elevators

ФИЛ. — То есть ты воровал апельсины из сада какого-то жуткого мужика, и когда он тебя поймал, то заставил решать математические задачи? — темноволосый подытожил все, что я только что ему сказал, и я кивнул в подтверждение. — И тогда ты решил, что лучший способ отмазаться — просто поплакать? — Хватит на меня так смотреть! — нахмурился я, — Если бы старый лысый мужик с кривыми коричневыми зубами спросил тебя, какой квадратный корень из 196, ты бы тоже заплакал, — я сказал это так, будто это что-то очевидное, но он лишь, не веря моим словам, смотрел на меня. — Тебе было семнадцать, — сказал он, и я буквально взвыл. — Замолчи! Я же над тобой не издеваюсь из-за того, что ты мамкину косметику воровал, чтобы подарить девчонке! — ухмыльнулся я, а он раздраженно на меня посмотрел. — Ты такой мудак! — воскликнул он, — Сколько еще раз ты мне это припомнишь? — он скрестил руки на груди, и я мягко, засмеялся глядя на его почти красное от смущения лицо. — Не стесняйся так, — сказал я, — Я подсунул популярной девочке, которая меня не знала, валентинку в портфель, а потом предлагал ей сэндвичи с курицей, чтобы она начала со мной встречаться. Я буквально вижу, как его неловкость уходит, и его смех тут же громким эхом отражается от стенок лифта, и я смеюсь тоже. За все то время, что мы болтали, я пришел к выводу о том, что его смех — самый громкий и беззаботный из всех, что я слышал. — Боже мой, — говорит он, все еще посмеиваясь и проводя рукой по волосам, — Я все еще не умею кататься на велосипеде и плавать. — Ничего, я не умею завязывать шнурки и ногти стричь. — Ты — это нечто, — он смотрит на меня несколько мгновений перед тем, как снова отвернуться, улыбка сползает с лица, и он нервным движением почесывает затылок. — Ты в порядке? — я нахмурился, глядя на его выражение лица, на карие глаза, что всего несколько секунд назад были куда ярче, и он неубедительно улыбается. — Ага, — говорит он мягко, но я не верю ему. Я был бы рад, если он мне сказал о том, что его беспокоит, но, может, это то, о чем он говорит только с людьми, которых знает? Я недолго молчу, ожидая, пока нам обоим станет комфортнее. — Когда я был маленьким, — начал я, нарушив тишину, и он смотрит на меня блестящими глазами, — я ел только куриные наггетсы и пироги, и родителям приходилось завязывать мне глаза, чтобы накормить, угрожая, что не дадут мне посмотреть мое любимое шоу, если я не поем, — закончил я, и он смотрел, раскрыв рот. — Это вообще возможно? — Думаю, да, — прикусил я язык. Я был очень противным ребенком, — Кстати, я ненавижу сыр, — обыденно говорю я, и он смотрит на меня с едва скрываемым отвращением. — Я не доверяю людям, которые ненавидят сыр, — говорит он саркастично, и я смеюсь. — Так это значит, что ты любишь сыр? — спрашиваю я, но он игнорирует меня. — Прости? — я машу рукой у него перед лицом, но он лишь отворачивается с приподнятыми в улыбке уголками губ. — Ох, так ты меня игнорируешь, потому что я не люблю сыр? — кричу я, и он лишь пожимает плечами, стараясь сдержать серьезное лицо. — Ну, знаешь, лучше не любить сыр, чем украсть ящерицу у своего соседа, потому что хотелось повыпендриваться, — говорю я, но он оказывается у моего лица раньше, чем я успеваю закончить. — Я сказал тебе этого не вспоминать! Ты такой мудачина! — повышает он голос и пихает меня в грудь, а я лишь смеюсь над ним. — Не я спрашивал у бабушки, когда у меня вырастет грудь, — улыбнулся я невинно, и у него загорелись щеки. — Я жалею, что говорил тебе о стольких вещах… — воет он, откидываясь на стенку лифта и хмурясь. — Например о том, что ты спросил у учителя биологии, когда у тебя начнутся месячные? — засмеялся я, — Перед всем классом? — добавил я, и он шлепнул меня по руке, сам скрестил свои на груди и закусил губу. — Ты буквально мечтал вырасти девчонкой, — говорю я, и он неодобрительно на меня смотрит. — Я тебя ненавижу.