Ветви тянутся к небу

Бузина — сострадание. Эмили задаёт так много вопросов, что от них кружится голова. Алиса не знает, что и думать: девчонка то ли её проверяет, то ли просто радуется, что теперь ей есть у кого узнать все эти странные вещи, формирующие её огромный мир. В общем-то, Кёркленд тоже часто не хватает общения, а больше – лишь возможности делиться своими знаниями с окружающими и горделиво улыбаться в ответ на каждый поражённый взгляд. Неудивительно, что поначалу она с удовольствием объясняет, как реки выбирают, в какую сторону им течь, почему растут волосы и как смастерить ловушку для птиц. Лишь потом – когда вопросы становятся более личными – раздражается. Она не имеет никакого желания рассказывать свою историю. Она лишь хочет забыть всё, перевернуть страницу, а лучше – вырвать её с корнем, растолочь в мелкие, острые снежинки, развеять по ветру. Только не слушать, только не вспоминать, не спать, не спать… Алиса надвигает шляпу с пером на глаза и ускоряет шаг. Эмили, которой на вид лет пять, с её короткими ножками легко отстаёт. Жалобно кривит рот, но молчит, переходя на бег. Иногда женщины уходят в море, потому что они храбры и хотят испытать судьбу, но гораздо чаще – потому что хотят доказать себе, целому миру и кому-то ещё, кто раньше заменял для них целый мир, что они сильнее, чем о них принято думать. Пираты и дети – странное сочетание, но они с Эмили как-то быстро притираются друг с другом. Девчонка в конце концов вырабатывает стратегию поведения – задавать вопросы, не касающиеся роз и кораблей, только когда в тяжёлой кружке плещется едкий ром. Тогда Кёркленд разговорчивей. Она с удовольствием рассказывает, как раньше плясала по холмам с феями и училась играть на свирели-самбуке под раскидистой бузиной, чья листва лохматилась, как её короткостриженная макушка. Потом, правда, Алиса долго молчит. Эмили завороженно хлопает ресницами, ожидая продолжения сказки. Как ей сказать, что от той бузины остался только пенёк? Духи и волшебные создания не были всесильны. Когда Кёркленд нуждалась в новом сердце вместо разбитого старого, гномы отказались выковать ей металлическое, феи закапризничали, а странный народец скрылся в холмах. И фавны ушли в другие места, когда Алиса передёрнула плечами, бешено блеснула глазами и сняла со стены топор. Да, так не кончаются сказки. Поэтому Англия злится, жмурится, бьёт наотмашь. Ей тут же становится жаль и треснувшей губы, и по-звериному настороженного взгляда, но сделанного уже не исправишь. Эмили забивается под стол и там старается не плакать. На деревянном полу – три пятнышка крови, которые впитаются и останутся. Алиса садится рядом и хлопает ладонью по доскам, будто подзывает верного пса, не боясь занозиться. Шорох под столом смолкает. Кёркленд старательно не смотрит. - Перестанешь дуться – сможешь задать мне любой вопрос. В полумраке зажигаются синие глаза-звёздочки. Англия тихо смеётся. Она чувствует себя всесильной. С ней-то никто никогда не был ласков – кроме того мужчины, но нет, не о нём, не сейчас, нет, до боли смыкает веки, не давая хлынуть наружу слезам и воспоминаниям. Она ожидает, что девочка спросит, как кончилась та история с феями и бузиной. Но Эмили, размашисто стирая кровь, а больше – размазывая её по щекам, смотрит прямо и бесстрашно, приваливается к ножке стола, точно сломанная кукла: - Ты когда-нибудь кого-нибудь просила о сострадании? - Нет, - честно говорит Алиса. Она не чувствует даже гордости. Сначала – знала, что её не услышат и боль не прекратится, ведь таких червяков, как она, принято давить. Потом – попросту не успела. Да и не имело это смысла. Франциск, может, и был бы с ней рядом из жалости, но тогда она не знала бы, кого ей ненавидеть больше, – себя или его. Лучше было не усложнять. Слушать, как гулко бьётся о рёбра сердце, точно плещется море, вдруг запертое в бочку. Молчать сквозь тысячи километров. Ранить до крови внешне и внутренне маленькую девочку, у которой, нечаянно и неестественно как-то, его глаза. - Хорошо, - говорит Эмили. Она как металл. Она даже пахнет металлом. Пока расплавлена, может принять любую форму. И Кёркленд совьёт из неё цепь, чтобы лежала смирно и тяжело и не смела змеёй сбегать через сад. Почти наверняка ведь получится. Почти… - Тогда и я не буду. И это звучит приговором. * Эмили пахнет мокрой псиной, и её длинные, как у Алисы теперь, волосы, лежат на её плечах неопрятно слипшимися влажными сосульками. Она бежала сквозь грозу и плантации, чтобы успеть до главного дома, пока её старшая сестра собирает ценные бумаги. Дыхание тяжело поднимает заканчивающую формироваться грудь. Глаза растерянные. - Мне служанка сказала. Ты же приехала только два дня назад… - Дел нынче много. Кёркленд пытается не смотреть прямо и не давать повода для сомнений. Шуршит листами, пакует нужные ей в дороге книги. У неё колонии по всему свету, да, она теперь солиднее и строже. Маленьким девочкам много внимания уделять не полагается. Тем более, когда начинаешь понимать, как много места они занимают в твоей груди. Просто непростительно много. Англия бежит от этого чувства, хлопая вновь появившимися в гардеробе юбками – этаким признаком внутреннего равновесия. Чем дальше на восток, тем спокойнее сердцу. Эмили уже не пять, и она выше, не намного, но заметно. Заступает дорогу. Ловит в кольцо рук. Алиса пытается нырнуть под локтем, но ноша мешает. Больше – только шум собственного сердца в ушах. Её девочка, её сестра и её дочь вполне осознанно сжимает её крепче и тянется ближе. Это больнее, чем ножом под лопатку. Кёркленд есть, с чем сравнивать. - Дел у тебя не больше, чем обычно. Скажи честно, это из-за вчерашнего? Англия надевает на исказившееся лицо маску холодности, прежде чем решается поднять глаза. Она не может больше оставаться в темноте, какой бы интимной та ни казалась. Время расти. Время оставлять позади. - А что было вчера? Она точно, точно слышит треск в чужой груди. - Мы, ну, этого… - Эмили вполне чистосердечно пытается напомнить. Её даже жалко. Первая любовь, все дела. Алиса тщится себе напомнить, что это большой мир и здесь никто никого не спасает. Выходит так себе. Она не хочет походить на Бонфуа, но понимает, что, возможно, он был куда милосерднее. И вполовину даже не чувствовал той привязанности, которая кипит у Кёркленд под рёбрами. - Переспали? – в тоне – равнодушие и скука. – О, прости. Не думала, что это значимо. Обычная практика. Хотелось научить тебя тому, что я знаю, - хотелось покрасоваться. Хотелось укрыться и забыться. Хотелось позволить себе любить эту девочку за её глаза и преданность. Любить её единолично и вечно. И никогда не думать ни о чём больше. Но такие настроения проходят, не успеешь моргнуть. Но это не выход, нет. Это никогда ничем хорошим не кончается. Англия напоминает себе: пенёк от бузины. Эмили ловит её за руку и почти не прячет мокрых щёк. - Постой! Я тебе не верю. Ты не могла так. Ты лжёшь мне и себе. Я люблю тебя и знаю, что ты любишь меня. От чего ты бежишь? - Тебе показалось. Не смотреть, не смотреть, не смотреть в глаза. - Останься, и я докажу тебе, что ты ошибаешься, - Эмили теряет терпение, её подсыхающие в душном кабинете волосы щекочут шею, а ногти царапают запястье, она вся здесь, слишком близко и слишком много, слишком честно, через край эмоций и того, что Англии пришлось оставить в собственной ранней юности. – Останься! Останься, прошу тебя, умоляю, - короткие поцелуи в веки, виски и ресницы. Сложнее всего ей, наверное, – улыбаться. Не выть в голос. Знакомо и пройдено, выучено наизусть. Алиса Кёркленд не любит грустных и скучных девочек. Её косы уже пахнут канадскими лесами и карибскими солёными ветрами. - Помнишь про свирель из бузины? - Ту сказку? - С плохим концом. - Ты никогда не рассказывала её до конца. - А ты никогда о нём и не спрашивала. И вот я вижу перед собой ту, что собиралась никогда не просить о сострадании? Как ты можешь надеяться быть со мной рядом, когда пластаешься передо мной, как тряпка? И ложишься под меня, как шкура. Я танцевала с феями и видела вечность, а ты предлагаешь мне всего лишь домашнего пёсика? Мне скучно с тобой, Эмили. И я уезжаю. Дверь захлопывается. Она сдавливает до треска рёбра Америки, повзрослевшей за пару сотен биений сердца. В старом доме это ночью вылетают стёкла. Молния попадает в печную трубу. Вырастать из старых сказок никогда не легко. Даже тем, кто делает это не в первый раз. Утром Англия спокойна, тиха и туманна, как ни в чём не бывало. Но и её подушку омыл солёный атлантический прибой. * В следующий раз, когда они встречаются, волосы Эмили обрезаны. Она говорит, что теперь её фамилия – Джонс. Она не вздрагивает даже под дулом ружья и будто знает, что Алиса никогда не осмелится выстрелить. Упадёт в грязь и будет остро пахнуть бузиной, но не проронит ни слова, кроме ругательных. Дождь скроет её слёзы и слёзы очередного родного человека, которого она не сумела – не захотела, побоялась - сберечь. Америка будет идти вперёд на полусогнутых ногах и думать, что она сумела доказать свою интересность, заявить о своей твёрдости и сохранить своё достоинство. Америка не будет знать, что она – цепи, на которых некая Кёркленд, замотанная и обезоруженная, висит так крепко, что едва ли не до удушья. Змеи, тяжёлым грузом лежащие на запястьях, лодыжках и сердце. И общего между ними – пожалуй, лишь главная заповедь: никогда не просить о сострадании. Не просить о страдании, но получать сполна.