умбровая пыль

Ну да, не хотелось. Не хотелось мне с ним поддерживать отношения, играть роли друзей, лучших уж тем более. Вообще ни с кем не хотелось сближаться. Поэтому я хотел ясно дать понять: я не собираюсь общаться с ним, я не хочу иметь с ним ничего общего. Ни пить с ним, ни картины вместе рисовать. Только вот казалось, где-то тогда он и прилип ко мне, как жвачка к чистым волосам.

Чимин попался Чонгуку под руку где-то меньше чем через неделю. С самого начала это показалось Чону чем-то странным: Чимин почти не приходил в галерею, то ли пока Чонгук там работал, то ли в общем и целом. Больше не таскал по выставках или ресторанах. Но возле картин он стоял из плоти и крови, живой и дышащий. Только в физическом плане, конечно же, потому что тяжёлое дыхание и какой-то мертвенно жёлтый цвет лица указывали скорее на его существование, нежели на настоящую счастливую жизнь. — Привет, — сказал Чонгук. — Привет, — ответил Чимин. И их разговор заглох ещё с самого начала, зашёл в тупик так же легко, как их отношения; всё стало неясно, запутанно и нелегко, так, как рядом с Чимином никогда не было. Лёгкий на подъем, энергичный; Дэгу превратил его в серого невзрачного парня, уставшего и вкрай заебанного. Город изменил его до неузнаваемости. Чонгук не знал, как себя вести: тут бы хорошо познакомиться с самого начала и стереть все воспоминания, начать с чистого листа, но он даже минимального понятия не имеет, как это делается, да и зачем. Если Чимин и делает шаги в их дружбе, то только те, что назад. Так они и продолжали стоять друг напротив друга, не осмеливаясь произнести и слова, не осмеливаясь нарушить эту неловкую, едкую, как чадный газ, тишину. Замерли, словно восковые фигуры в музее, не двигаются, грудная клетка не вздымается в дыхании даже на миллиметр. — Ты ко мне? — набравшись наглости и попутно задрав кверху подбородок, спросил Чонгук. — К тебе, — опустил Чимин голову как-то виновато, и лицо его приобрело какое-то кислое выражение. Эта ситуация напомнила ещё сотню других, только тех, которые происходили в Пусане. Когда они мелкими бегали по узких улицах, Чимин загонялся по разным мелочам, а Чонгук только поднимал голову выше, в небо, там, где парили птицы, хлопал старшего по плечу, мол, не переживай, всё хорошо будет. В небе всё так спокойно, может быть, когда-то так же будет и на земле. Без проблем, без суеты, без тревоги. Только вот Чонгук бы сейчас не смог похлопать Чимина по плечу, а взгляд свой устремил бы только в потолок. Он к нему прикасаться боится, вообще боится как-либо трогать. Он весь не взрывоопасный, а просто хрупкий, как музейный экспонат, только предупредительной таблички с позолоченной рамкой не хватает. Тут только смириться с потерей. Рано или поздно. — Я хотел сказать тебе, что я уезжаю. И внутри что-то с глухим звуком ухнуло вниз, будто бы где-то в шахте жилого дома сорвался лифт. — Уезжаешь? Но куда? — скрыть растерянность в голосе так хотелось, но только желания не хватило. — Обратно в Пусан. «Почему?» — Прости, я больше не смогу за тебя отвечать, как в старые-добрые времена. Я чувствую себя очень виноватым из-за этого, но иначе уже не могу. Тебе придётся постоять самому за себя. Я более не имею на Юнги никакого влияния. Чонгук поджал губы и понятливо кивнул головой. — Хорошо. — Тем более, ты ему понравился, — слабо улыбнулся он бледными губами и сжал чужое плечо в каком-то дружелюбном жесте. — У тебя всё получится. У тебя всегда мастерски получалось выкручиваться. Последнее предложение сказано было как будто совсем вскользь, но почему-то очень болезненно оно впилось в мозг, а потом и в совесть: признайся, скажи правду, признайся и скажи, давай, говори уже, чего молчишь. — А как же тебя проводить? Может сходим куда-нибудь, пообедаем на прощанье тогда? — Нет, Чонгук-и, у меня самолёт через час. Пора идти. Не провожай меня, тебя там Юнги, кажется, вызывал. Не пропускай работу, пожалуйста. «Работу, которую я для тебя выбил», — мысленно продолжил Чонгук вместо Чимина. Он прекрасно понимал его и чувствовал, как-то слишком с иронией прозвучали некоторые его слова. Странно так и непонятно. Что-то не так с миром, что-то не так с ними и с ним. И без капли сожаления смотрит в удаляющуюся, ссутуленную спину. Сломался без возможности склеиться обратно. Чонгук был уверен: никакой Юнги его не звал, он ему-то сейчас и не нужен. Или может всё-таки нужен? Он ведь вчера и зарплату обещал повысить. После небольших внутренних колебаний, Чонгук крутнулся на каблуках и пошёл в сторону директорского кабинета. — Да-да, — после двойного стука, — войдите. Чонгук переступил порог и едва ли не ахнул, даже не понимая, от чего. От удивления или всё-таки от раздражения? Потому что какого черта? Какого, чёрт возьми, лешего, здесь делает эта картина? Откуда она здесь, блять, взялась?! — Солнце, ты по поводу Чимина? — спокойным тоном, но с явным отпечатком обеспокоенности и подавленной агрессии на лице. — А что с Чимином? — удивлённо приподняв брови, переспросил Чонгук. — А? Нет, ничего, — как-то даже виновато опустил голову Юнги. — Так ты что-то хотел? — Да, вот эта картина. Юнги нахмурился на секундочку, но буквально сразу же морщинка между бровями разгладилась, а его лицо приобрело какой-то даже умиротворённый вид. Шеф откинулся на спинке удобного кожаного кресла и повернулся ближе к картине, которая висела прямо у него за спиной. Там даже какая-то тень улыбки проскользнула (невероятно!) между губ. — Картина Тэхёна. «Сердце Дэгу». Красиво звучит, хоть и мне показалось, что слишком банально. Гул, толпы, метро. Разве не метафорично? — Ну и не обидно тебе? — Обидно. — Что ты имеешь в виду? — непонятливо переспросил Юнги. — Обидно, говорю, что в галерее не выставляете, — улыбнулся Чонгук на все тридцать два, как будто бы совершенно искренне; и, наверное, только опытный лжец смог бы различить неправдивость этой улыбки. — Красивая картинка, грех от зрителей прятать, знаете ли. Юнги кивнул и снова спрятал улыбку где-то в уголках раскосых глаз, а глаза — в складках дорогих штанов. Помолчал немного, а потом обратно взглянул на Чонгука. — Ты ведь не по поводу картины пришёл, правда? — Вообще-то нет, Мин-сонсэнним. — Ну? — Вы вчера говорили, что поднимете мне зарплату. Низкий хохот перебил шум кондиционера в кабинете. — Чонгук, — после этого даже какого-то странноватого смеха сказал Юнги, сложив руки в замок на столе перед собой, — это исключено. — Но вы сказали, что повысите! — Не кричи на меня, Чонгук. Не забывай, что я всё ещё выше, чем ты. А ты уже совсем-совсем один. У тебя никого нет, никого, кто бы мог хоть как-то потакать тебе. Поэтому слушай ещё раз: это исключено. — Ну да, вы же так напились, что не могли бы отвечать за свои слова тогда, простите, сонсэнним, приношу свои глубочайшие извинения, — не без сарказма произнес Чонгук и отвесил картинный поклон, который мог свидетельствовать разве что о том, что глубочайшей была задница, в которую он засунул настоящее раскаяние. Юнги замолчал. Только посмотрел на Чонгука как-то исподлобья, недобрым таким взглядом, животным почти что. И изо всей силы хлопнул увесистой папкой по столу так, что аж зазвенело, рявкнул: — Да, как ты, блять, смеешь разговаривать со мной, мелкий подонок! Аж стёкла в окнах задребезжали. — Твоё счастье, что ты слишком хорош, — уже спокойным тоном сказал Юнги, но даже этот тон наводил какой-то испуг, предвкушение грома после молнии, — иначе вылетел бы отсюда пробкой, дорогой. Но нет, я добрый. Поэтому тебе всего лишь надо подумать над своим поведением и исправить его. А тогда всё возможно. Тема закрыта, ты меня понял. — Не злись, солнышко, совсем скоро жалеть будет, что не дал тебе того, что ты хочешь. — Тем более, что за спиной у тебя более никого не осталось. И тебя не заботит Чимин, я это знаю. Тебя вообще никто не заботит, кроме твоего собственного эго, так что лучше будь аккуратнее, пока ты не растерял единственную опору. Ты в полушаге от того, чтобы стать господином никто. — Да, Чонгук-и, он прав, но ты же и сам знаешь, что это только твоя вина. Это всегда твоя вина. — Знаю, мам, но отстань от меня.