Ты не Джон Леннон

Слава возвращается с записи поздно и заебанный до такой степени, что ломит каждую косточку. Мирон в это время с кем-то пиздит по телефону и только машет ему рукой, тут же отворачиваясь. Он все еще в Славиной футболке, только сменил штаны. Слава скидывает с себя все вещи и идет в одних трусах в ванную, где запирается на добрый час. Отмокает. Засыпает. Он реально засыпает, лежа в пене, и открывает глаза, только услышав настойчивый стук в дверь и громкое Мироновское: – Ты же там не вскрылся? Пена уже пожухла и стала жиденькой, не скрывает практически ничего. Слава матерится, смотрит на волосы у себя на груди, на мирно лежащий на животе член, на коленки, которые под таким углом кажутся острыми, как у малолетней девчонки. Противное чувство, что от воды ладони стали как у восьмидесятилетней старухи, заставляет передернуться. – Выхожу уже. Он выползает нехотя, медленно, каждый шаг дается с трудом. Странно так. Обычно, чтобы он до смерти заебался, нужен день, плотнячком забитый делами, плюс мощная пьянка в конце. Да и то он сможет сорваться среди ночи и поехать с пацанами хоть на край света, потому что он за любой кипиш, кроме голодовки, на самом-то деле. Чтобы одеться, уходит минута, чтобы выйти из ванной, зачерпывая мокрые волосы и откидывая их со лба – еще одна. Ванна не помогла. Теперь, когда он поспал херовым сном, да еще в таких неудобных условиях, хочется перебить весь белый свет металлической битой. Мирон как-то странно косится, когда Слава появляется на кухне. Следит за ним взглядом, и почему-то в ответ из глубины поднимается к горлу сухое, как кашель раздражение. – Тебе не обязательно со мной тут сидеть, - спокойно говорит он, надеясь, что не звучит грубо. Окси топчется у окна, явно чувствует себя неловко, но не уходит. Слава ведет плечом. Демонстративно молча наливает кофе, роется в холодильнике и, поняв, что не хочет жрать, закрывает его хлопком. – Плохо прошло? – спрашивает Мирон, хотя лучше бы ему заткнуться. Выходит как-то и эту реплику оставить без злого ответа. Слава садится за стол, разворачивает конфетку, смотрит на нее с отвращением и закручивает обратно в фантик. – Я могу помочь? – Нет, не можешь, – поднимает на него взгляд и, нет, блять, он правда не может. И Слава тоже не может, из него агрессия херачит, как из калаша. – Потому что ты ни черта не можешь сделать с тем, что я бездарность. Окси прыскает. Видно, Славины слова звучат, как тупой прикол. И краем сознания он сам понимает, что это ни фига не нормально, он так не думает, но сегодня все шло через жопу и собственный текст вдруг показался сырым, недоделанным, тупеньким, наивным. Настолько плохим, что захотелось смять его и кинуть в Мишу – на, мол, подотрешься завтра с утра. – Бездарность? – Не ты ли так говорил? Как там? Мои бэушные текста? – Слав, если я сейчас припомню все, что ты говорил мне… – Да поебать мне на то, что ты скажешь! – он срывается на крик. Трет глаза, потом встает и руки сами по себе начинают совершать в воздухе манипуляции. Он зол, как черт. – Всем так доставляет удовольствие думать, что я все делаю наотъебись, что я уже перестал различать, что хорошо, а что плохо! Мирон шагает к нему. Слава отшатывается и с полминуты они стоят и таращатся друг на друга. – Может, я и не всю твою музыку слушаю и понимаю, – Окси говорит осторожно – боится, засранец, что огребет по роже. – Но я всегда за то, чтобы люди делали то, что им нравится. – В том-то и дело, Мироша, – сдавленный смех срывается с его губ. – Мне не нравится то, что я делаю. – Тогда садись и переписывай. Сжигай, выбрасывай, черкай ручкой или чем ты там пишешь. Просто переделывай, пока не станет лучше. – Советы от человека, который четыре года кормит публику фитами. Окси вздыхает и Слава вдруг понимает, что он не знает, как вообще Мирон мыслит в отношении своего творчества. Пишет ли он вообще или просто проебывает время до пенсии. Парится ли по поводу того, что ничего не выпускает. Потому что визуально – нет, ни хуя не парится. – А чьи советы тебе нужны? Слава мотает головой. – Слушай, забей. Меня переклинило, – он пытается уйти, но Мирон ловит его за рукав футболки, толкает обратно к стене и теперь кажется, что это Окси зол, а не Слава. – Нет, не забью. Чьи советы тебе помогут? Потому что я-то был уверен, что ты и без советов заебись справляешься. И у тебя отлично выходит давать публике хавчик. – Легко кормить их дерьмом, когда им похуй что жрать. – Не дерьмом, Слава, – Окси смотрит ему в глаза и взгляд отвести почему-то не получается. – Я сейчас кое-что скажу, а ты это услышишь и тут же забудешь, ладно? Куда-то испаряется ярость. Из черной она становится бледно-серой из-за голоса Мирона который стал внезапно таким тихим. Он кивает. Мирон делает еще один глубокий вдох, медленно выдыхает и возводит глаза к потолку. Руки его прячутся в карманы, он как шкатулка – раз и захлопнулся. Правда вместо того чтобы молчать, эта шкатулка играет. – Меня это ебать как цепляет, – наконец произносит он. Слава не понимает. – Что конкретно? – То, что ты постоянно – постоянно, блять, что-то выпускаешь. Иногда – крутое, а иногда – полный шлак, но ты работаешь, ты двигаешься, ты ищешь себя. Это задевает. То, что ты достаточно смел, чтобы выкладывать все из своей головы наружу. Смелее меня. И он замолкает, разведя руками. Типа – вот я тут перед тобой с голой душой, выноси вердикт. А Слава в ахуе. Слава лучше бы сейчас оказался на улице, под дождем, чем стоять перед ним и его откровениями с хуй знает какой кашей из мыслей в башке. Он моргает. Мирон кивает, принимая его молчание за обещание. Что он забудет, как Окси и попросил. Но как такое можно вообще забыть? – Сядь, – говорит Окси, и почему только это звучит как приказ? Слава послушно опускается на стул, откидывается на спинку, и плечи тут же расслабляются под чужими руками. Мирон ведет по ним осторожно, но твердо. Слава может видеть их отражение в окне, по которому долбят крупные капли дождя, подбиваемые сильным ветром. Мирон гладит его, разминает задеревеневшие мышцы, стучит ребрами ладоней, разогревая кожу. Слава прикрывает глаза. И правда, а чего это он? Вот же переклинило сегодня. Просто неудачный день, вернее – один из. Таких еще будет много, таких и было немало. Накрывает чувством стыда, что Мирону сейчас гораздо хуже, чувак боится за свою жизнь, а Слава тут орет на него за свое мнимое несовершенство. – Спасибо, – произносит он, чувствуя, как плохой день вытягивают чужие руки. У Мирона пальцы горячие и сухие. Иногда он проезжается ими по Славиной коже чуть ниже рукавов. С каждым разом он жмет все крепче, сильнее. С каждым нажатием от словно говорит ему – успокойся, это твое время, твори, люби, пиши, злись, делай все, что пожелаешь. Он снова открывает глаза, снова смотрит на их силуэты. Окси тоже поднимает взгляд, и они на секунду сталкиваются. Когда оно вот так – через отражение, не напрямую, то даже не страшно как-то. Можно не отворачиваться, а смотреть. Проходит минута, не меньше, когда Слава понимает, что губы Окси двигаются. А руки – нет. Он застыл, уставившись в его глаза и что-то шепчет сухим ртом. Приходится прислушаться. – Этот ливень плотнее стены и мутнее, чем зрачки с бельмом… Слава наклоняет голову. – Чего? – Пусть он сносит мосты и запруды, пустив реки из берегов. Моросящим из туч в водоём, проливающим... ртуть или бром… Слав, дай ручку. Слава подскакивает, как сумасшедший. Он в жизни с такой скоростью не бежал по квартире за ручкой. Листок на глаза не попадается, да его и не надо. Мирон хватает его руку и строчит прямо на предплечье, щекотно массируя шариком кожу. Слава читает слова, и у него по роже непроизвольно расползается широкая улыбка. Вон оно как, значит. Так он производит свое говно на свет божий. – Выглядело жутко, – говорит он чуть позже, когда Окси переписывает строчки со Славиной руки в блокнот. Его пальцы при этом касаются пальцев Славы, и он готов молчать о том, что они поглаживают друг друга – неосознанно и очень легко, как мурашки. Эти твари, кстати, тоже есть, но почему-то хочется их игнорировать. Мирон дописывает до точки и поднимает на Славу взгляд. – Пиво будешь? – спрашивает он и тоже улыбается. Позже, выпив по пять бутылок на рыло, они спорят до сорванных глоток. Мирон все еще каждые полчаса тянется к блокноту и что-то записывает. Иногда – вычеркивает. А иногда он смотрит на Славу долго-долго, а потом снова пишет. Они спорят обо всем. Слава гнобит его за то, что рифма «я» и «нихуя» – зашквар полнейший. Окси говорит, что можно добавить еще «яд», и тогда Гнойный ржет в полный голос. Ведь это еще зашкварнее. И тогда Мирон начинает швыряться в него сухариками. – Если ты сделаешь из этого фит, то я тебя прикончу, – сообщает Слава между глотками пива. Он обливается, матерится, и ищет салфетки на тумбочке. Окси пожимает плечами. Почему-то кажется, что это будет именно фит. Славе назло. Потому что Мирон любит делать все поперек, чтобы не расслаблялись. – Ну и срач мы устроили, – говорит Окси, когда они лежат на полу в куче бутылок и всякого дерьма. Слава оглядывается, привстав на локте, потом переводит взгляд на Мирона и зависает. «Интересно, как он из тачки выходит?» – вдруг возникает в голове. Глупая такая мысль, не поддающаяся логике. Но представляется в красках, со стороны. По любому весь мир замирает и это происходит пафосно до пизды и замедленно, как в кино. Выходит, вздергивает кверху свой подбородок, поправляет куртку и машет рукой «lets go». Слава и сам не замечает, как наклоняется над его лицом. Это не смелость, это бухло, и Мирон все прекрасно понимает. Поэтому и давит ему на грудь, отталкивая. Слава снова ложится на пол рядом с ним. – Не больно-то и хотелось, – говорит он заплетающимся языком. Ему хорошо-хорошо, даже потолок вдруг начинает казаться безумно красивым. – Утром ты угрожал, что выкинешь меня в окно за намеки на твою ненатуральность, – отвечает Окси. – Я как ненормальный хочу тебя поцеловать, Слав, но я не хочу в окно. Глаза закрываются. Слава повторяет эту его фразу пять раз подряд мысленно, закапывая ее в свою голову, пряча там, надеясь, что она и завтра, на трезвую голову будет звучать так же хрипло и живо. Его голосом. «Я как ненормальный хочу тебя поцеловать».