкими скулами, волчьими глазами. Как мальчишка, который вчера в первый раз сбросил с крыши котёнка или побил слабого сверстника. Ещё не до конца освоившийся, но уже осознающий свою силу и власть. — Я думаю присутствие этих господ здесь необязательно. Лансдорф вскочил с места. — Племянник штандартенфюрера. — проскрипел чей-то голос. — А мне плевать! Даже если рейхсфюрера! — Генрих! Откуда ты? — теперь уже вскочил сам Вайс. — Иоганн? — тихо и удивлённо протянул Генрих. Они сократили расстояние друг от друга в кратчайшие секунды. Руки Генриха обхватили его грудь, ощупали талию. — Знакомьтесь, мой лучший друг из Риги, мы земляки… — воодушевлённо бормотал Генрих. — Генрих, — пытаясь выпутаться из рук и возвращая к себе бесстрастие отрезал Вайс. — Господин Лансдорф. — Честь имею. Генрих Шварцкопф. Вы получили депешу из Берлина? Генрих стоял ровно, как будто был вылит из олова. Так близко. Кажется, от него пахло дорогим одеколоном. Надо же, какой он сейчас правильный и до боли в груди красивый. Рапортует по всем правилам, носит эту форму. Такой правильно немецкий и строгий. Когда они наконец-то остаются один на один, Вайс вещает что-то о русских танках. Проходят по коридору. Генрих останавливается, чтобы закурить. — Ты стал большим человеком, Генрих. — улыбаясь, произносит Вайс, ловя глазами довольную кошачью улыбку Генриха. — Старина, нам нужно вспрыснуть нашу встречу. Или ты по прежнему предпочитаешь вину пиво, а пиву воду? Да, и что у вас там произошло с курсантом Фазой? Вайс отметил что нужно что-то срочно менять. Действовать так, как было в Риге, уже не выйдет. Надо использовать Генриха. Не любить. Потом было слишком много всего. Штейнглиц, Дитрих. Позже он часто вспоминал гибель обоих, не зная, почему. Ещё был Зубов с его Бригиттой. И Генрих как-то забылся. Вайс стал понимать, что чудовищно устал, хотя впереди ещё столько всего. Его путь, его миссия не пройдена ещё и на половину. Генрих оказался как у Христа за пазухой. Ничто не грозило ему, несмотря на то, что вёл он себя, как называется, «как раздолбай». На приёме Гитлер подходит к спящему в кресле Генриху и, обращаясь к присутствующим, произносит: — Не будем ему мешать. Дядя протаскивает его на вершину, делает карьеру в государстве, являющемся машиной смерти. Делает карьеру там, где Генриху не место. Генрих не был инфантильным. Скорее, избалованным и слишком непонимающим, как работает машина Рейха, словно ребёнку принесли непонятные ему чертежи, заставляя расшифровать. Конечно, он мог поверить в насилие, но как только он видел его применимо к другим, невиновным людям, в его голове не складывался нужный наци пазл. Не было в Генрихе этой присущей немцам выдрессированности и порядка. Он не соблюдал порядка, позволял себе вольности и пьянства, абсолютно не походил на своего дядю, хоть тот и относился к нему снисходительно. А ещё зачем-то болезненно близко жался в машине. Александр Белов молчал. Он уступал свободу выбора Иоганну Вайсу, чувствуя как привычный рассудок теряется во времени. Потом привык. Всегда привыкаешь. Но он не понимал, отчего так трудно выкинуть всё это из головы. Что за ядовитое жжение в груди вызывает это существо, смотрящее на него то ли с вопросом, то ли с восхищением. Отчего так привязался он к Генриху. Не тот омерзительный ему человек, не Иоганн Вайс. А Генриху было страшно. Не нужна была ему эта война, да и словно не понимал он её скрипящего и грохочущего механизма, разрывающего барабанные перепонки и разрушая здания на соседней улице. Он отчаянно дрожал, когда Иоганн забирал его на машине после очередной пьянки в одиночестве, делал ледяным голосом выговор. Генрих смотрел на своего рижского друга, образцового наци и пугался его холодности и стальным глазам. Всматривался в синий холод, высматривая и ища остатки человечности. Иоганн Вайс делал то же самое, не обращая внимания на протесты Белова. Мог ли он доверять Генриху? Зачем в таком случае искать искры человечности, если кожа и так содрана? Белов приучил себя воспринимать безразличие как великую победу воли и разума. А потом Генрих повис на нём, пьяный и раскрасневшийся. Тихо смеялся, пока Иоганн отдёргивал его от себя за мокрые волосы. — Тебе хватит. И Вайс с какой-то светлой печалью про себя отмечал, что слишком честные у Генриха глаза. Даже до тошноты как-то. Голоса вдалеке окутывали плотным коконом. Среди них слышался голос Генриха, хрипящий и какой-то посторонний. Снег падал, белый, чистый, как первая любовь, незамутнённая низменными позывами плоти. Красивое воспоминание. Снег опускается на ладони жаркими каплями, потом колется холодными иголками. Иногда, когда удавалось уснуть, Белов видел во сне знакомые поля, залитые светом, усеянные дикими цветами. Солнце своим теплом ласкало его лицо, а он радостно подставлял кожу под эти лучи. За дверью глухо шумела вода. Лампа почти перегорела. Заунывные мелодии, ленивый и надрывный голос женщины. Снова бомбят. Он вздрогнул что-то знакомое из старой жизни промелькнуло в его голове кадром. Вайс сосредоточенно всмотрелся в белую стену напротив, пытаясь вернуть этот кадр. Женщина продолжала петь, хотя пластинка заканчивалась. Она пела до тех пор, пока её голос не исказился и с жалостливым треском не замолчал. Он повернул голову. Нет в комнате никого не было, это всё игра его воспалённого рассудка. Живые картины смерти вставали перед его глазами одна за другой. Они как две чёрные тени проскальзывают вдоль стены, затянутые в форму и перчатки. Случайно соприкасаются рукавами и Вайсу кажется, что Генрих вздрогнул. Деревья качаются на ветру. Ветер тёплый, даже ласковый. — А ты покажешь мне Берлин? — спрашивает Вайс, садясь в машину. — После войны? — спрашивает Генрих, по-мальчишески мягко и тепло глядя ему в глаза. — Берлин — город моей мечты! — смеясь, отвечает Иоганн. Порой Генрих оставался у него. Тогда Вайс долго всматривался в его лицо, слегка касаясь пальцами щёк и светлых волос. В такие моменты он забывал о всём, что происходит за стенами. Жутко признавать это и мерзко, от самого себя выворачивает. И самое страшное — он не знал, как будет жить дальше. Нет, конечно же знал, вспоминал улыбку матери. Тешил себя мыслями о другой жизни, но каждый раз, когда он смотрел на Генриха, безмятежно положившего пьяную голову ему на колено, в груди что-то сжималось. Не так, как бывает при отеческой или юношеской любви, а как бывает, когда вспоминаешь что-то родное. Как дома. И он запускал пальцы в мягкие волосы Генриха. Как хотелось жить. Именно в этот момент, не тогда, когда он видел разрывающиеся снаряды, а сейчас, когда смотрел на спящего человека. Как страшно. Иоганн Вайс смотрел в своё отражение в зеркале. С той стороны блестящей поверхности на него глядел исхудавший, серый человек, с впадающими скулами и тонкими губами. Этот человек давно перестал пугать его, он давно слился с ним, вернее, он себя убедил принять его, сказать себе, что это он и никто иной. Он поправлял чёрную униформу, пряча глаза под фуражкой с мёртвой головой. Приходилось мириться. Сжимать зубы, кусать скулы, но не смыкать глаз. Не давать передышки, грубо говоря. И сохранять этот образ идеального наци. Особенно рядом с Генрихом. Он хоть и являлся одним из субъектов, представляемых как «надежда Рейха», то субъектом крайне близким. Вернее, Иоганн убеждал себя в этом. — Иоганн, я люблю тебя. Пьяная фраза, соскользнувшая с его губ и покатившаяся так легко, стукнулась об асфальт и разбилась. Машина, пьяный Генрих. Какие-то смутные отрезки памяти. Теперь он понял, что ждёт его. Встреча в салоне массажа. Нина. — Честно говоря, не ожидал вас встретить. — Когда я получила приказ явиться сюда, я почему-то сразу подумала, что это будете вы. С тех пор как Лансдорф перебрался в Берлин, я служу у него. — Я знаю, Нина. Передайте, что я приступаю к работе. По сути, сейчас все силы были сосредоточены на операции «Племянник». Генрих был необходим советской разведке, и она, как полагается, знала, на что надо давить. — Что новенького, Генрих? — А, ты. Всё старенькое. — Ты плохо себя чувствуешь? — Я всегда себя плохо чувствую, пока не выпью. — сердито бросает он. — У меня коньяк есть. Он передаёт Генриху коньяк. — Тебе, конечно, знакомы все способы умерщвления людей. Поделись опытом. — резко произносит Генрих, с какими-то чужими колючими нотками в голосе. — Мне не хочется говорить об этом. — отрезает Вайс. — Делать хочется! — настойчиво рявкает Генрих, отпивая коньяку. Что остаётся сейчас, глядеть на эту тонкую фигуру в форме и фуражке? Сейчас он опьянеет, ничего опасного и вздорного не скажет. Как же иногда хотелось крепко приложить его пьяную голову о стену, схватить за шиворот, вытрясти все дурные мысли. Ударить под ребро. От злобы, злобы на эту страну, войну, на самого себя. — Война, милый мой. — равнодушно и как-то поясняюще произносит Вайс. Генрих кидает на него взгляд. — А убивать по пятьдесят пять человек в день пятидесяти пятилетия фюрера — это тоже война? — Ты считаешь расстрелы старомодными? Есть газовые камеры. Вайс вспомнил, как смотрели на него заключённые. Видел, как тащили сжигать тело женщины. Перед этим её изнасиловал какой-то офицер, предварительно сломав ей ребро. После он вышел, поправляя форму и белоснежно-белым платком вытирая пот с лица. Тащили лениво. Её правая грудь выбилась из мешковатых одеяний и волочилась по грязной земле. Сожгли её не сразу. Всегда примиряешься, вот и Белов смог. Смог переучить себя до такой степени, что убедился в какой-то момент, что смотрит на горы трупов, сброшенных в яму с холодом и безразличием. Он встречается с Ниной, она рассказывает о последней речи Гитлера. На город летят бомбы, моторы самолётов ревут. С соседней улицы обрушается и падает дом.