Ветви тянутся к небу

Ананас – «Вы совершенство!». Это случается довольно быстро, будто по мановению волшебной палочки. Гюнтер – не большой знаток революций, ему по рождению не полагается; однако и он подозревает, что редко в какой стране оппозиция столь единодушна, а народ так сильно измучен бедствиями, о которых сам Байльшмидт, как младший принц, слышал разве что в сплетнях. Может быть, есть и ещё что-то, но это для юноши остаётся тайной за семью печатями. Он даже не сразу узнаёт, что его отец был убит. Александр сообщает ему эту весть за чаем в воскресение, будто невзначай. Три дня после переворота. Три дня, как труп бывшего императора гниёт на главной площади страны. Гюнтер давится сладкой жидкостью, кашляет отчаянно, судорожно взмахивает руками. Слёзы из него, между тем, вышибает удушье, не столько глубокая скорбь. Отца он почти не знал. Старик был падок на юных барышень и до крайности маразматичен, однако отказывался уступать престол старшему сыну с той же отвагой, с какой боролся за него в юные годы. Отдышавшись, сгибаясь пополам, силясь удержаться от рвоты, Байльшмидт сипит: - Гилберт?.. Брат, увы, был от него не менее далёк, чем отец. Солнце никогда не встречается с луной, разве не так? У наследника престола были всегда свои интересы, свои – буйные и бесшабашные – друзья. По крайней мере, он помнил, как зовут его «младшенького» - отвратительно фамильярная кличка для королевских особ. Презрение и зависть, дикая смесь того и другого – вот что прорастало в душе Гюнтера от одного взгляда на брата. Однако то были разборки семейные. Теперь же они вдруг померкли перед общим положением дел. Если наследник жив, это знаменует собой какую-никакую, полупризрачную, но надежду, что династия восстановится на престоле, а жизни принца больше ничто не будет угрожать. Однако Александр, склонившись над чашкой, спрятав взгляд за отросшими волосами, мотает головой. Он странно выглядит за этим столом, с этой миниатюрной ложкой, едва ли подходящей даже для двух его пальцев. Чистая энергия разрушения, заключённая в чайнике. Почувствовав на себе некоторую ответственность, Гюнтер едва ли не впервые в жизни проглатывает готовые сорваться с языка ругательства. - Неужели я остался совсем один? - Ну… - Брагинский косится из-под чёлки тёмными глазами, в которых даже зрачок кажется вертикальным, настолько звериный взгляд. – Я ничего не знаю о судьбе ваших сестёр. Даже известие о гибели императора и наследника добралось до вас лишь сегодня утром. Но, учитывая, что в нашей достославной империи бывали случаи, когда на престол всходили дамы, я бы не надеялся на многое. Скорее всего, принцесс давно обесчестили и утопили, как котят. В лучшем случае, они заперты в самых глухих уголках императорских темниц. Думаю, вам не нужно объяснять, что это означает? Нет, конечно, нет. Именно подземными камерами в детстве цесаревичей и царевен пугали многочисленные няньки, а позже – иногда и гувернёры, сильно устававшие от избалованных детей. Пары дней там хватит для привития чистейшего безумия любому совершенно здоровому человеку. Кромешная тьма, одиночество и тишина – только редкий стук капель вдалеке. Ну, и слепые от долгой жизни под землёй, жутко голодные крысы, касающиеся кожи своими грязными шубками то и дело норовящие отгрызть заснувшим пленникам пальцы и причинные места. - Ну, это хотя бы не высокие башни, - пытается отшутиться Гюнтер, некстати и невпопад вспомнивший одну из детских сказок, которые ему под настроение читали сёстры – с насмешливыми улыбками, даже тогда, когда маленький мальчик приносил им с полок книги про корабли и странствия. И как ни в чём не бывало замечает: - Жаль, что здесь нет моих любимых засахаренных ананасов. К счастью, ему ничего не стоит скрыть смертельную бледность – альбинизм в императорской семье передаётся от поколения к поколению. Особой жалости, впрочем, нет. Байльшмидта не то чтобы когда-либо заботила его родня. Каждый – сам по себе, каждый – сам за себя. Младшему сыну всегда было трудно соблюдать даже видимость любви и доверия. В каком-то смысле он ничем не лучше казематских крыс. Не будь он принцем, наверняка ещё и не так научился бы выживать. - Угу, - Александр никогда не смотрит в глаза, и ловить его взгляд бесполезно – только проявит признаки раздражения. Иногда возникает ощущение, что он отвечает не на произнесённые вслух слова, но на так и не высказанные мысли. Всё возможно. Гюнтер за совместные годы неплохо изучил повадки главы императорской стражи, но так и не понял его до конца. Не такое уж плохое и бесполезное хобби для принца – собирать по крупицам чужие секреты. По крайней мере, учит изворотливости и плетению интриг. Отца в народе звали достаточно нецензурно и далеко не всегда с юмором. «Полоумный кобель» - почти ласково, если рассортировывать по близости к государственной измене. Байльшмидт не сдавал своих (чаще всего случайных) информаторов разве что затем, чтобы потом подслушивать у них новые сплетни. Новые прозвища. Новые стены, тщательно, слой за слоем возводимые между скромным, никем не замеченным гением заговоров и тайн младшего принца и остальным миром. Мать, впавшая в отчаяние после смерти любимого фаворита и никогда не тратившая время на детей, совершенно не умеющая с ними общаться – «горькая пьяница», «мать-кукушка», «единственная женщина в королевстве, которую король не трахнул ни разу за последние десять лет». Братец Гилберт – «пустоголовый транжира», «повешусь, как только он сядет на трон» и «настолько царственный, что охотится разве что за пивом». Сёстры, миловидные, но довольно холодные и привыкшие расстраивать свои же собственные помолвки, - «пресвятые стервы» (так ласково, потому что мало бывали в свете и едва ли подвергались частому перемыванию косточек среди простых людей). Конечно, многое из этого не соответствовало истине, но многое и било по живому. Будь Байльшимдты обычной семьёй, они ничем не отличались бы от соседей. Однако с ролью святых величеств они определённо не справлялись. Гюнтер любил коллекционировать чужие клички, но предпочитал игнорировать свои. Среди рабочих и крестьян он был известен как «книжный червь», «тёмная лошадка», «династия вырождается» и «мужеложец». Самое, на первый взгляд, оскорбительное, как всегда, ближе всего к истине. После чая Гюнтер ловит Александра за руку и не даёт ему уйти на двор, возиться с лошадьми, как обычно (его любимое и единственное, пожалуй, хобби). Сажает на кресло, привычно примащивается на колени, жмётся к груди, слушая мерное биение чужого сердца. Никем не останавливаемый и ничем не удерживаемый, тем более теперь, шепчет, покрывая поцелуями лёгкую щетину: - Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю. Брагинский привычно молчит. Принимает как должное. Гюнтер рад уже и тому, что его не отталкивают, как поначалу. Спасённый от лесников, гнавшихся за ним по поводу какой-то там украденной из императорских лесов дичи юноша долгое время был замкнут и шарахался от каждого прикосновения. Ласки мужчины были ему противны. Но Байльшмидт всё-таки принц, хоть обычно ему и сложно это признавать, не нравится иметь что-то общее со своей роднёй. Чего хочет, того добьётся. Для таких, как он, не существует преград. Своего фаворита он, по материнскому обычаю, одарил по-царски, одел в дорогое и поставил на важную должность, не приглядываясь к способностям. К деньгам Александр остался не менее равнодушен, чем к частым ласкам, однако любви своего пылкого воздыхателя через какое-то время всё-таки уступил. В чём произошла перемена? Как получилось так, что он хоть немного открылся и позволил себя любить? Гюнтер пытается не выглядеть гордецом и не приписывать себе все заслуги, но у него это плохо выходит. Он одержим похотью и любовью, чем больше – сказать трудно. Это не могло не подействовать на Брагинского. Это должно было быть причиной его смирения. И пусть чёртова империя разваливается на куски, пусть смерть настигнет хоть каждого её жителя – Гюнтер не хочет видеть, не хочет знать, ему абсолютно всё равно, он выродок, он ослеплён. Его отважный мальчик, щеголяющий в мундире главы стражи лишь благодаря протекции своего любовника, спас его из дворца за несколько часов до переворота. Это ли не любовь? Байльшмидт, совершенно неподобающе последнему отпрыску императорской семьи, благодарит его на коленях, лицом к паху, как и несколько дней перед этим. Александр не издаёт ни звука, но его рот кривится – нравится. Или, по крайней мере, не всё равно. Гюнтер уже давно умеет такое читать. Гюнтер в восторге. Он облизывается, как сытый кот, проглатывая всё до капли. Жалеет только о том, что Брагинский редко балует его проникновением. Впрочем, и такой физический контакт доводит Байльшмидта до трясучки. Мерзко? Пошло? Жалко? Но ведь и это тоже любовь. Это, по крайней мере, честно. Постыдно прямо в своём безумии Гюнтер вжимается в покрытую шрамами кожу, глубоко втягивает пряный запах тела. И трепещет. И жаждет. И плевать он хотел на взаимность. Самодовольства и щедрой, покровительственной нежности с одной стороны, молчания и равнодушия с другой – вполне достаточно. Байльшмидт считает это в каком-то смысле даже более возвышенным, чем любовная лирика. Любой его порыв совершенен, совершенно приспособлен для приспособленчества. Любой его грех – от желания выкрутиться и выжить, пронести сквозь любые возвеличивающие и облагораживающие условия свою неизменно крысиную мораль. Быть может, эта любовь – хоть гнилая, хоть сломанная, хоть рваная, как рана, - единственное бескорыстное и прямое, что в Гюнтере вообще осталось. Его ведь никогда не учили любить. У него не было примеров перед глазами. И он тем более не сумел постичь (и даже не знал о такой необходимости), что иногда отношения становятся нездоровыми. Иногда надо бежать без оглядки, даже если это ещё больнее, чем оставаться. Рядом и в горе, и в радости – исключение, подтверждающее правило. Теперь тяга к выживанию как раз кстати и в моде. Засахаренные ананасы остались далеко позади. За окном ветер колышет поля незабудок, подснежников, лютиков – с их ароматом растворяется в воздухе дух старой эпохи, ставшей далёким, светлым, безупречным прошлым всего за четыре дня. Тем страннее понимать, что воняющий за километры вырождением и падением Гюнтер тоже к ней относился. Тем безумнее теория, что хоть кто-то хочет сохранить его, пусть даже для показа в музеях. Байльшмидт, как-никак, крыса. Даже не позволяя себе сомневаться в верности Александра, он подсознательно чует подвох. - Тебе надо выспаться, - говорит Брагинский. Он запустил руку в чужие волосы, густые и длинные, как всегда брезговал делать раньше. Наверное, пытается смягчить казнь, притупить острие гильотины, обрушивающейся на шею. – Завтра ты предстанешь перед народом и официально отречёшься от престола. Потом тебя будут холить и нежить ещё месяц. Дальше – как захочешь. Темницы или выстрел в голову? Зная твою увлечённость литературой и способность мыслить, приплести версию с самоубийством будет не так сложно. А народу только это и известно. Я же знаю о другой твоей слабости и предупреждаю заранее: попробуешь сбежать – тебя точно поймают. Но если такое случится, клянусь, меня ты не увидишь больше никогда в своей короткой оставшейся жизни. Мы договорились? Гюнтер гладит его так нежно, целует так трепетно, что, кажется, он совсем ничего не слышал. - Ты чудовище, - ласково проводит пальцем, пересчитывая удивительно-длинные ресницы. – Моё чудовище. Я тебя создал по своему образу и подобию. Не могу представить тебя в мире без меня. Сопьёшься и сдохнешь. Как долго ты уже в связях с революционерами? - Почти сразу. Двух недель в твоём обществе мне хватило сполна. - Вот как. Я и не сомневался. Я изучил тебя. Что лучше, тебе пришлось изучить меня. Ты знаешь мой ответ и знаешь, что моя жизнь оценивается мной дороже. Я буду выполнять все твои указания, но этот месяц ты будешь со мной днём и ночью, каждую минуту, каждый вздох. Не смог добиться любви силой – заставлю устать от меня и меня возненавидеть. - Я убью тебя лично, - рявкает Александр, вскакивая с кресла, скидывая нового наследника на пол, как бездомную шавку. Голос дрожит. В глазах – отвращение и безумие. Ах, как хочется в очередной раз назвать его совершенством и смотреть бесконечно, преданно, восторженно, вглядываться в дикого зверя, которого удалось пусть не приручить, но сломать… Гюнтер предпочитает промолчать – не хочет переполнить чашу чужого терпения и позволить какой-то пуле в черепе аннулировать предстоящий месяц счастья. Только замечает с улыбкой: - Пообещай мне.