***
— Нехорошо отказывать Малфоям, — покачал головой Ксенофилиус Лавгуд, — и ничего хорошего это приглашение не сулит. Ладно я, старик, но дочка-то зачем, девочка моя, сокровище… — А мы не к Малфоям, — Полумна покрутилась перед зеркалом и, недовольная получившимся результатом, трансфигурировала привычные редиски в веточки остролиста. — Скажи, как так бывает, что человека нет, как будто в коконе. Бывает же так? Ксенофилиус задумался. Ничего толкового в памяти не было, только сказки, сказки, бесконечные сказки, которые он собирал в юности едва ли не по крупицам. Но ни в одной из них не было кокона из магических контрактов: да и кто выдержит подобное, оставшись в здравом уме? — Не бывает, ты что-то путаешь, Луна, — мягко улыбнулся мужчина, наблюдая за дочкой: казалось, только вчера на этом самом месте стояла его жена, а сама Полумна агукала в колыбели. Они были так счастливы вместе… — Меня пригласила она, — Полумна мечтательно закатила глаза, — бывает, я видела. Красиво. — Я думал, нас пригласили Малфои. Она, наверное, невеста младшего, — Лавгуд насторожился. Ответ, казалось, лежал на поверхности, но предательница-память смеялась над ним, извиваясь ужом. — Все говорят, — подтвердила Луна, — но это неправда. Думаю, она зажигает огни Дикой Охоты. — Кто-то должен зажигать звезды, — кивнул Ксенофилиус и тут же вздрогнул, осознав смысл услышанного. Лучше бы это просто были Малфои, чем… Не может этого быть! Он и сам мог бы догадаться, читая дешевые статейки в продажном «Пророке»: с чего бы Люциус спокойно принял магглорожденную в качестве невесты для сына. Принимать такое приглашение было слишком опасно, но и отказывать смерти подобно. Быть может, получится отвести беду хотя бы от дочери? Себя Лавгуду было не жаль, лишь бы Полумна была в безопасности и держалась подальше от сильных волшебников. Сильные маги до добра не доведут, уж он-то знал. — Хочешь провести Рождество с Джинни? Вы так хорошо дружите. Луна вздохнула: отец так сильно переживал за нее, что расстраивать его еще сильнее не хотелось. К тому же, он был единственным родным человеком, который понимал ее — совершенно не понимая, что она уже может постоять за себя. А еще она безумно хотела увидеть котенка сфинкса. И пегасов. И других, не менее волшебных зверюшек, которые жили в поместье Малфоев. Но сильнее, чем все невероятные звери, ее интересовало, куда (или к кому) ведут огненные нити кокона страшекурсницы-гриффиндорки со сказочным именем. Все, связанное с Морганой, казалось невероятным, списанным со страниц старой легенды. Волшебники давно не называли детей именами великих чародеев прошлого, как удалось выяснить Полумне — магглы тоже. И это было интересно и очень загадочно. Так же загадочно, как странное совпадение магических талантов с умениями, приписанными легендарной тезке: уж этого точно никто не мог предугадать заранее! Луна обожала разгадывать загадки, чем сложнее — тем увлекательнее поиск истины. — Все будет здорово, папа, вот увидишь, — она смахнула с его повидавшей виды парадной мантии невидимые пылинки, — ты все время дома. Пойдем.***
-…серебром течет по щекам полынь, — донесся сквозь сон негромкий голос. Открывать глаза не хотелось, пусть снится подольше непонятная песня, похожая одновременно на похоронный плач и колыбельную, пусть грезится мирная ласковая темнота вокруг. И нет в этой темноте ни слуг, ни господ, ни заносчивых чиновников, ни вспыльчивого Министра, ни колдунов, ни ведьм. — И на землю капает золото. Все же, на колыбельную мерная, заунывная мелодия походила меньше всего. Воображение услужливо подбросило картинку — неверный свет свечей, тихий размеренный стук прялки, сгорбленная женщина в черном вдовьем платке и тени, тянущие мягкие лапы из углов, норовя увлечь за собой. Тянется, вьется в натруженных пальцах нить и протяжные куплеты нанизываются на нее невидимыми бусинами. -…все, что было старо, отныне — молодо, — замечтавшись, Моргана пропустила начало очередного куплета, — слезы под копытами — серебро, а земля напоена золотом. «Нет, это совершенно точно не колыбельная», — решила про себя девушка, распахивая глаза. Рядом никого не было, но куплеты продолжали соскальзывать черными бусинами на вдовью нить, проникая в палатку откуда-то снаружи. Растирая ноющие виски, Моргана отметила, что голос скорее мужской, пусть и надрывно-высокий. Мелодия, как нельзя лучше соответствовала ситуации: прием для нее прошел так, что впору было заказывать гроб и оплакивать бездарно загубленную жизнь. — Моя Госпожа, — полушутливо склонился Тюр, стоило высунуть нос из палатки. — Завтрак к вашим услугам. С пылу, с жару. Не хуже, чем у этих. Молодой оборотень презрительно махнул рукой в сторону поместья и приподнял постукивающую из-за скопления пара крышку котелка. «Вот тебе и вдовья прялка» — болезненно улыбнулась своим мыслям Моргана и поманила «кашевара» внутрь: — Неси, шеф-повар, зачем вообще на улице готовил, — виски нещадно ломило не то выпитое накануне игристое, не то пережитое волнение, не то все разом обрушилось на многострадальную голову Морганы, вынуждая кости трещать по швам. Хорошего самочувствия заунывные, как волчий вой, песни Тюра не добавляли. — О чем эта песня вообще? — она могла жить и в поместье, но главным достоинством жизни в стае была возможность не соблюдать тысячу и одно правило приличия. Моргана даже не догадывалась, как соскучилась по возможности разговаривать и есть одновременно, жуя и проглатывая слова пополам с ароматной овсяной кашей. — Уууу, это же просто колыбельная, — услышав, что «это» все же не погребальный плач, девушка поперхнулась. — Старая, ее еще при друидах пели. Здорово придумано, правда? — О мом мнмна, фу, о чем слова? — при малейшей попытке напрячь извилины, голова взрывалась вспышкой ослепительной боли. Почему-то некстати вспомнилось, что к обеду в меноре должна появиться Луна и от перспективы предстать перед ней в таком «разобранном» виде жить окончательно расхотелось. — Она о Махе*, собирающей после битвы дары: серебро, золото и желуди, — важно пояснил Тюр, раздувшись от гордости за то, что знает больше, чем учат в волшебной школе. — Если их будет достаточно, из желудей вырастут новые рощи и их жизнь будет долгой. В смысле, дети воинов доживут до старости. Мама говорила, что дети спят крепко и без тревог, зная, что Маха довольна. — Серебро, золото, желуди, — Моргана отставила в сторону пустую тарелку и внимательно посмотрела на собеседника. Желудок отозвался легкой тяжестью и приятным теплом: оборотни в любую пищу клали столько мяса, сколько умещалось в котелке. — Что это значит? — Серебро — слезы вдов, золото — кровь раненных солдат, а самое ценное — головы павших, желуди, из которых вырастут новые рощи. То есть, люди. Я люблю эту колыбельную, жалко, мама уже ее для меня не споет. И все же это был погребальный плач — а она еще смела переживать, что вместо колыбельных в семействе Кроу читали молитвы. После объяснений оборотня, что есть что, песня приобрела пугающий смысл. Тесная комнатёнка в воображении сменилась огромным, от горизонта до горизонта, полем брани, над которым носилась грозная богиня войны, втаптывая в землю плачущих над своими мужьями женщин, добивая раненных и собирая свои «желуди», чтобы вырастить из них новых людей — и повторить все заново. Моргана встряхнула головой, прогоняя назойливое видение. «А что, если кентавры выражаются так же? — она в очередной раз попыталась разгадать странный совет. — Что могут символизировать звезды?» — Спасибо, очень красивая песня, Тюр, — после завтрака жизнь начала медленно приобретать краски более яркие, чем оттенки тьмы, — как думаешь, я сегодня дров не наломаю? — А ты все делаешь правильно, — щеки оборотня полыхнули огнем и он, смутившись от похвалы, уткнулся глазами в пол, — это люди дурные. Если нормальные люди, значит, все будет хорошо. От его слов с плеч будто свалился огромный камень: ее все еще принимали. Такую, какая уж случилась в их волчьей жизни. Были готовы обвинить и вынести приговор любому, кто встанет костью поперек ее горла. Это придавало сил. И, вместе с тем, заставляло еще сильнее ощутить всю ответственность за их общую судьбу.***
— Ты жив, — за бесцветной констатацией факта скрылась настоящая буря эмоций: удивление — «все еще жив»; обида — «не прислушался ко мне»; досада — «снова делает по-своему»; надежда — «не поздно все исправить»; радость — искренняя, переходящая во всепоглощающее счастье видеть любимого среди живых; злорадство — от того, что не придется разбираться с его ошибками. А на лице, испещренном морщинами — безжиненная маска человека, давно утратившего интерес к жизни. — Ты жив, — эхом отозвался Альбус, пристально вглядываясь в разноцветные глаза в поисках ответа на невысказанный вопрос «почему?» Почему Геллерт все еще жив, почему еще не сдался, не застыл мраморной статуей, почему все происходит в мире так, как говорит он, Гриндевальд — что видит он этими глазами, такое недоступное простым волшебникам? — Ты должен жить, — Геллерт прищурил глаз со светлой, будто заполненной жидким серебром, радужкой. — Если не боишься. — И тебя с наступающим Рождеством, — вздохнул Дамблдор, прислоняясь к стене. Все же, когда дело касалось его, Геллерт по прежнему был слеп. Или все же видел больше, настолько больше, что Альбус был не в силах понять? С ним всегда было сложно и годы не сумели изменить этого. — Говорят, мне осталось полгода. В лучшем случае. В воцарившейся тишине засвистел ветер, переходя в тонкий душераздирающий вой. Гриндевальд молчал. За эти годы он научился молчать и вслушиваться в заунывный скулеж ветра — в его жизни было достаточно слов, чтобы промолчать весь оставшийся срок. — Я хочу, чтобы это сделал ты, — осознав, что Геллерт не собирается поддерживать светскую беседу, Дамблдор поспешил перейти к делу. Сил слушать эту воющую пустоту не было никаких. — Не могу оставить все, пока не буду уверен в правильном исходе. — Будущее пришло в движение, — кивнул Гриндевальд, все так же остраненно разглядывая осколок серого неба за решеткой, — вчера было одно, сегодня другое. Мое проклятие бессильно. — Это значит… — директор Хогвартса осекся на полуслове, понимая, что собрался говорить не то, что хочет. Он должен был спросить, что произошло, кто виноват и как с этим справиться, но думал совсем не об этом. — Мы сможем все исправить? Я смогу? — Зависит от того, что собрался исправлять, — на секунду показалось, что Гриндевальд куда моложе, чем выглядит. И, дракон ему в спину, все еще опасен. — Нас. Я не смог научиться доверять никому, кроме тебя. Пожалуйста, Гел, скажи, что еще не поздно, — что бы ни сказал величайший темный волшебник столетия, Альбус был готов поверить каждому его слову. Так же безоговорочно и безрассудно, как почти сотню лет назад. Они оба устали, отчаялись, смирились с неизбежным, но что, если есть крохотный шанс перехитрить саму судьбу? Может ли их история получить тот конец, о котором мечтал Дамблдор — в тишине и покое, с чашкой чая и лимонными дольками? — Принеси серебро, — тонкие обветренные губы искривились, складываясь в забытой торжествующей ухмылке: — и палочку. Знаешь, я всегда знал, что так выйдет. С дуэлью, с этой тюрьмой. И не злился на тебя. Сейчас такое время, что умирать неинтересно даже такому, как я. Снаружи раздался оглушительный грохот, остров загудел, приходя в движение. Будто огромный зверь очнулся и начал отряхиваться спросонок, сбрасывая с себя все лишнее. — Мы еще поживем, — объявил Гриндевальд и рассмеялся: — еще как поживем, Ал!