умбровая пыль

Люди говорят, что со временем можно привыкнуть ко всему, и это правда. Но нет ничего ужаснее момента привыкания, наполненного лишь отчаяньем, испугом либо жутким раздражением. Но в конце концов, как мама в детстве учила: за всё хорошее так или иначе приходится платить. Это скорее не системное правило, а совпадение. Чонгук получил хорошее жильё недалеко от работы, и это должно компенсировать нервную чесотку от работы, разве нет? Чонгук почти не знал Юнги: ни чем он интересовался, ни есть ли у него жена, дети, не художничает ли он часом. Временами даже сомневался, знает ли его в полной мере Чимин или он сам достаточно хорошо изучил глубины собственного, хорошо сокрытого от людей «я». — Вкус у него отвратителен, — кажется, именно такой была первая фраза Чонгука, которая отлетела эхом от стен галереи Мин-сонсэннима (Чонгуку он великодушно разрешил обращаться просто по имени, но язык не поворачивался обратиться к нему подобным образом, несмотря на очень огромное желание) и ударила его бумерангом ровно по лбу. — А вот тут ты неправ, — возразил Чимин. — У него очень хороший вкус, но только вот вне этого здания на картины, а внутри — на деньги. Шедевры отпрысков с серебряной ложкой во рту оставляли о себе неприятное впечатление: какое-то металлически-химозное, неестественное. Как будто жуешь старую конфету с дерьмовым вкусом. — Самовыражение - это, конечно, хорошо, но не каждый же черновик вытягивать из помойки, гладить и совать в галерее под рамку. Чимин ничего не ответил, хлопнул по плечу и ушёл к Юнги восвояси. Но, в конце концов, раздражало не так само наполнение, как контингент, который постоянно возле этого наполнения вертелся и постоянно восклицал что-то вроде: «Ах, какой сильный посыл у этого полотна!» или «О, Господи, мне так нравится эта авторская экспрессия». Во всей своей экспрессии Чонгук ощущал лишь сильный посыл двинуть этим идиотам в ухо или хотя бы как минимум пнуть, не забыв спросить, какое ухо отрезал себе Ван Гог. Чонгук уверен: знают наизусть, где родился, где жил, где умер. А покажи им какую-то картину, помимо «Ночи» или «Подсолнухов», начнут кочевряжиться, продолжая самоудовлетворяться с картинами видали-дочь-кима-нарисовала-вон-какой-талант. А как же скулы сводило от этих рисованных мальчиков. Цветочных таких, с высветленными или цветными волосами, нарисованными хной веснушками и румянами на пол-лица. Как же, чёрт возьми, раздражало. Как они выкладывали пальцы веером аккуратненько, строя из себя богему — тут что ли модно быть геями или репутацию поднимает? — и бегали за местным смазливым подлизой Юнги. Чонгука в особые моменты этот персонаж тоже раздражал — даже не он, а факт того, что им приходилось делить общую фамилию — но вообще он оказался достаточно адекватным и дружелюбным. Только на приёмах превращался в дикое существо, выдумывая каждый раз себе новые прозвища. — Сильно же тебя занесло, — сказал он на перекуре, когда Чонгук рассказал обо всём хрипло так и некрасиво, высовывая язык, и сделал сложное выражение лица. — Тебя тоже, — смело сказал он, но это не оказалось грубым или обидным. Чон Хосок, в тот момент настоящий и открытый, просто улыбнулся как-то скользковато и неприятно: — Меня не занесло, я сам пришёл. И глуповатые прозвища — лишь часть его личной фишки, дополняющая часть театрального костюма, который позволяет строить из себя эксцентричного и якобы интересного, образец богемы, к которому так стремится Юнги. — Говорят, все творческие люди сумасшедшие. Но это лишь культ. Проще цепляться за тех, кто тоже вроде бы не-такие-как-все, чем слушать жалобы родных, что ты последние деньги на краску просадил. «Поэтому ты строишь из себя клоуна?», ― завертелось на языке, но Чонгук не произнёс ровным счётом ничего, лишь молча обернулся спиной к Хосоку, докуривающему свою сигарету до фильтра, и ушёл в подсобку. А потом Чонгук начал понимать, что у него кризис. И кризис выявлялся явно не в том, что жильё теперь у него личное — больше не та маленькая комнатка, где стоило быть по-максимуму осторожным — или что у него есть стабильная работа. Да, график всё ещё был не очень удобным: с самого утра и с самого вечера, часто после всяких выставок и после полуночи. Но не это беспокоило его, далеко не это. В конце концов, не так сильно человека заботит его физическое состояние, если есть возможность проговорить хотя бы часть своих переживаний. Но когда ты оказываешься запертым в собственных жалобах, даже самый хороший дом и достаток не изменит твоего одиночества и невозможности доверительно поговорить хоть с кем-нибудь. Даже как-нибудь хотелось пристать к первому встречному, расспросить, как у него дела, чтобы в итоге слыть на устах психически неуравновешенным идиотом. Только вот в Дэгу, наверное, и без Чонгука их много. — Сегодня приходи ближе к трём после полуночи, Гук-и, — промурлыкал Хосок после утренней уборки. Выглядел он, к слову, так, будто бы сам в этой самой уборке нуждался больше, чем начищенный паркет. — У нас сегодня светский приём вечером, сам понимаешь. «Что оно растянется так надолго, что потом придётся отскребать блевотину с пола», — закончил в уме он, мысленно подмечая, что яда у него внутри уже накопилось столько, что это черта, край. Хорошо, нехорошо, но в голос материться на кухне во время приготовления завтрака вроде помогает. Вообще, если бы Чонгук так хорошенько подумал, можно было пойти и поискать ещё одну работу. Какую-то помимо бездумного валяния в кровати весь день, от которого начинали появляться назойливые мысли. «Хороший вид из окна, хороший вид из окна, хороший вид из окна…», — думал Чонгук и крутился в постели, словно живое мясо на вертеле, и думал о женщине, которая сдавала ему эту квартиру. О длинноволосой брюнетке с отвратительными линзами, которая рассказывала: тут да там, соседи снизу, а тут чердак. Долго приходилось привыкать к скошенным потолкам, а по утрам после сна даже казалось: галлюцинации. — Хороший вид из окна, — пробормотал Чонгук уже вголос, думая о том, как же хорошо, когда можно говорить, что хочешь, не ожидая в страхе, что назовут умалишенным. — Хороший. И распахнул занавески, пока назойливая мысль вертелась: не получится, нет-нет, не выйдет, ерунда. Вертелась и вертелась, билась внутри черепа, вылезала через уши, ноздри, пульсировала в висках, бровях, неприятно копошилась под кожей, словно стая скользких червей-паразитов, но всё равно не искала оттуда выхода, только тревожила ум и приносила боль мозгу. Но на улицу нарочно не смотрел, решил отвлечься на рисование, но ничего не получалось — в голове не было ни одной вдохновляющей картинки, мысли и идеи разбегались по сторонам, а любая попытка упорядочить их заканчивалась громким фиаско. В порыве злости холст полетел на пол, а вода выплеснулась из стакана и толстым ручейком полилась по полу. Матерясь себе под ноги, Чонгук пошёл за тряпкой, но к рисованию уже в тот день так и не вернулся. Попытался отвлечься на книгу, но сконцентрироваться было невозможно: приближался вечер, и сбежавшиеся домой соседи решили затеять ссору на первом этаже. В конце концов, и книга приземлилась с громким стуком на всё ещё влажный паркет. Даже скандал внизу ненадолго затих. В порыве злости он даже подумал: может быть, Чимину позвонить? Выговориться, выкричать, как в старые добрые времена, позлиться, а потом от сильных эмоций снова прийти на круги своя? Чонгук даже уже контакты на телефоне открыл, а потом подумал: зачем? Кому от этого станет легче? Ему? Сомнительно? Чимину? Наоборот. В нём уже с трудом можно было узнать того маленького мальчика из Пусана, который закрывал глаза на отсутствие уважение к «хёну» и таскал из дома сахарные леденцы. В конце концов, от того Чимина ничего не осталось. Ни доброты, ни сочувствия, ни любви; остались только деньги и какая-то ничтожная щепотка старых эмоций, маленькая толика столь нужного человеку самоуважения. Словно продавший всё торговец, сапожник без сапог. Не осталось у него себя прошлого; и Чонгук даже не знал, к лучшему это или к худшему. Его сухое «Сожалею» и состроенная грустная мина мало говорили об эмпатии. Как в той песне Тейлор Свифт: «Позовите, пожалуйста, Пак Чимина. Как жаль, он не может подойти к телефону. Почему? Да потому что он мёртв», только всё не так пафосно и совершенно не круто. Злость к себе уже перекипала в кастрюле черепа и пеной лилась из ушей; даже появился мимолётный порыв бросить тот самый телефон в стену, но он ушёл и прошёл. А ядовитая ярость оставалась, давила, жгла, давала болезненные тычки в ребра, билась в голове тяжеленными кулаками сердцебиения. И потом внезапно захотелось закричать. Громко так закричать, во весь голос, на всю силу едва прокуренных лёгких, открыв окно, чтобы засматривались, но чтобы ушло наконец-то прочь и никогда не возвращалось больше. Чонгук выгнулся на кровати, но вместо желанного крика выдавил лишь слабое и глухое нытьё вытьё. Не пойдет так дело, дело так не пойдет, не пойдет, дело. Так что он собрался, не выключив свет и не задернув шторы, умчался из комнаты, куда глаза глядят, опомнившись только в самом конце узенького квартала. Повернёшь — и вот будет галерея Мин Юнги. Ночь, сияли фонари да светильники в чужих окнах слабо мерцали. Из-за поворота доносился слабый гул голосов и громкий звучный смех. Чонгук пару раз молча пнул бордюр — ярость никуда не девалась, никак не могла уйти, это выводило из себя до искр перед глазами, — а потом завернул в ещё более узкую улочку, где проскользнул через чёрный ход в свою привычную узкую подсобку. Глаз постепенно привык к темноте, и тут уже было как-то спокойнее: не играли блики в глазах, не шумели люди и автомобили; спокойствие в чистом проявлении. В узком окошке над самим потолком зависло слабое сияние голубого, которое почему-то у Чонгука ассоциировалось с каким-то полярным. И внезапно он ощутил себя настолько одиноким в этом мире, что накатило невероятное умиротворение: никто не сможет его побеспокоить, криком прервать его мысли, заставить оторваться от творческого процесса. Никто не сможет накричать на него и сказать, как он плох, или что мусор не вынес, или что полы в галерее плохо протёрты, или что: это ведь правда, ты хотел, чтобы она умерла, признайся, что желал ей смерти. — Все грешны, — внезапно для самого себя сказал Чонгук, уже передумав эту тему и размышляя о чём-то другом, словно его подсознание не поспевало за сознанием и всё ещё додумывало что-то к предыдущей теме, как обычно аргументы к вчерашнему спору, и посмотрел на голубое. Захотелось рисовать. Притом так, что руки зачесались вместе с мозгом, что желание вывести пару линий на бумаге стало таким сильным, что выместило здравый смысл и другие человеческие потребности; он достал из кармана салфетку, которую забрал пару дней тому назад с ресторана, где сидел с Чимином, и ручкой из внутреннего кармана нарисовал какой-то дурацкий и кривой эскиз. Пара кривоватых, неровных, каких-то нервных линий, как будто судорожных, предсмертных. В воображении она сначала складывалась то в чье-то лицо, то в фигуру, то в какого-то странного дикого пса или даже волка. А потом чудом сложилась в мост и узенький квартал; Чонгук раздражённо вспомнил о невыключенном в комнате свете, скомкал салфетку, собрался выкидать. Засомневался потом и засунул обратно, вытирая внезапно вспотевшие ладони об себя, потому что одевать резиновые перчатки на влажные руки как-то вообще не комильфо. Что-то пожирало его жадным зверем изнутри, мешало сосредоточиться, придавало несвойственной рассеянности, всё валилось из рук и приходилось работать на автомате. Включать воду и набирать её в ведро, отсчитывая до пятидесяти, нажимать на моющее, считая до десяти, скрипеть тряпкой об пол три раза туда и обратно. — Я же попросил тебя позже прийти. «Да мне похуй». — Эй, ты что, глухой? — Да. — Ты как разговариваешь?! «Молча». — Ясно. Только попробуй у меня что-то потом попросить, уважаемый. «Подумаешь, велика обида». По черепу начала расползаться лужей головная боль, трещащая в голове раздражающим белым шумом. — Поспи, Чонгук-и, и всё пройдёт. «А? Что? Откуда этот женский голос?» — Всё пройдёт, крольчонок, всё пройдёт. «Почему он кажется таким знакомым?» — Смотри, куда идё… Голову пронзило очередным болезненным импульсом, и Чонгук затормозил, поднимая взгляд и смотря перед собой. Все оттенки коричневато-серого расплылись некрасивой кляксой с четкими краями прямо на рубашке Юнги. Чонгук непонимающе посмотрел то на воду, то на серое лицо Юнги, не выражающее ничего, кроме больного похуизма, то снова на пятно. А подсознание то назойливое зараза, говорило: а попробуй-ка в следующий раз нарисовать что-то в серо-зеленых тонах, ты уже, кажется, успел забыть, как хорошо, они сочетаются. Чонгук мысленно с подсознанием согласился, но сознание наконец-то начало улавливать слова и: — Прёшь. «Ну что ему сейчас… Простите?» — Нахуй иди, — достаточно лаконично изъяснился Юнги, пока Чонгук понадеялся, что его собственный взгляд достаточно передал работодателю всё насрать, которое он вложил в ситуацию. Сбоку от многоуважаемого стоял растерянный молодой человек. Такой весь испуганно-перепуганный, глаза по пять копеек, брови уже слились с линией роста волос, и моргает, как дурная бурёнка на поле. Моргает с завидной регулярностью, у Чонгука даже от этой скорости начинает болеть голова: это как игру грузить на компьютере с плохой графикой. Так и хочется сказать (и говорит ведь): — Громко так не моргай, голова болит. Юнги уже давно ушёл куда-то за Хосоком: наверное, другую рубашку искать или стирать эту; Чонгуку было так всё равно, а этот стоял, вылупившись. Так и захотелось ему плеснуть в морду оставшимися в ведре помоями за этот чертов взгляд. — Умбра, охра и белый, умбра, охра и белый… — прошептал себе под нос Чонгук, успокаивая себя темпом речи, пока шёл к двери, а в затылок ему взглядом дышали. Белый шум, только вот непонятно: к чему там охра? «Ни к чему, — ответил сам себе. — Спать надо».