Ветви тянутся к небу

Береза — грациозность. Анна касается тонкими пальцами рукояти пистолета и тщательно изображает лёгкий испуг. - А это что? - Парабеллум, - довольно объясняет тщедушный солдатик, поправляя фуражку. От него пахнет мылом, дымом и сырой землёй. Россия думает, что знает: до утра он не доживёт. Но всё равно улыбается ему. Поощрённый, мальчонка заливается соловьём: - Старая штучка, на самом деле. Не удивлюсь, если он лежит здесь с Первой Мировой. Лучше не берите, честное слово. Может заклинить в любой момент. Оружия осталось не так много, но всё получше, чем это барахло. Позвольте… - Нет, - мягко останавливает его Брагинская. Ей ничего не стоит робко потупить глаза и слегка покраснеть. Она ещё не совсем забыла, как это делается. – Можно я возьму этот? Он кажется мне надёжным. Не говорить же, что она уже много раз из него стреляла. Не из этого самого, но из пистолетов этой модели. Этой линейки моделей. Что ж, на самом деле, сложно найти оружие, которым она не пользовалась. Но парнишке-то это знать необязательно – пусть думает, что она – новенькая, только из училища. Сердится, бахвалится, рассыпается в названиях, часть из которых произносит неправильно. Как любой парень перед любой девушкой. Это всё довольно мило и почти забыто для неё. Анна всё равно в конце концов возьмёт именно старый пистолет. Пусть осечки. Пусть осечки у неё, а не у кого-то из её людей. Она выживет, они – едва ли. Едва ли все. А сколько именно останется пережёванных, только собственной волей к жизни выдернутых из челюстей войны – лучше не думать. Россия натягивает на лицо напряжённую улыбку, почти искренне, но привычно, как фокусница. Пусть парнишка думает, что ей страшно в бой. Что ей всё впервые. Видимо, именно так он и понимает – осторожно касается плеча, выводя из задумчивости. - Это всё не так плохо, как кажется. В смысле… - сбивается, поняв, что ляпнул. – Плохо, но пережить можно. Нам не обязательно умирать, да? - Да, - эхом вторит Брагинская. Её человек, её дитя обнимает её, крепко, но бережно. Почувствовать бы себя в безопасности в этих руках… Будь она и вправду юной девушкой, это было бы куда проще. Увы, она прекрасно знает, как бывает в бою. Запах мокрой земли забивает ей ноздри. Она чихает. Мальчишка неловко гладит её по спине. - Всё пройдёт, товарищ Анечка. И когда мы переживём этот бой, может, погуляем вечером? Там, на окраине, липы густые и пахучие. Вам понравится, честное слово. Хотите? - Хочу, - отвечает Анна; она закрывает глаза и молится. За него и за всех. Тихие слова не пробивают облака. Чуда не случится, и, скорее всего, уже сегодня эти части отступят дальше, в глубь страны. В суть её тела, к её сердцу, танками бороздя тонкую кожу над рёбрами и нежные груди, оставляя страшные, незаживающие раны. Мальчик, целующий её волосы, останется гнить, наполовину в раскисшей земле. - Как тебя зовут? – спрашивает Россия, неловко отстраняясь. Хочется обратно, к теплу и сильным рукам. Но это она – та, кто должна будет защищать их всех. Мальчишка отвечает, смущаясь, – даже не запоминается. Одно имя из сотен, тысяч, миллионов. Простое и не оставляющее следов, как капля дождя, вошедшая в землю. Но эти глаза и эти руки… О, это же очевидно – потом очень захочется их забыть. И не сможется. Анна пожимает плечами, принимая законы жизни, и смотрит – не налюбуется. На выходе со склада скрипит дверь. Кто-то громко и грубо кричит: - Хорош миловаться, враг на подходе! – рассмотрев мужскую фигуру в полумраке, прореженном солнечными лучами, рявкает: - Боец, а ну-ка рыть окопы! И вы, девушка, себе работу найдите. Не до любви, война. Какая уж там любовь. Но Брагинская впервые за долгое время обнаруживает, что по-настоящему покраснела. Солдат убегает, даже не оглянувшись. Он надеется, что они увидятся этим вечером. Анна ещё некоторое время ходит между полок с оружием, грациозно переставляя ноги, будто танцовщица или даже балерина, почти на цыпочках, касаясь различных видов оружия, вышёптывая тяжёлые, смертоносные, взрывные слова. Помня всё поимённо и не зная, как избавиться от этого проклятья. Рассеянно размышляя. Ах, почему она не простая девочка? Она бы ждала этого парня с фронта. Или сражалась бы с ним бок о бок. Вспомнив о чём-то, Россия проверяет пояс, куда до этого повесила кобуру. На месте старого пистолета – более новый, ещё блестящий. Глупый, славный, нежный солдат. Брагинская не привыкла к заботе, но теперь она понимает, почему он обнимал её так долго. Ей очень хочется плакать, но она не имеет права. Она навсегда в ответе перед мальчиком без имени и фамилии, которого зароют потом, после войны, где-нибудь в её ключицах с сотнями таких же несчастливцев в безымянной братской могиле. Среди их костей затеряется, слившись, врастая, старенький парабеллум. Ничего, ничего; берёзы гнутся, а не ломаются. И прийти бы вечером к липам, на окраину, только они посечены снарядами и втоптаны в грязь, остались далеко позади. Отступление спешное, но остановка на ночь всё же есть – отдыхать надо обеим сторонам. Перевязать раненых. Оплакать ушедших. Анну и ещё нескольких девушек укладывают в избе, прямо на полу – чтобы хотя бы не под открытым небом. Им всем долго не спится. В этих рядах Россия почти чувствует себя такой же. Юной. Нетронутой. Невинной. Лёгкой. Будто бы она тоже дышит глубоко и жадно, даже когда грудь скована, словно кандалами, негибкими прутьями, военной формой. А под ней – надежды, мечты, треволнения. И совсем не до войны, до всех этих взрослых игр. И где-то ждёт мальчик с соломенными кудрями, и ещё нескоро придёт в родное село похоронка… Листья на деревьях шелестят от сильного ветра и дождя, будто шумит море. Самая младшая тихо плачет в углу. Брагинская смотрит на окно – форточка открыта, и шторы тянутся к ней, будто кто-то глубоко вдыхает, собирая воздух. Огромное тело – это же она сама, Анна, это шевелится её грудная клетка. Выдыхает – занавески распрямляются и трепещут. Россия в каждой солёной капельке, в каждой деревянной щепке. Она обнимает, обхватывает руками своих людей. Она не боится, потому что она видит их каждый день. Они заботятся о ней, по большей части, что бы она с ними ни делала. Неуклюже, по-своему, иногда с проклятьями, но заботятся. Это… многого стоит. Особенно сейчас, когда Брагинская чувствует, как где-то на периферии, но всё ближе и ближе, падают со стонами, хватая друг друга за ломкие руки, протягивая ладони в мольбе о помощи, её берёзы. Это поэтому ей не до сна. Она девушка, но она и мать. Она неслышно встаёт и прячется в темноте, поправляя походные, грубые одеяла. Её нежные руки иссечены многими шрамами. Их становится больше, когда сонное небо рассекают огни. Анне не страшно, нет, не страшно! Она бежит вдоль границ, от Смоленска до Севастополя. В груди у неё – ещё никем не открытый ядерный взрыв. Что придаёт ей сил сейчас, когда её плоть взрезают гусеницы вражеских танков, а её кровь и решимость иссякают, за каплей капля? Мёртвый уже теперь мальчик, который назвал её «товарищ Анечка», как будто ей вовсе не больше тысячи лет, как будто они росли вместе и недавно лишь поняли, как хорошо вдвоём, как будто ему минутки не хватило, чтобы склониться и её поцеловать, может, не совсем по-взрослому, а так, в уголок губы, ещё нежнее… Жгучая уверенность в своих людях. Это - и шелест берёз.