Ты не Джон Леннон

Романтично так. Поскрипывает детская качелька под Ваниной жопой, серый дым, выдыхаемый Славой в прогретый на солнце воздух, поднимается вверх и тает, как первые снежинки ранней осенью. На спортивной площадке пацаны лет двенадцати гоняют мяч – громко, с визгами и уже не сдерживаемыми матюками. Крупная дама среднего возраста принимает в дверях небольшого магазинчика коробки с товаром и попутно ворчит на пропитого, худощавого грузчика. – И? Голос Вани Славу выдергивает из мыслей, и он вспоминает, о чем они говорили. – А. Ну и так три дня, – заканчивает он. На самом деле, не три дня, а три ночи. Днем-то Мирон аки ангел: светится изнутри, поет и жрет, как человек. И вроде при свете солнца у него даже синяки под глазами рассасываются, оживает весь, расцветает. Но солнце заходит. Оборотень на свободе. У Славы снова недосып и страх за чужую кукуху. Нет, Мирон не быкует, не истерит, не рвет волосы на груди, благо на башке рвать нечего. Он вроде как даже не нервничает, он просто камнем становится, замыкается в себе и таращится в стену – тараканов в своей башке пересчитывает, что ли. В первый день Слава реально пересрал. На второй – урок выучил и Мирона одного оставлять не рискнул. Пока садилось солнце, Слава пиздел, не умолкая: про Хабаровск, про зассанную алкашами лестничную клетку квартирки, в которой он жил, про то, что пацаны у них на родине правильными росли, не то, что питерские мажоры. Говорил о книгах, которые не читал и которые читал, говорил о Мироновском хуевом вкусе в музыке, одежде, бабах. Говорил, только чтобы не было этой тишины звенящей. На третий день оборотень вроде даже начал подавать признаки человечности. Они на диване вчера сидели, по телеку монотонно пиздел какой-то ведущий из National Geographic, шторы были наглухо, но, прогресс, свет в прихожей горел. Слава ебанул шуточку, он щас не вспомнит даже, какую, и Мирон улыбнулся уголком губ. Аккуратно так, как будто боялся шире – вдруг челюсть заклинит. И почему-то эта маленькая улыбка в ночи показалась Славе огромным таким просветом. Он из кухни приволок Филю, посадил его к Окси на колени и заявил: – Помни ему бока. Мирон к Фильке прикипел душой – он днем-то с ним не расставался, гладил его, пиздел с ним, но наступала ночь, и кошак оставался в пролете. Не то чтобы Окси его намеренно отбривал, нет. Он просто переставал реагировать. А вчера вот посмотрел так на его мягкие лапки, и глаза засветились даже, что ли. – Ты еще тут? – Фаллен спрыгивает с качели и трясет Славу за плечо. – Эвона как тебя всосало, дядь. Ты давай того, сам кукухой не поедь. – Да не, я нормально, – отмахивается Слава. – Просто не знаю… Херово все это как-то. Вроде помочь хочется, а не знаю чем. – Ты и так ему помогаешь больше, чем кто-либо, – Ванька зла Славе не желает и вряд ли хочет за живое задеть, но его слова почему-то сейчас по больному бьют. – И нехило так рискуешь между прочим. А где его братаны, а? Пока он в дерьме. – Ну-ну, Вань, не бухти о том, о чем не знаешь. Они тоже помочь пытаются. Там такая движуха с ментами, с охраной, с доками его. Я только малую часть делаю. Я, так сказать, моральная поддержка, остальной окситабор дерьмо разгребает, так что не преувеличивай мои заслуги. Ваня смотрит на него скептически, приподняв бровь. – Я не преувеличиваю. Ты вот подумай, когда все снова станет хорошо, тебе скажут спасибо? Руку пожмут прилюдно? Да хер там, ты для него так и останешься портящим его жизнь уебком со Слова. Чета жопа какая-то со Светло творится. Психует, пинает заборчик песочницы и то и дело к бутылке прикладывается с холодным пивком. Да и в целом загадочный он в последнее время, как школьница на первой свиданке: то мнется, то от счастья светится, то на телефон орет. – Тебя какая пчела укусила? Опять недоеб? – Да в жопу все, – отворачивается, капюшон на башку натягивает. Славе тоже прохладно – жара отступила, а он в футболке и стоптанных в пятках кедах. Вот прям в чем был, в том и свалил из дома. Ему мозги нужно было проветрить, а то выкипало уже. А впереди ночь – самое говно. – Я за тебя переживаю. Ты подставляешься, а в итоге останешься за бортом, не первый раз у тебя в жизни такая хуйня, плавали, знаем. Это он про некоторых Славиных бывших сейчас, но сравнение тупое и необоснованное. Да и не ждет он поклонов в ноги, просто порыв был помочь. Само собой, с Мироном ночами геморно, но пока что Слава ни разу о своем решении не пожалел. – Ладно, сворачиваться надо, – он щелчком отправляет окурок в мусорку. В сторону площадки топает компания мамаш с колясками и путающимися в ногах детьми. Пора отсюда валить. – Может, завалимся куда-нибудь? – предлагает Светло, а потом, на Славин взгляд наткнувшись, разочарованно стонет. – Точно, ты ж нянька у нас теперь. – Ну не веди ты себя как еблан, Ваня. Ты добрая душа. Ты у Гриши неделю прощения просил, когда яйца ему отрезал. Они перешагивают через заборчик – нахуй, лень обходить. Слава Фаллена за шею хватает, сдавливает и отпускает почти сразу, и так и идут, обнявшись. Ваня уже не пиздит, только как сыч нахохлился весь, но шагает послушно, шаг в шаг. – Грише, кстати, корм купить надо. Зайдем? У Фили тоже наверное кончился. Слава хмыкает. – Филю его новый любовник жратвой обеспечил. А ты все – альтруизм, альтруизм. – Ну давай еще как Филя за полный холодильник продайся. – Еда, Ванюша, это святое, ей цену надо знать.

***

Когда Мирон сидел и таращился в стену, это было хотя бы привычно. Ну, почти. За три дня понемногу начинаешь привыкать, хоть это и дерьмо собачье. Поэтому Слава слегка охуевает, когда возвращается домой уже затемно и обнаруживает Окси со шваброй в руке. Он. Моет. Пол. И вообще квартира сияет, как у кота… Ну короче то, о чем при Филе говорить не стоит, чтобы ему травму психологическую не нанести. Сашка – та еще чистоплюйка, у нее обычно пыль не успевает до полок долететь, но такой чистоты Слава в жизни еще не видел. Мирон выскоблил хату так, что на первый взгляд кажется, будто это больница. – Ого. Он боится проходить дальше постеленного в пороге коврика. И внезапно надетые с утра носки кажутся ужас какими грязными. Хотя это не так. Осторожно ступает по краешку, Мирон указывает пальцем на кресло, мол, пережди там. Слава как будто в детство вернулся, когда мамка убиралась, а ему запрещали дышать. Он садится, подгибает ноги и смотрит, как Окси с тряпкой ползает по и без того сияющему полу. На второй раз, что ль, моет? Филя, вытаращив глаза, взирает на все это из угла дивана. – И часто у тебя такие приходы случаются? Мирон не отвечает, пока не заканчивает мыть. Потом снимает с себя всю одежду (а, говоря всю, Слава имеет в виду вообще всю) и пихает ее в стиралку с какой-то ненавистью. После чего голый шагает мимо Славы, вытаскивает со своей полки в шкафу чистую футболку, шорты, натягивает их и только потом говорит: – Подростком родителей радовал. Мать в восторге была, какого мальчика чистоплотного вырастила, а я тогда еще понимал, что хуйня это все, что у меня с башкой что-то не так. Потому что каждая пылинка казалась чудищем, которое сожрет, если не уничтожить. Вот и летал с пылесосом и тряпкой. Он падает в кресло напротив. Филя встает и осторожно, пробуя лапкой влажный пол, продвигается в его сторону. Взбирается по подлокотнику, прыгает на коленки и укладывается в комочек. Мирон чешет ему за ухом. – Это че получается? – у Славы все еще коленки к груди подтянуты. – Болячка твоя так проявлялась? – Наверное, – он вдыхает носом, поворачивается к окну и мгновенно тускнеет. Как будто только что красками горел, а потом раз и выцвел в одну секунду. На улице темно. Слабо шевелятся на ветру ветки стоящего у подъезда тополя, со стороны дороги можно рассмотреть подмигивающие друг другу фарами автомобили. Мирон кладет руку себе на горло и медленно выдыхает. Слава делает то же самое. Ему почему-то тоже сложно дышать. – Нехило он в твоей башке поковырялся, Мирон Янович. Ему не отвечают. Телевизор не работает. Соседи вышагивают этажом выше, готовясь ко сну, в подъезде хлопает дверь, слышатся разговоры и шарканье ног в домашних тапках. Мирон закрывает глаза. Слава встает и, подойдя ближе, берет его за запястье. Берет осторожно, будто сломать боясь. И кожа у него такая холодная. – Идем. Окси, на удивление, не сопротивляется. Поднимается на ноги, послушно шагает за Славой, пока тот, выверяя шаги, не подходит к балкону. Штора закрыта наглухо, приходится повозиться, чтобы отодвинуть ее и открыть поскрипывающую дверь. Полы снаружи холодные. Слава в носках, а Окси босой, и он, прислонившись спиной к стене, поджимает на ногах пальцы. Черт его знает, что в этом такого – жест и жест. Слава как будто пальцев чужих не видел. У Мирона они правильной формы, небольшие и какие-то показушно-чистенькие. Поди не только хату скоблил, но и себя. Его запястье в руке начинает гореть. Только что было холодное, а теперь полыхает прямо, что хочется пальцы одернуть, чтоб не обжечься. Он тянет Мирона на себя. Тот от стены отлипает и оказывается рядом совсем, на расстоянии ладони. В самый первый день, когда они курили здесь одну на двоих сигарету, казалось, что балкон больше. Что им места на нем вполне хватает, а теперь вот появляется уверенность в обратном. Слава кладет ладонь на чужое плечо, осторожно проводит вниз, до локтя. Обеими руками его касается. Под пальцами левой прощупывается пульс, под правой – покрывшаяся мурашками кожа. Он разворачивает Мирона лицом к окну. Открывает его настежь – вечерний воздух прохладой окутывает теперь не только ноги, но и все тело. – Смотри, – шепчет, почему-то боясь говорить в полный голос. Мирон в профиль еще пиздатее. Тут хоть обосрись, но его необычная внешность играет ему на руку. Как минимум рассматривать его хочется долго и пристально. – Никого там нет, видишь? Мирон подходит ближе. Слава опускает руку с его плеча, но запястье не разжимает. Оно вроде и мужское, крепкое, но в то же время косточка эта проклятая, выпирающая под пальцами, и если глаза закрыть, то как будто девку трогаешь. Окси опускает взгляд и смотрит внимательно: на площадку, раскинувшуюся прямо под окном, на розовую крышу магазинчика с хозтоварами, на высаженные в ряд кустарники и клумбы с уснувшими цветами, которые непонятно каким вообще чудом все еще живы, ведь в них постоянно кто-то ссыт и тушит окурки. Слава видит, как медленно поднимается и опускается чужая грудь. Он боится подойти ближе, и так эта кожа под пальцами сбивает с толку. Он прокашливается. – Никого. Его здесь нет, ты в безопасности. Так по-дебильному убеждать Окси в том, что у него все заебись. Раньше казалось, что у него не жизнь, а зефир в шоколаде. Посмотришь со стороны – приглашения, релизы, волны хайпа, артисты, постоянно распинающиеся в благодарностях, бабло и респекты. И только чуть приоткрыв занавес, Слава стал понимать, насколько все это зыбко. Как стеклянная витрина в магазине. Ну поставили вы ее, молодцы. Красиво, камешки ваши в ночи сияют подсветкой, а застывшие манекены вселяют ужас в проходящих мимо людей. Но хватит одного долбоеба, которому насрать на закон, и все посыпется прахом. Слава слышит, как Мирон выдыхает. Выдыхает и разворачивается, заглядывая в его лицо. Он словно что-то сказать пытается, но вместо этого переводит взгляд с его глаз на губы. Он то же самое в первый день делал, но Слава тогда все на чужую несознанку свалил, на состояние стресса, на всякое другое дерьмо. А теперь Окси вроде в сознании и адеквате, так что взгляд этот немного сбивает с толку. И ладно бы только взгляд. Слава хочет выпустить чужую руку из своих пальцев, но чувствует прикосновение губ к губам. Очень короткое, можно подумать, будто приглючило. Можно было бы подумать, если бы лицо Мирона не было так близко – в сантиметре всего. И если бы дыхание его горячее не щекотало щеки. И вроде сказать что-то надо, а слов нет. И воздуха тоже не хватает. Губы не запоминают вкуса, потому что, ну это совсем ерундово было, даже не поцелуй. А все равно обтереть их хочется. Щеткой желательно. Или прижать пальцами, чтобы заглушить этот странный, глупый, непонятный, вызывающий вопросы жар. – Спасибо, – шепчет Окси и уходит, оставив открытой дверь на балкон. Славе бы радоваться, ведь миссия выполнена, Мирон на закате все еще человек, но у него нет слов. Так что он молча вынимает из кармана сигарету. Хлопает входная дверь. Саша громко здоровается и восторгается тем, как дома чисто.

***

Он переворачивает ее на спину и наваливается полным весом. Сашка никогда не была против экспериментов, но больше всего ей нравится классическая миссионерская, когда Слава прижимает ее своим телом к матрасу, давит на грудь, раздвигает ноги, смещает трусы в сторону и рывком вгоняет, подхватывая губами чужой громкий стон. Сегодня она стоны сдерживает: то за губу себя кусает, то за запястье, то смыкает зубы на Славиной шее – останутся следы. Ему нравится это. Засосы, укусы и синяки. Нравится подтверждать, что он не один, что есть человек, который имеет право оставлять на нем метки. Которому он позволяет это делать. Время позднее, ему бы спать лечь, но, кажется, он вообще теперь не уснет. Поэтому трахается, как в последний раз, глотая соль чужого тела, задыхаясь от одышки, усталости и бессилия. Но искусно, мастерски делая вид, что все заебись. – А я боялась, ты слишком гостеприимный для этого, – шепчет Сашка на выдохе, откидывает голову назад и раздвигает ноги шире. Ей до оргазма пара толчков осталась, Слава выучил ее тело наизусть, он знает. Думать о том, что Мирон за стенкой, совершенно не хочется. Как и о Мироне вообще.