Я бы ни за что на свете не удивился, если бы меня назвали отвратительным. Я сам прекрасно понимал о такой своем образе, если можно так выразиться, вполне ясно различал её в своём характере. Но так, кстати, и не мог понять, к чему именно она относится. Люди говорили, что к недостаткам, я считал, что к достоинствам. Ничто и никогда не заставляло меня об подобном задумываться, я не ненавидел себя, считая обузой, хоть мне об этом говорили чаще положенного. Как-то так уж вышло, что не очень многое я принимал близко к сердцу, даже наоборот, чаще поражал других своим железным безразличием. Но в его рамках мне было комфортнее, наверное, больше, чем всем этим остальным ничтожным людишкам в своей мнимой эмоциональной свободе.
Чонгук совершенно не волновался перед приходом гостей, как это бывает обычно. Когда не находишь себе места, тебе кажется, что что-то непременно должно случиться, притом не просто что-то, а что-то плохое. Подобное чувство подавляло и почти всегда сводило на нет всё удовольствие от процесса приготовления. Занимал он недолго — к счастью, ужинать они собирались не в комнате под крышей — всего-то уборка и красивая убранность полотна. Повесить его представлялось невозможным: та самая уродливая на вид владелица запретила вбивать гвозди, так что оно просто стояло сверху на комоде, верхним краем было припёрто к выбеленной стене. На телефоне сработал будильник (семнадцать пятьдесят пять), Чонгук спокойно встал с постели, заправил за собой маленькие морщинки одеял и спустился на первый этаж, чтобы ровно в шесть вечера услышать стук в дверь и открыть её, показательно улыбаясь. — Добро пожаловать, — нарочно потянул гласные. — Попрошу наверх. Четыре пары ботинков засеменило вверх по лестнице, пока, в конце концов, маленькая, но уже не такая крохотная комната не наполнилась людьми по венца. Двое ходили туда-сюда, меряя каблуками парадных туфлей паркет, Юнги же застыл камнем перед картиной, Чонгук сел обратно на кровать, уже наплевав на вмятины, которые оставит на ней задом, устало уставившись в одну точку. Спустя пару минут всё замерло: затих стук каблуков, чужое дыхание. Остановилось всё, казалось, что даже сердце; Чонгук прекратил дышать и боялся даже отрывать взгляд от половиц паркета. Все трое смотрели на картину молча, не двигаясь, словно бы застряли во времени, и жутко не хотелось портить эту идиллию скрипом пружин кровати. — Вау… — сказал самый незнакомый голос из присутствующих. — Да, Тэхён, теперь ты понимаешь, что я абы кого к себе не беру. — В уборщики, — прыснул со смеху Хосок. Прозвучало всё шутливо, но Чонгук ощутил себя глубоко оскорблённым. Он никогда не считал себя достойным этой дерьмовой галереи, он считал себя каким-то недооценённым, что ли. Как будто его специально засовывают под плинтус, чтобы не мешал, не мельтешил перед глазами, не был перманентным бельмом. Оскорбляло не это отношение, как к прислуге или даже как к собаке (стоп, а в чём там разница?), а какая-то неадекватная, как казалось Чонгуку, необъективная оценка его собственных талантов. Несправедливо как-то получается. Совсем несправедливо. Можно подумать, что этот Тэхён рисует замечательно. Или Юнги дошел до того, что взял его к себе за красивые глаза?***
Юнги выбрал столик почти в самом скрытом углу ресторана. Да, Чонгук и понять не успел, как Юнги договорился с официантом, а они уже сидели на не совсем удобных диванах, черкая бёдрами край льняной скатерти. — Да, твоя работа неплоха, Чонгук, — протянул Юнги, проводя указательным пальцам по ободку стакана, — но видишь ли, — он взмахнул рукой, показав таким образом на Тэхёна, — у меня уже есть протеже, поэтому тебе придётся подождать, если ты хочешь заниматься у меня. — Мгм, — вместо ответа издал Чонгук, уставившись в какую-то неизвестную точку. Сидели они, к слову, неудобно. Нет-нет, сидения были ещё неплохие, но вот рассадка — не совсем. Хосока посадили совсем рядом, Чонгуку шла голова кругом от его крепкого одеколона, Юнги с Тэхёном сидели напротив. Последний — прямо-прямо, поднимешь голову и воткнешься взглядом в чужой. Соджу подали раньше еды. Все молча посмотрели, Юнги щёлкнул пальцами и продолжил заинтересованно слушать Хосока, который рассказывал, как ему казалось, безумно интересную и забавную историю. Чонгук поднял глаза и посмотрел на Тэхёна. Тот ему взглядом ответил. Даже смешно стало: ощущение, как будто они двое маленьких детей, которые пришли куда-то со своими родителями, которые заставляют их сидеть не двигаясь, а сами ведут между собой свои непонятные взрослые разговоры. Куда бежать? Что делать? К горлу всё ещё подкатывало бурлящее внутри раздражение, но оно было настолько слабым, что уже почти не ощущалось на языке. На него давили пространством, сужающимися стенами, жужжащими лампами и нелепой болтовнёй с громким смехом. Захотелось внезапно даже пнуть Чона в бок или под столом ногой об его ногу ударить. Ладонью по спине или как там ещё. Глупо, по-детски обиженно, как будто когда не дали сладостей. Потом подали мясо. Хосок цокнул языком, Юнги повторил за ним, Тэхён молча уставился в тарелкой с каким-то нечитаемым выражением лица, которое вынашивало в себе улыбку, слабую такую, только лишь маленькую подсказку к ней можно было видеть на его губах. Чонгука это даже почему-то немного взбесило, прям аж до чёртиков, но виду он конечно же не подал, лишь молча взял палочки в руки и начал есть. Хосок тем временем уже совершенно негалантными движениями разливал соджу по рюмкам. И когда пришло время оплачивать счёт: — Мы напились, — тупо констатировал Юнги, немного порозовев и заметно повеселев, глядя на красного, как помидор, Хосока. Тот, к своему собственному несчастью, начал икать. Странно, но Чонгука уже ничего не раздражало. Даже цена в чеке, которую он невозмутимо оплатил рабочей кредиткой, забрал чек и кивнул головой, мол, пошли, посажу на такси. Позже он даже удивился своей выдержке: как у него хватило сил и остатков трезвости, которые рисковали исчезнуть в любое мгновение, на то, чтобы засунуть двух шефов в такси и едва ли не послать их прямым текстом. — Святой ты человек, Чонгук, святой! — восклицал Юнги. — Ей-богу, завтра повышу тебе зарплату. Жалко, что не было никакого указа, печатей и подписей, может быть, тогда бы он сдержал своё слово. Но пока что он лишь горлопанил на всю улицу с открытого окна такси, пока Хосок в состоянии мертвого тела ухахатывался над чем-то неизвестным на заднем сидении автомобиля. — Счастливой им, блять, дороги, — вслух произнёс Чонгук и услышал смех в ответ. Он обернулся: — Ай, это ты, я уже забыл, что ты вообще с нами шёл. — То, что я вёл себя тихо, ещё не значит, что меня можно принять за пустое место, — как-то обиженно произнёс Тэхён, и Чонгук к собственному удивлению осознал, что после соджу остатки раздражения стали заглушены донельзя. Тэхён пошаркал ногой по асфальту и взглянул куда-то в сторону удаляющегося такси. Чонгук заглянул внимательнее в его сосредоточенное лицо. — Тебе куда домой? — А тебе куда? — А тебе зачем? — Я хочу ещё раз на картину посмотреть. — Вот повесят в галерее, тогда и будешь любоваться. — Да её там в жизни не будет. Как и всего настоящего искусства. — Вроде твоего? — Вроде твоего, может? Ты моего-то и не видел, чтобы о нём как-то судить. Бум. Тэхён обернулся и одним чётким взглядом вот так ловко превратил чужой удар в собственную атаку. Тишина. — Можно пойду? — спустя тихое мгновение переспросил он. И тихо: — Иди.