elevators

ФИЛ. — Он учил меня, что нужно быть собой, и что быть нормальным — это просто грустно, — процитировал я его слова и всхлипнул. Даже после того, как я выплакал все слезы и насквозь пропитал ими рубашку незнакомца, я все еще прижимался к нему, пока он обнимал меня за плечи. — Он всегда был лучшим ребенком из нас двоих, и я не был против, потому что, если честно, он был лучшим человеком из всех живущих на планете. Да, иногда он бесил меня и вел себя, как придурок, и у нас обходилось не без всех этих ребяческих драк, но мы всегда мирились после этого. Я любил его, и теперь, когда он не здесь, я так жалею, что не говорил ему этого чаще, — у меня перехватило дыхание, я вытер мокрые щеки рукавом кофты, и снова поправил очки на носу. — Кажется, он был замечательным человеком, — сказал парень мягко, и его слова будто вывели меня из транса назад к реальности, ведь на секунду я и забыл, что говорил об этом кому-то другому, а не самому себе. Я отодвинулся от него, почувствовал, как покраснели мои щеки. Он убрал свою руку и на мгновение отвернулся, а затем придвинулся назад к противоположной стене лифта, глубоко вздохнув. Он отличный слушатель. Все, что он делал в последние полчаса, так это лишь спрашивал, в порядке ли я, прижимал меня ближе к себе и гладил по плечам, чтобы успокоить меня. Только кивал и обнимал меня, пока я рассказывал ему о смерти своего брата, смеялся, когда я говорил ему что-то смешное, и хмурился, когда я говорил о грустном. Я так сильно скучаю по Мартину. Эти три года были слишком болезненными без него, ведь он был единственным человеком, к кому я обращался за советом. Мне никогда не было особо комфортно говорить о своих проблемах с кем-либо еще. Всегда казалось, что куда проще делать других счастливыми, заполняя счастьем других нехватку собственного. Я никогда толком не понимал, что важно давать волю своим мыслям и чувствам, пока тебя самого не разорвет изнутри от переизбытка того, что строилось внутри тебя годами. И теперь, думая об этом, я начинаю понимать, что случилось с Мартином. Никогда никогда не мог сказать, что было у него в голове, он всегда оставался беспечным весельчаком; по крайней мере, нам всем так казалось. Но, кажется, он слишком много о чем волновался — это и загнало его в безумие саморазрушительных мыслей. Разговоры с этим мальчиком с золотой кожей выбили из меня всю дурь всего лишь за полчаса, хотя я пытался разобраться с этим почти всю жизнь. Я посмотрел на него, но его взгляд был прикован к потолку лифта, он сидел с задумчивым лицом, загибая пальцы. И когда он заметил, что я на него смотрю, то чуть приподнял уголки губ, выпрямил спину и спросил: — Ты в порядке?