Ветви тянутся к небу

Вишня — чистота помыслов. Нет у него плохих намерений. И не было никогда. Он вообще не виноват, что Алиса Кёркленд не понимает математику. Хотя, учитывая её блестящую успеваемость по остальным предметам, скорее всего, просто не хочет понимать. Ей чем-то сильно не нравится учитель (то есть он сам), этот, кажется, ещё юноша с модной бородкой и почти ангельски светлыми волосами, от влажности идущими лёгкой волной. Остальные девочки в классе по нему тащатся все без исключения, вот поэтому так усердно и работают на уроках. А Алисе шестнадцать, возраст переходный, толстовки чёрные, и ей хочется быть не как все, просто из принципа. Поэтому она смотрит в окно и сосёт карамельки с пронзительным мятным запахом, от которого так и хочется замяукать. И учитель (он сам) не делает ей замечания. Потому что нет у него плохих намерений, нет, и ему вовсе не хочется, конечно, сидеть с малолеткой на дополнительных занятиях до позднего вечера; его бы воля - неуд за все контрольные и поминай как звали. Так что пусть себе на уроках считает ворон, недолго ей осталось. Недолго, конечно, злорадствует Франциск Бонфуа, но потом завуч отзывает его в сторонку на перемене и с заупокойным видом поясняет, что мистер Кёркленд - важный дядя, жирный богатей и многое делает для школы. У его дочери, умницы и красавицы, разумеется, ну никак не может быть неуда по математике. И вот теперь настаёт Алисина пора язвительно ухмыляться, щуриться с чувством собственного превосходства. А бывший шахматист (отвратный, впрочем, недоучка, так, смеха ради – и большой любви к чёрному и белому) Бонфуа понимает, что в этой партии он сам себя переиграл. Когда он говорит, что он учитель, ему легко верят. Когда добавляет, что преподаёт математику, - только смеются. Ещё бы. Царица наук - не для нетрадиционно выглядящих парней с модельной внешностью. Остаётся только пожать плечами, потому что спорить так утомительно. Потом ещё начнутся возражения: да как ты с детьми вообще справляешься? Небось, они вертят тобой, как им вздумается? Знаний не даёшь, ставишь оценки за просто так. Наперегонки с уроков сбегаете. И ведь не объяснишь ни черта. Может быть, просто потому, что Франциск не вспыльчивый. Он сыпать оскорблениями в ответ не готов, всё чаще предпочитает слушать, склонив резную головку набок по-птичьи, и со всем соглашаться. А потом продолжать всё делать совершенно по-своему и выпускать в вольный полёт классы влюблённых в математику ребят. Только никто не замечает – верно, потому что не хочет, так вещи и делаются. Хоть убей, почему-то Бонфуа никому не кажется серьёзным. Особенно задиристой мисс Кёркленд. Приходится долго отлавливать её в сборной солянке коридоров, брать на удочку, наматывать леску, подсекать, там, дёргать за хвост. Вот что-что, а хорошим рыбаком Франциск не был никогда. Наверное, поэтому ему так сложно даётся зажать избалованную малышку буквально в угол на её излюбленном подоконнике и как можно спокойнее предложить выбор: либо вы, мадемуазель, начинаете работать на уроках, либо, моя прелестница, вас ждут занятия со мной с глазу на глаз. Причём, не в классной комнате, а у меня дома, с котом и кофе. Ну как, пойдёт? Да, Бонфуа, хоть и учитель от бога, не любит школьное здание, в котором вечно холодно и пахнет мелом, дешёвым мылом, подростковыми прыщами. Поэтому старается сделать второй вариант заведомо более привлекательным, но невольно переигрывает и своими сладкими (по привычке) интонациями добивается только того, что подслушивающие из-за угла девчонки начинают громко хихикать, а добыча - Алиса - презрительно цедит сквозь стиснутые, немного кривые, но в целом здоровые заячьи зубы: - Педофил старый. - Мне всего двадцать восемь, - растерянно замечает Франциск. И, собравшись с духом, добавляет: - А у вас, милочка, прыщ на кончике носа. Прошу простить, но он меня не привлекает. На родном французском в голове звучит приятнее. Кёркленд краснеет и несётся в уборную, пребольно толкаясь, локтями ввинчиваясь под рёбра, оставляя без дыхания, почти с победой минуя модный приталенный пиджачок. Одноклассницы её смеются, торжествующе машут руками - они выскочку на дух не переносят. А как прекрасный месье Бонфуа поставил её на место! О, можно подумать, он без этого не был достаточно хорош. Сам же Франциск восторгам почему-то не предаётся - озабоченно смотрит вслед. Не переборщил ли? Он ведь не хотел ничего дурного. Ему, если что, за эту маленькую стерву зарплату урежут, а на неё и без того не пошикуешь, чтобы сорить деньгами. Алиса, видимо, стремится доказать своё мужество и вернуть попранную честь. На уроке к потолку пару раз взвивается бледная и костлявая рука в мешковатом чёрном рукаве, но учитель, предчувствуя очередную ссору, предпочитает сосредоточить внимание на других учениках. Не так уж это и сложно – хвалёная умница и красавица легко теряет пыл и начинает неуверенно продавливать ногтями неприличное слово в мягком дереве парты. Маленькие, нелепые полумесяцы. На сколько лет здесь останется плод получасового труда? Даже когда все эти птички разлетятся… Алиса притом так надуто выглядит на уроках (сдвоенная математика, какой ужас), что Франциск понимающе кладёт записку с адресом в проверенную тетрадь. Не стоит доламывать, соблюсти бы эту тонкую грань – и ничего больше не надо. Детьми, особенно подростками, гораздо легче управлять, чем кажется им самим. Там поднажать, здесь отпустить – готово, недозрелый плод сам падает к тебе в руки. Один раз разберёшься в алгоритме – и вот уже само всё получается, по привычке, ненамеренно. Особенно у математиков. Наверное, если бы он захотел, каждый день проводил бы с новой школьницей. Однако Бонфуа честно не педофил. И даже не гей. На следующий день занятий в школе у него нет, да и дождит (и без того удивительно солнечной выдалась в этом году лондонская весна), так что гостей он не ждёт. В его маленькой кухоньке на пятом этаже по-уютному серо, пахнет кофейными зёрнами и многовато шерсти - Жужу линяет, истово чешется о спинки диванов и ручки кресел, устало валится на матрасы и подлокотники в трагических позах. Звонок в дверь не кажется уместным, ведь и половина контрольных ещё не проверена, а середина дня уже миновала. Так что Бонфуа идёт открывать, стиснув зубы. Впрочем, у порога он приводит себя в приличный вид, забирает отросшие волосы в высокий хвост и натягивает на лицо привычную улыбочку, тренируя её на замызганном зеркале. Не такой он чистюля, как может показаться со стороны. Он догадывается, кого принесла нелёгкая, так что небольшая небрежность только на руку. Алиса на пороге по-воробьиному отряхивается от капель, но чёлка всё равно неопрятно прилипла ко лбу, как вороньи перья, размазалась поверх чёрных точек. Кажется, кто-то любит гулять без капюшона, вообще без дождевика. По всей крутой лестнице щедро разбросаны мокрые следы примерно одинакового размера. Где-то отчётливее, где-то тоньше, загадочная дождливая каллиграфия, которая через полчаса либо высохнет, либо будет вытеснена новыми переплетениями чёрточек и шажков. Франциск, конечно, не детектив, но сдаётся ему, что эта птичка долго стояла на пороге, не решаясь подать знак о своём присутствии. Да и в квартире ей поначалу явно неуютно - ёжится, потирает сыроватые плечи, не торопится скидывать верхнюю одежду, будто в любой момент может выпорхнуть в окошко - фиг вам, а не контрольные по математике. Хочу свободы и бегать по лужам, отгоняя аналогии со свинкой Пеппой. Бонфуа натянуто улыбается. Приторность тут не особо поможет. Можно говорить нормально и не вставать в такие милые позы. Франциск раньше и в театре играл, так, чуть-чуть, за красивые глаза, так что он хорошо изучил искусство притворства. Знает, что с девочками-подростками лучше быть сладеньким и слегка перегибать палку, а с мальчишками – давить сильнее, требовать больше и смотреть прямо в глаза. А дома – закидывать обувь через весь коридор и устало тереть глаза. А с Алисой? Можно попробовать искренность. Две столовые ложки, выпарить над конфоркой и занюхнуть. - Давай без глупостей. Я тоже не слишком хочу на тебя тратить время. Проверим твои знания и разбежимся... хотя бы до следующего раза. Кёркленд - детка пусть явно богатая и избалованная, но всё же отнюдь не глупая. Однако фишка математики вот в чём - учить всегда есть что. Стоит хоть немного расслабиться, выпасть из тонуса - и внезапно окажется, что даже самому одарённому ребёнку не так легко нагнать более старательных одноклассников. Франциск тратит около часа, гоняя свою подопечную по формулам и уравнениям - результат, конечно, не ужасает, но явственно оставляет желать лучшего. Алиса и сама понимает это, потому от каждой оплошности всё больше краснеет, втягивает голову в шею, как черепаха. Кажется, неудачи сильно давят ей на нервы. Что ж, Бонфуа, и сам довольно критично настроенный по отношению к себе, легко может это понять. Ему даже на душе немного легче становится - Кёркленд всё же не такая невыносимая задира, какой старается казаться. Это просто пубертат. А значит, всё в порядке. Всё идёт своим чередом. - Хочешь кофе? - А можно чай? - Алиса нервно подёргивает собственную сумку за язычки молний, поспешно добавляет. - Чёрный, две ложки сахара. - Всё же некоторые приторные вещи ты терпишь, - смеётся Франциск, суетясь у плиты. О, здесь его стихия, пусть даже и в столь простом деле. От нахождения на кухне возникает какое-то особенное чувство уверенности, уюта и булочек с корицей, даже если готовишь не их. В семье француза все были поварами, вплоть до седьмого колена, и растили его как первоклассного шефа - и обиделись по-детски, когда он перемахнул через пролив и не без труда, но пробился в местный университет на любимую специальность. Хотелось домой, конечно, особенно в первое время - однако Бонфуа и сам понимал, что там, особенно если в родном городе, многочисленная родня его бы попросту заклевала, усыпила сладостными речами и выпечкой, сбила с пути истинного. Они все умели хорошо говорить и играть на чужих чувствах. Почти так же, как готовить. Почти так же, как он сам. - Вы здесь совсем не похожи на себя в школе, - обвиняюще тянет Кёркленд, ковыряя паркет носками кроссовок, которые так и не удосужилась снять. - Надо приспосабливаться, - Франциск не оборачивается, чтобы поддержать разговор, - он с сожалением смотрит на творение своих рук. Всё же чай ему приходится заваривать не так часто, кофе у учителя в вечном фаворе. Вряд ли девчонке, взращённой в элитной английской семье на эрл-грее с молоком, понравится такое. Но ничего не предлагать уже поздно, и Бонфуа покорно несёт творение своих рук на строгий суд, вполне могущий закончиться повешением или четвертованием. - Алиса, милочка, поверь мне, у меня не было дурных намерений... Я не хотел твоей гибели во цвете лет, пусть ты и бываешь занозой в, кхм, ну просто занозой. Мисс Кёркленд на удивление быстро соображает. Её лаконичное бегство умещается движений в пять - видно, не первое. Откуда-то из прихожей доносится уверенное, но уже не такое безнадёжное: - До следующего раза, мистер! И хлопает дверь. И Бонфуа не знает, что ему делать с этим чаем и с этой девочкой, но ему становится интересно, а это уже что-то. Так что дальнейшее неудивительно - проходят дни, а они притираются гранями, собираются почти идеально, как кубик рубика, и по мере сил стараются держать себя в руках. По крайней мере, всё ещё на вы, а в классной комнате продолжается день за днём неутомимая перепалка. Впрочем, теперь Алиса хотя бы проявляет интерес к математике. И стремится оспорить всё, что говорит её учитель. Франциск старается не закатывать глаза, ведь при этом туго стянутый на затылке хвост начинает неумолимо чесаться и болеть. У девочки странные способы обучения и запоминания, но они всё же работают - молчаливая англичанка почему-то вдруг заводится с полоборота, втягивается в игру и даже становится немного живее. Её одноклассники с лёгким удивлением ко всему индифферентных подростков наблюдают за тем, как скрытная и колючая Кёркленд внезапно раскрывается, расцветает, пусть даже и по-чертополошьи. Бонфуа всё понимает и поэтому делает вид, что его эти перемены не касаются. У него ведь изначально и не было плохих намерений. У него, в конце концов, есть своя жизнь помимо школьниц и математики, хоть и не очень активная. Например, как-то вечером он смотрит телевизор, и видит в новостях горящий Нотр-Дам, и от неожиданно-резкого укола куда-то в позвоночник роняет наполовину полную чашку с кофе на белоснежный ковёр, но даже выругаться забывает. Видит, как дым взвивается в небо стягом врага – вечного врага человека, времени, разрушения, увядания, энтропии. Дым застилает всегда голубые и безмятежные глаза. Франциск собирает в горсти белые хлопья ковра и почему-то плачет - щиплется гарь, наверное, пеплинка попала на нежное место. И звонок в дверь всегда не вовремя. Алиса смотрит на учителя округлившимися, как у котёнка, глазами. Приходится взять себя в руки - к щекам липнут белые и выпачканные в кофе премерзкие волоски. И солёные капли. Бонфуа закрывает глаза и считает до десяти, но сбивается - в такой момент даже математика его подводит, оставляет с легкомыслием изменившей не раз жены. Все цифры проваливаются под пол, зарываются в землю, испуганные. Взлетают с дымом. - Кто-то умер? - маленькая англичанка осторожно переступает порог, будто вторгается на территорию минного поля. - Нотр-Дам горит, - Францикс несобранно всхлипывает, совсем по-детски, утирается тыльной стороной ладони, что вовсе не грациозно, однако по-странному привлекательно (чужое горе всегда привлекательно, когда ты хочешь утешить; это не неловкость, а возможность). Этой возможности француз не предоставляет, впрочем. Он тут же находит в себе смелость улыбнуться. - По дому скучаю, - признаётся почти жалобно. У него нет плохих намерений, но и хороших в этот момент, если честно, тоже на нуле. Он просто хочет, чтобы Кёркленд отвернулась и дала ему счистить с себя скребком эту нечаянно прорвавшуюся сквозь просахаренный картон мокрую, склизкую, жалкую скорбь. Или обняла бы его покрепче. Это обычно лучше, чем просто стоять и смотреть: оба участвуют, обоим приятно и тепло. - Вот же глупость, - зло смеётся Алиса, скрывая этим растерянность. - А я думала, что-то серьёзное. - Прости, я умоюсь, - по привычке отступается Бонфуа. Он не может объяснить этой маленькой дуре, сколь многое для него и для них для всех таил в себе этот гордо выпрямленный силуэт, городской старожил. Да теперь и говорить об этом нечего. Их обоих ждёт гадкий чай, математика и беспросветный дождь за окном. Всё-таки эта английская весна ничем не отличается от остальных. Разве что Кёркленд неуверенно кладёт руку на его подрагивающее плечо в взмокшей, волосатой васильковой тенниске и решительно произносит: - Даже вы не настолько девчонка для такого. - А ты не француженка, чтобы это понять, но я же не жалуюсь, - наполовину утопив себя в раковине, Франциск всё же отпускает так и рвущуюся с языка колкость. Реакция девчонки, впрочем, удивляет, так что, наверное, того стоит. - Так пожалуйтесь, - просто предлагает она. - Наорите на меня. Вам хочется, что я, не вижу, что ли? Попробуйте, не бойтесь, я не испугаюсь и доносить, наверное, не буду. Достало, как вы корчите из себя писклявую жеманную пташку, когда вы на самом деле нечто другое. Целый монолог, вот как. Бонфуа щупает своё и так мокрое лицо, чтобы убедиться, что не текут слёзы, прежде чем с интересом повернуться. Алиса старается себя сдержать, но смотрит в пол, да и прекрасно видно, что она покраснела. Наверное, не привыкла говорить так много - и так искренне. Вот же подвернулась под руку... - Я не буду кричать, - Франциск сам себе не верит и кладёт ладони на щёки и подбородок, накрывая свои губы, проверяя; но он и вправду почти улыбается. - Зато могу рассказать про мой дом во Франции. Вообще про Францию в целом. Хотя, наверное, вам достаточно об этом говорили на географии. Мисс Кёркленд шумно фыркает - Бонфуа внезапно задумывается, как её терпят в доме, полном леди и джентльменов. Конечно, все они когда-то сталкивались с переходным возрастом, но, в конце концов, это так легко забывается... Может, малышке и в её родных пенатах не слишком рады. Она ведь вроде из богатой семьи, но вместо обедов у неё всегда тошнотворно-мятные леденцы. Или потёртые бумажки в кармане, но их как-то с детства учили не тратить попусту - теперь вот неловко. И завидно, что у других бывает иначе. - А вы всё-таки расскажите,- она настойчиво суёт ему в руки полотенце. - Сомневаюсь, что я так уж внимательно слушала на географии. Старый хрыч сам засыпает от своих речей, не говоря уже об учениках. - Неуважительно, мисс, - полотенце это Франциск обычно использует не для лица, но всё же он покорно вытирается, смешно грозит пальцем, быстро светлеет. Он не такой человек, чтобы долго травить себя скорбью. Да и вообще, чтобы терзаться и мучиться. Полезное качество, но вот, кажется, Алисе оно не присуще - девчонка с подозрением заглядывает учителю в глаза, во взгляде читается упрямое: "говорила же - ерунда". Бонфуа немного жаль - её, наверное. И от непонимания. И сильно-сильно - Нотр-Дам. И хотя бы немного – себя. Того, что не хочется обнять эту маленькую, влюблённую по уши англичанку. Такой момент уносится в посеревшее небо, такой момент, который никогда не повторится… - Если бы он преподавал у вас, вы бы сказали то же самое. Франциск снова уходит от спора. Да глупо же это - по пустякам лаяться с малолеткой. Пусть даже такой рассудительной и любопытной. Вместо пустых препирательств Бонфуа вытягивает из настенного шкафа, под завязку набитого книгами, потрёпанную карту Парижа с окрестностями. Раскладывает на столе, как будто вместо скатерти - бумага на сгибах истёрлась почти до прозрачности, и почему-то вдруг становится так неловко, хочется отшутиться. Слишком уж часто этот лист, покрытый чёрточками и точками, доставался и пристально разглядывался в одинокие вечера. Франциск виновато интересуется: - А как же математика? Кёркленд предприимчива, быстро находится: - А давайте чередовать? Не так уж она увлечена цифрами. Им вот – очень. И откуда в нём такая покорность? Но это ведь и не плохо, да?.. Дать ей то, чего она хочет. Хотя бы отчасти. Даже если всё похоже на сон. Разумеется, так у них ничего не выходит. Бонфуа, когда увлекается, уже не может остановиться; он разгоняется и пролетает все повороты, будто скоростной поезд. Зато поздним вечером, когда даже фонари уже раздумывают: "А не погаснуть ли?", двое, переползшие на пол, на ворсистый белый ковёр, приятно проскальзывающий между пальцами и прегадко испачканный с краю, немного больше знают друг о друге. Что-то берётся из слов, что-то - из молчания, неуверенных жестов. Франциск, когда рассказывает, ходит зелёными тропами родных областей. Он любит математику, конечно, но Францию всё-таки больше. Алиса уже достаточно взрослая, чтобы это понять. В полутёмной прихожей она едва попадает в рукав плаща, неуверенно застёгивает изящные сапожки с подъёмом. Бонфуа хочет, было, съязвить, что раньше таких у подопечной не видел, но в последний миг осаждает себя силой воли. Сегодня не такой вечер. Всё совсем по-другому под косыми рыжими полосами, падающими в окно, как электрический дождь из комет и мандаринов. И даже они - вместе - тише и немного смиреннее. Кёркленд хочет бежать, но тормозит у самой двери, с наружной уже стороны, заглядывая в щёлочку. В резком свете коридорных ламп впервые видно, что губы её тронуты помадой. Как трогательно. - Завтра в то же время? - Разумеется, сахарок. - Как по-деревенски, - смеётся она тихо и стучит по ступеням изящными ножками. Алиса Кёркленд похожа на тихую морось, этакий слепой дождь, когда о чём-то задумывается. Франциску это, наверное, даже нравится, но он не думает, что должен об этом думать и так надолго приваливаться к дверному косяку, щупая выемки и узоры. И всё же делает. Есть в этом что-то особенное. Почти как в дешёвых любовных романах. Стоило бы остановиться на достигнутом, но герой-любовник почти тут же набирает из телефонной книги малознакомый номер и тихо интересуется, так нечётко, что почти официально: - Я забыл спросить. Тебя точно не надо проводить до дома? На улице уже темно… По правде говоря, сегодня такой вечер, что Бонфуа не уверен, сможет ли он сдержаться от полушутливых заигрываний и непозволительно многообещающих комментариев. Ему просто очень не хочется снова остаться наедине с мыслями. Удивительно, до чего же Алиса рассудительна – она это тоже осознаёт и не льстит себе пустыми надеждами. Впрочем, не зря же целый вечер слушала душевные, душные излияния. Наверное, кое-что для себя поняла. Наверное, ей до дрожи в коленках хочется согласиться. Она поудобнее перехватывает телефон и натянуто сообщает: - Не стоит. Я уже на полпути. Вам меня не догнать. Почти как вызов. Или как угроза. К её чести – ещё ни одна школьница не вызывала у Франциска столь смешанных чувств. Что она хочет этим сказать? Дразнит или останавливает? О, какой же он уже старикашка… - Ладно, тогда прости за беспокойство. Чувствуя грусть в его голосе, Кёркленд неожиданно проламывается, почему-то раскалывается, как скорлупа кажущегося мёртвым, бездушным яйца, когда уже не надеешься, под пальцами, под тяжёлыми и обвиняющими каплями дождя. Комкает ли она на том конце край своего плаща? Конечно. - Я могу постоять и подождать вас под фонарём, если вам так хочется. Но волшебство момента уже пропало. На телефоне порывистая, влюбчивая школьница, а не всепонимающая женщина, ещё далеко нет, не Мадонна даже близко, точнее уже далеко. Бонфуа приходит в себя и ужасается. Ему едва не хватило смелости… Впрочем, теперь не о чем и говорить. Он извиняется и вешает трубку. И ложится спать, прямо так, не раздеваясь, не вытирая пятно на ковре, чувствуя, что больше ему ничего не осталось. И не знает (хотя, пожалуй, смутно догадывается), что Алиса всё же недолго, но в самом деле ждёт его под фонарём, ругая себя за дурость, глубже кутаясь в модный плащ не совсем по погоде, ещё по-детски слизывая остатки помады с губ. * - Подожди, ты это всерьёз? - ломая пальцы до хруста по старой вредной привычке, Франциск не знает, смеяться ему или начать ругаться. Впрочем, на Алису вряд ли подействовало бы то или другое. Она удивительно (удивительна и) тиха - сидит себе, подогнув колени, на полу перед разложенными учебниками. Шторы плотно задёрнуты, потому что на улице всё равно дождь, темно так, что ни черта не видно. Ноги в смешных полосатых чулках тонут в густом ворсе, но так гораздо комфортнее проводить опрос, чем за столом, вытянувшись по струночке, чувствуя холодную деревянную спинку стула, приставленную к позвоночнику в немой угрозе. - Конечно, всерьёз. Кажется, за последние месяцы Кёркленд незаметно (заметно) повзрослела. Её голос звучит глуше, мягче. Она уже не кричит, не пищит, как вывалившийся из гнезда птенец, самодовольной ухмылки нет и в помине. Наверное, правильная была тактика - не замечать эти порывы, даже когда она приближалась вплотную, не делать комплиментов внезапно появившейся на губах помаде и тональнику, скрывшему следы прыщей. Бонфуа мысленно кивает сам себе в немой, несколько насмешливой похвале. Он был вкрадчив, скучал от подобной пошловатой банальности сюжета и вёл себя по-взрослому - теперь его по-взрослому выставляют. - Почему, Алиса? - он всё ещё к ней на "ты", а она не опускается ниже заведомо установленного "вы", хотя в этой квартире они провели столько вечеров за просмотром формул, пролистыванием учебников, распивая чай, который Франциск всё-таки научился с грехом пополам заваривать, снижая напряжение до неощутимого. Это было, наверное, даже преступно - подходить так близко, не ограничиваясь математикой, неожиданно переходить на любимые фильмы и смешные истории, но никогда не забредать в разговорах о личном слишком (достаточно) далеко; а ещё хуже - оставлять всё за кадром в школе, вести себя с нею так, как со всеми другими учениками, не делая поблажек и не допуская оговорок; самое ужасное - не замечать этот сверкающий по-новому взгляд, покровительственно трепать по голове, отворачиваться и отстраняться от любых попыток Кёркленд пересесть ближе. Выковывать из неё смертельное оружие, которое принесёт в будущем горе немалому числу мужчин, вставлять вместо жалкого и несовершенного человеческого позвоночника стальной прут. Это ведь всё его, Бонфуа, вина, что она стала такой опасной. Но - жалкое оправдание - им обоим нужен был друг. А ей - наверное, ещё и небольшой урок взрослой жизни. Бесплатно, в подарок. - Разве вы не хотите вернуться во Францию? - Алиса улыбается без тени злобливости и коварства. Она не мстит, просто правда считает, что так будет лучше. Это убийственно. - Помириться с семьёй, посмотреть, что там за дела в Париже. Я давно знаю, как вы по всему этому скучаете, так что не думайте отпираться. Я готовила этот план пару месяцев точно. Отец выдаст вам материальную благодарность за ваши труды, ведь я теперь понимаю математику, так что о деньгах не беспокойтесь, вам будет на что купить билеты и сувениры. Дождь за окном беснуется; от закрытых штор становится ещё страшнее, потому что ничего не разглядеть. Над Лондоном бушует первая в этом году гроза. Бонфуа серьёзно кивает на каждое предложение, ничуть не обижаясь, но почему-то совсем не радуясь. Дожидаясь, когда окончится маленькая речь, он отпускает тихое замечание: - И тебе совсем не будет жаль, что я уеду? Конечно, непростительная жестокость. Женщины к Франциску липли с юных лет, наверное, как раз потому, что он не умел с ними обращаться и так никогда и не научился. Они не оставались с ним долго - либо не могли выдержать его красоты, либо он сам бежал от настойчивости, с которой они искали встреч. Но, наверное, так его не отсылал ещё никто. И, может, поэтому так неприятно на сердце, даже, в общем-то, обидно - Кёркленд ещё совсем девчонка, между ними никогда и ничего не было бы, но, чёрт возьми, она даже не заплачет? Что он с ней сотворил, в самом деле? - Не жаль, - она жестоко улыбается, в этом нет ничего затаённо грустного. - Мистер Бонфуа, я знаю, что вы знаете. Вы просто неисправимы. Не все дамы готовы стелиться к вашим ногам, - отчитывает его, как малолетку, не скрывая ухмылки, которая всё же, пожалуй, отдаёт этими просроченными на полгода, старинными нотками злорадства. Её не портит, не улучшает, не меняет даже слой помады на губах. Внешне Алиса стала больше похожа на женщину, видок растрёпанного воробья ушёл в прошлое, но Франциск поклясться готов: таких волевых леди он ещё не встречал, может быть, и не встретит. - Жестокая девчонка, - бросает, качая головой. Жестокая девчонка, не дай боже в такую влюбиться. Живым не уйдёт никто. - Спасибо, - она отвечает таким же кивком, будто они китайские болванчики или шары на ниточке, заряжающиеся инерцией друг от друга. - И за это, и за математику, и за всё. Нет, честно, - обхватывает себя руками, чувствуя внезапное неудобство. Не так это просто, как она хочет показать. Надо держаться, собирать себя в горсти и смотреть как ни в чём не бывало. Первая любовь - она же раскалывает на части. Даже таких рассудительных девушек. Кёркленд - воплощение логики и разума, странно, что она хоть сколько-то могла игнорировать возню с цифрами. - За что ещё? - глупо переспрашивает Бонфуа. Ему не хочется молчания. Сложно поверить - эта волевая малышка его попросту выгоняет! Избавляется от него, как от сейфа, который никак не может открыть, потому что не собирается сходить с ума. Даёт ему деньги и закрывает дверь, запирает школу на замок, если точнее - заваливает стопками купюр, которые надёжнее железа. Это... страшно. Вернуться домой после стольких лет. И покинуть ставший даже родным Лондон, выбивающий стёкла, срывающий двери с петель (скорее ментальные, чем обычные, впрочем) проливным дождём, загоняющим крыс в канализацию и выносящим трупы на поверхность. И её. Её тоже здесь оставить. Впрочем, будто она с этим не справится. - За то, - отвечает твёрдо, - что не давали ложных надежд. - Меня бы за это посадили. - Обычно вам это не мешает. - Обычно отцы моих учениц не столь богаты. Двое смеются. В комнате очень темно. Их помыслы чисты, они открыты друг перед другом нараспашку. Им не страшно и не больно обняться, прижаться не слишком плотно, но всё же достаточно, чтобы Франциск внезапно подумал: он ни с кем не чувствовал себя на равных так, как с этой девчонкой. Немного даже жаль прощаться. Может быть, лет через пять он найдёт её где-нибудь около, учащейся на хирурга или судью, решительно собирающей волосы в хвост. Они встретятся на перекрёстке, у него будет лёгкая бородка, у неё - поменьше прыщей. Он спросит, как пройти к старой школе, она посмотрит на него прямо – и, конечно же, не узнает. А он, разумеется, не сможет не понять, кто перед ним, но смолчит. Точно так же, как сейчас молчит она, вонзаясь только глубже, порывисто целуя в щёку. Исчезая в светлом дверном проёме. Оставляя его в темноте, со всеми его чистыми помыслами. Раз. Два. Три… Бонфуа не выдерживает. Он никогда не славился стойкостью. Бедные девушки видели от него так много страданий, но мог ли он перестать быть собой? Ни в юности, ни сейчас. Однажды он уже её не догнал, не вышел, не сделал то, что мог бы. Может, жалела об этом она – но не он, не до этого момента. Не схватив плащ, зонт, кроссовки, он в тапочках вылетает под ливень, едва замечая под собой ступеньки. Улица прямая и длинная, как удав. Алиса идёт, не сворачивая, совсем ещё недалеко. Дождь её не скрывает, даже эти звенящие серые нити. Франциск путается в домашней обуви и, перехватывая её движением фокусника, мчится по лужам босиком, как сумасшедший. Ему кажется, что он упускает жизнь. Молодость. Умение любить. Всё на свете. Может быть, если бы он не смог догнать сейчас тонкую фигурку, вязнущую в асфальте, ставшем небом, она бы стала его последней и самой искренней любовью. Но Алиса слышит крики и останавливается, терпеливо ждёт. Этим она убивает любую нежность, которая могла между ними возникнуть. Она даже не бежит навстречу! Бонфуа самую малость разочарован, но просит, по инерции, не переводя дух: - Поцелуй меня. Такие глупости, которые описывал ещё, кажется, Лермонтов. Сентиментальные капризные дурни не меняются с веками. Удивительно, как только женщины не эволюционируют? Продолжают вестись. Но, что ж, это хотя бы способствует благому в каком-то смысле превращению из дичи в охотниц. - Мне шестнадцать, - смеётся Кёркленд, хотя ей вовсе не до смеха. Она смертельно ранена этими двумя словами и истекает кровью, которую не видно только лишь по причине дождя. Франциск кивает с лёгким раздражением, мокрый и взбудораженный: - Но ты хочешь этого больше всего на свете. Ну, давай же. Это твой последний шанс! Он уже не ждёт, что Алиса послушается, но девчонка всегда поступает по-своему: она шагает к нему по лужам, по-журавлиному переставляя ноги. Единственный раз в их общей истории Бонфуа буквально переполнен дурными мыслями, но ни одной из них не суждено стать явью. За что он, наверное, должен быть благодарен. Кёркленд с честью выходит из последнего испытания. Прижмурившись от еле сдерживаемой паники, она неловко клюёт уголок поджатой губы. В воздухе пахнет поздней весной и поддавленной вишней с прилавков. Дождём. Сырой землёй. Так густо и тяжко, что кислорода не остаётся, дышать нечем. Два корабля расходятся по лужам в разные стороны. Все мы ведь знаем, что благими намерениями вымощена дорога в ад.