Ветви тянутся к небу

Бук — процветание. Альфреда выставили за двери. Двери были тяжёлые, буковые, покрытые тёмным лаком. Со всей его силой он не мог снести их с петель, хотя попытался несколько раз. Стук кулаков с другой их стороны, наверное, казался шёпотом дождевых капель. Джонса не слышали. Не хотели слышать. Это страны ясно дали понять. Однако прокомментировал только Артур – вставил ногу в щель между готовыми захлопнуться створками двери (о, как хотелось стиснуть их, ломая пальцы в элегантном чёрном ботинке): «Ты славно потрудился, Ал. Но дальше начинаются взрослые дела. Повеселись снаружи». Снаружи бушевала гроза, выбивая стёкла на верхних этажах. Алом Америку никто не звал ещё со времён войны за независимость. Только Россия. От этой мысли хотелось биться в двери ещё сильнее. Но впервые за многие годы Альфред не был уверен в правильности, правомерности своих действий. Его никогда так вежливо и так насмешливо не выставляли. На лицах других стран были крупно выписаны тревога и стыд, висели неопрятными восковыми каплями, будто оплавленные маски, от которых хотелось отвернуться с неприязнью и недоумением. Может быть, вправду не стоило лезть? В конце концов, у него не было опыта в такого рода делах. Он мог быть слишком субъективен. Он отступил, растерянный и никак не умеющий осознать. Настоящее решение ему высказали спустя месяцы. Нет, конечно, и до этого не молчали. Смеялись и отговаривались. Улыбались фанерно, топорно, застыло. Славяне с саммита ушли первыми, и это было логично – вероятно, после распада Союза им не хотелось видеть виновника разрухи, но всё же… Прибалты боялись попадаться ему на глаза многие дни после. Франция подделывал счастье и спокойствие хуже обычного. Германия долго сидел в зале после того, как все ушли, не включая свет. Англия выглядел постаревшим. Зрачки его беспокойно метались внутри запавших глазниц. Он сказал: «Пойдём домой». Америка послушал его, как давно не делал. У него было дурное предчувствие насчёт вопросов и ответов. Кёркленд вёл себя куда ласковее и обходительнее, чем обычно. И он молчал. Молчал на шутливые и несколько угрожающие мольбы ответить. Молчал, когда Альфред, практически припирая его к стене и нависая над ним по-бандитски, просил разрешения увидеть Россию. Молчал, потягивая виски перед камином каждый вечер на протяжении многих недель. Да, безусловно, Джонс понимал, что случилось что-то ужасное, но неизбежное. Он боялся, очень боялся настаивать, потому что, на самом-то деле, и не хотел знать ответ. Первым, кто сказал ему, был Польша. Это было почти случайно. Саммит в Варшаве, чёрные влажные пальто, запах сырой земли, рыхлой и крупинчатой. Феликс стоял под козырьком крыши и следил за полётом струй к земле. В его бледных пальцах дрожала сигарета. Он выглядел уставшим и далёким от процветания. Это больше было вежливостью и желанием избежать неловкости молчания, когда Америка спросил: - Всё в порядке? Уголки поджатых губ дрогнули. Не гримаса боли и не улыбка – просто мимолётное выпадение из образа, вовремя предотвращённый свободный полёт к бетонным ступенькам с высоты собственного роста. - Они так и не сказали тебе, что случилось с Брагинским, да? И Альфред, пожалуй, пожалел, что заговорил. Он не мог не знать подсознательно, что произошло. Худший кошмар, он же у всех воплощений, собственно, одинаковый. От этого хотелось прятаться под одеялом, в объятьях холодно смеющегося полуголого пирата. Загорелые руки покрылись мурашками в рукавах рубашки. На ветку растущего неподалёку бука, качнув её, приземлился ворон – отряхнул перья, рявкнул что-то своё. Он ёжился и топтался с ноги на ногу точно так же, как Лукашевич. Вестник смерти. - Ты должен был спросить, - звучало обвиняюще. – Даже если Кёркленд травит тебя успокоительными. Невозможно тянуть столько времени. Вы же были любовниками, чёрт подери… - Задолго до, - выпалил Джонс. Злость Польши рвала его, как когтями. Америка не был виноват в том, что произошло, чем бы это ни было. Он не хотел такого исхода. Он делал то, что на его месте сделал бы любой, выпади ему такой шанс. К тому же, их с Россией отношения прекратились вскоре после войны. Это равнодушие, отсутствие интереса Альфред терпеть не мог, но не мог и добиться иной реакции, хоть и готов был отдать за неё без преувеличений всё. Он любил и хотел получать то же в ответ. Они попрощались в комнате с тусклым светом и скрипучим матрасом на ещё недавно казавшейся райским уголком кровати, близкие физически, но такие далёкие в мыслях, будто призраки разных эпох, проходящие сквозь друг друга. Америка беспрестанно поправлял очки на переносице, не зная, куда деть руки, и язвил, хотя ему хотелось стянуть перчатки и целовать эти бледные, неумолимые ладони, собирающие его вещи в чемодан с насмешливой холодной неторопливостью. Он до сих пор чувствовал себя раздавленным, даже десятилетия спустя. Об этом Феликсу не стоило знать. Как и никому вообще, ведь последняя в мире сверхдержава должна быть, ну, безупречной и цельной в каждом своём порыве. - Мы разорвали его на части. Пейзаж от этих слов не стал менее мирным. Морось не усилилась до ливня. Заштормило только Джонса. - Я храню половину его рёбер. Можешь спросить у его сестёр, что досталось им за молчание и непротивление. Ненавидя это, они взяли его части, понимая, что их отказ ни к чему не приведёт. Некоторых вещей нельзя избежать. Они – часть хода истории, не более и не менее. Глаза Лукашевича были цвета битых бутылок. О взгляд можно было порезаться. Пожав плечами, он отвернулся, давая Америке переварить услышанное. Впрочем, такое можно было только попытаться выблевать. И то не факт, что получилось бы, засунь ты себе в горло руку хоть по запястье. - Со мной это происходило гораздо чаще, чем с Брагинским. Поверь мне, после этого можно оправиться. Когда-нибудь это обязательно случится. А пока… Мы оставили тебе сердце. Ну, точнее, сердца. Решили, что это будет символично. Ты сохранишь их в целости. И не доверишь Англии. Уж хотя бы это можешь пообещать? Польша вспомнил про свою сигарету, неловко улыбнулся в пространство и глубоко затянулся. На выдохе изо рта у него поползло пепельное варшавское небо, заклубилось по мощёным улочкам, растеклось с дождевой водой и расположилось в каждой трещинке. Альфред не мог плакать и кричать, мять кулаками стены, но он теперь точно знал почему – чашка чая с травами утром и вечером, запах мяты перебивает запах сильнейшего успокоительного. Артуру не нужны были проблемы с ним. Артур, как всегда, хотел быть умнее и старше, ходить быстрее и мудрее, предупреждать любое действие, могущее пошатнуть равновесие и помешать процветанию. В общем-то, получалось. Но только вот два еле бьющихся сердца, вложенные Феликсом в дрожащие ладони, всё ещё принадлежали Джонсу полноправно. Хотя бы таким образом. Хотя бы такой ценой. Всё, что осталось от империи зла, ну а в остальном – процветание, надёжное и глухое к мольбам, как буковые двери. Лукашевич прижал к своим губам обожжённые тлеющим бычком пальцы. - Думаю, ты понимаешь, что ты не единственный, кто сожалеет и любит. Просто ты первый из тех, у кого что-то может получиться. Я не прошу тебя жертвовать всем ради этого, но, сдаётся мне, ты знаешь, о чём я. Тем вечером Америка впервые за много месяцев не вернулся в лондонский дом. От Варшавы до Москвы не так далеко, как кажется. От Москвы до Петербурга для страны – всего шаг. Многое уже успело измениться. Люди казались бледнее и суетливее. Город наводнили англо-американские войска. Альфред не боялся их, но чувствовал раздражение, мял чеки в карманах всученного под предлогом холода вместо любимой куртки пальто. Он должен был знать об этом. Он не должен был поддаваться страху, никогда больше после своей первой войны, первого выхода на мировую арену. В его руках всё ещё был ключ ко спасению, к восстановлению сломанного и собиранию по кусочкам разбитого. Он знал, как проникнуть в квартиру Ивана, не ломая замка и не выбивая дверь. Его вещи уже слабо пахли присутствием. Фоторамки покрыл слой пыли. Джонс почувствовал себя таким же покинутым, как это место, всего на несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы вернуть, казалось, потерянную навсегда способность ощущать. Боль, во-первых, разумеется. Всего лишь продолжение любви. Он пытался убежать и забыться, стрелять без промаха. Он шёл дальше, как говорили все эти мотивирующие книги. Он мог только бежать, но не мог перестать любить и надеяться. И ему совершенно нечего было делать в питерских переулках, кроме как пытаться вычислить чужое присутствие и пугать восторженными окликами высоких людей в шарфах. Только тянуло необъяснимо, так сильно, что в пустой квартире, принадлежавшей теперь Джонсу по праву сильного, задержаться можно было едва ли на полчаса. Дождь прекращался. Садящееся солнце сусальным золотом легло поверх серых отпечатков туч на крыши домов. Возможно, даже эта нездоровая, травмоопасная надежда тоже могла бы на что-то сгодиться. В этом новом, цветущем и пахнущем мире. Оставалось только придумать способ. Вытирая мокрые от дождя волосы полотенцем, Альфред зажмурился и представил, что это делает Иван. Слёзы брызнули, но они ничего не облегчили и не исправили, даже ничего не заставили почувствовать, будто вообще и не принадлежали к этой истории и лишь нечаянно просочились из другой. Причинённые разрушения и совершённые ошибки навсегда остаются с нами. Сожаления не утихают, пламень надежды не гаснет. Это редко можно пустить на благое дело… но пройдут месяцы и годы – и скучающие киноделы в поисках новых решений романтизируют красную угрозу. Люди устанут ждать и терпеть, жить воспоминаниями. По карте мира поползут новые трещины. И тогда – о, тогда Джонс вложит в заново склёпанную грудь два бережно сохранённые им сердца и будет ждать с восторгом удара в лицо в качестве благодарности. Процветание, длящееся вечность, - всё же ужасно, неумолимо скучная штука.