Ветви тянутся к небу

Дуб – гостеприимство. - Это ребячливо, - замечает Россия ещё в аэропорту, когда Наташа, встав на цыпочки, завязывает ему глаза плотным шёлковым шарфом. Голос, впрочем, звучит не так уж уверенно. Сестра никогда не была горазда на выдумки, так что, если уж в её голове возникла какая-то мысль, стоит воспринимать ситуацию со всей серьёзностью. И не сопротивляться - бесполезно же, всегда было и всегда будет. Уж кто-кто, а младшая родственница с начала времён вьёт из Брагинского верёвки и останавливаться на достигнутом явно не собирается. Да и нашёлся бы такой смелый, чтобы остановить... Поэтому Иван вздыхает и даёт взять себя за руку. После долгой и трудной рабочей недели слегка гудят виски, но помассировать их - значит спровоцировать шлепок по рукам и недовольное молчание. Впрочем, Беларусь сравнительно быстро понимает, в чём дело. По крайней мере, на бумаге они всё ещё Союзное Государство. Отголоски этой тупой боли, вполне возможно, тревожат и саму Арловскую, так что с её стороны это не только милосердие, когда она принимается мягко массировать чужой лохматый затылок, нежными движениями снимая напряжение. Затем отступает, и голос её звучит глухо из-за надетого шлема. - Садись. Россия неуверенно смеётся. - Сзади, конечно. Представляю, как мы выглядим со стороны... Наташе, вестимо, плевать. Она газует до упора, едва смилостивившись достаточно, чтобы бросить: - Держись крепче. Опаздываем. Лёгкая и гибкая девушка-мотоциклист и держащийся за неё медведеподобный джентльмен в костюме быстро теряются в пусть не густом, но достаточно оживлённом потоке транспортных средств. Минск встречает их весной, запахом пыли и старых многоэтажек. Брагинский блаженно впитывает - он сам себе не хочет признавать, но, честно, как в Союз вернулся. Как-то так вышло, что у его маленькой сестрёнки пусть не без оговорок, но вышло сохранить ту атмосферу, которая всё же, как ни крути, давно ушла из большинства городов Ивана. Здесь время навек застыло где-то в семидесятых. Или так тебе кажется, пока не вчитаешься в названия магазинчиков и не вглядишься в лица молодёжи. Наташа старательно пренебрегает правилами дорожного движения - точнее, соблюдает только те, которые кажутся необходимыми ей самой, а таких находится немного. Так что, притормаживая, она даже сердито цокает: - Быстро. Теперь слишком рано приехали. Россия тянется к красному шарфу, но его в который раз ощутимо хлещут по рукам. И звонко смеются: - Отставить. Сначала я куплю билеты, а то удерёшь же. Да, как бы то ни было, к своим и тем более чужим деньгам Брагинский относится с почтением. Если для него что-то покупают, выкинуть это или потратить впустую будет неловко. Беларусь прекрасно знает эту его повадку, бесстыдно пользуется. Ненавидящий стоять в очередях, её братик почти по-детски ноет: - А почему нельзя было заранее? - Так до конца и не верила, что прилетишь, - Арловская, по привычке с лёгкостью привставая на цыпочки, покровительственно треплет огромного на вид мужчину по волосам, будто он ручной зверёк какой. И сама же смеётся - ей нравится быть покровительницей, хозяйкой положения. Снисходительно бросать откуда-то (почти) сверху: - А очередей у меня и не бывает. Меньше народа - больше кислорода, так? В холле, куда они заходят ненадолго, и вправду, судя по отсутствию звуков, пусто и довольно прохладно. Россия украдкой щупает стены - мраморные. Концертный зал? Дом культуры какой-нибудь? С чего бы вдруг сестрёнке тащить его в такое место, если насладиться искусством можно в это время, даже валяясь на диване? По Брагинскому не скажешь, но в душе он большой домосед. Если ему дают на это время... Ната, вон, не снисходит. Она снова хватает его за руку и ведёт дальше, через жару, совсем уже не апрельскую, в ещё одно прохладное помещение. Иван вздыхает с невольным облегчением, по въевшейся привычке поправляет галстук. Нетерпеливо ёрзает: - Уже можно? По голосу с уверенностью не скажешь, но, кажется, Беларусь волнуется. - Валяй. Мгновением позже Россия, оперативно стянувший повязку, с детским удивлением и благоговением оглядывается вокруг. Сильно пахнет манежем, давкой и сахарной ватой - так сильно, что губы против воли тянутся к улыбке, но складки на лбу не спешат разглаживаться. Всё же очень это по-детски. Тратить на такое время... - Цирк? Нат, ну серьёзно. - Цыц, - предвидящая беду не хуже древних пророчиц Арловская преуспевает в затыкании чужого рта. - Выполни каприз младшей сестры - постой тут, а я пока сгоняю за сладкой ватой. Шаг в сторону - расстрел. Брагинский смеётся - понял, мол, понял, вряд ли это даже шутка, но он выглядит таким растерянным, что Беларусь оглядывается на него уже через несколько шагов. Старый печальный айсберг в море детей, взбивает носом их буруны, возвышаясь гордо, но глядя в пол. Как шестилетка, потерявший маму. Вот поэтому Наташа спешит, гибко подныривает среди неторопливых парочек подростков и верениц детей. Она боится надолго оставить это странное родное создание в море смеха и лиц, в столь непривычной обстановке. Того и гляди растает. Впрочем, хоть приказы выполнять умеет в точности. Когда Арловская возвращается, наполовину перекрытая сладким облаком, он всё ещё топчется на месте, неуверенный и неуместный, как пингвин на главной улице мегаполиса. Или скорее наоборот, деловой бизнесмен в городе пингвинов. Приходится снова ухватить его под руку и усадить на место - ведь один, без помощи, бедный маленький старший братик совсем увяз бы в толпе беззаботных, счастливых людей. Хвала небесам, что у него есть столь практичная сестра. Сестра запускает мгновенно становящиеся липкими пальцы в сладкую вату и вдохновенно отщипывает кусочки. Россия следует её примеру и, разумеется, от смущения тут же умудряется вмазаться в плавно покачивающуюся массу рукавом пиджака. Немедленно порывается выйти и отмыть тонкие и вездесущие сладкие обрывки, но, точно по команде, гаснет свет. Ната сердито шикает, будто дворовая кошка, и сажает Ивана обратно. Не очень довольный, но пока ещё терпящий, он находит неплохой выход - слизывает с рукава налипшую вату. Довольно жмурится. Вкусно и непонятно, волшебство какое-то. Представление идёт своим чередом, но распорядок этого чуда всегда настолько неуловим и ни на что не похож, что даже тысячелетний дядька невольно теряется и подаётся вперёд. Он давненько не сидел просто так где-то среди хлопков, смеха и громкой музыки. Это непривычно, это сотни разных "не", и Брагинский поворачивается, чтобы тихо поблагодарить сестру, но обнаруживает, что её место занял какой-то рыжий (сиреневый в свете прожекторов) мальчишка. Россия оглядывается с удивлением и нарастающей паникой. Засада? Для снайперов мест хоть отбавляй... Да нет же, нет! Наверняка просто в туалет вышла. Иван уже готовит руку, чтобы достать пистолет, всегда лежащий во внутреннем кармане пиджака, поближе, когда события на арене в очередной раз привлекают его внимание, теперь уже надолго. Белка, Ната, непослушница, вон же она, в центре круга. А над ней - тонкая проволока, и там, вверху, ждёт, приветливо улыбаясь, Узбекистан в костюме, украшенном дубовыми листьями. Что, неужто мерещится? Вот же атмосфера старых дней некстати под руку. А Брагинскому уж казалось, что он оставил позади хотя бы одну свою дурную привычку - снова и снова видеть везде эти лица. Узбек пляшет на тоненькой ниточке, Россия смотрит с непозволительным вниманием. Пересменка минутами позже - канатоходцев сменяют эквилибристы. Из-под купола спускаются обручи и трапеции, и Казахстан - правда ли? - скачет ловко туда-сюда, подхватывая почти у самой земли всю ту же Арловскую, гибкую, как свежий прутик. Номера без невероятно сложных элементов, но и не простые, зрители ахают и пальцами тычут, как им должно. Россия страдальческим жестом утирает пот со лба. Чёрт возьми, на воздух бы... Но от такого не отвернёшься с равнодушием. Воздушные гимнасты кланяются и сбегают за сцену. На арену выходят, поигрывая мышцами, Азербайджан и Грузия. Они несут гантели и гири из чистого чугуна, которыми перекидываются со светской непринуждённостью. Лучи прожекторов выхватывают ожерелья из желудей, болтающиеся у них на груди на манер амулетов. А потом в кольцо света вылетает, кувыркаясь, полная весёлая клоунесса, и виды видавшее сердце Брагинского всё же пропускает удар. Потому как эти в кои-то веки сияющие глаза и эту фигурку попросту невозможно не узнать. Ольга озорно улыбается и кривляется, но, можно поспорить, не вглядывается в толпу в поисках Ивана. Да и зачем ей? На месте он или нет, представление должно продолжаться. Даже если изображать радость иногда не так уж просто. Под громовые аплодисменты и звонкий детский смех клоунесса отправляется за кулисы, унося с собой страхи, тревоги и еле заметный терпкий дубовый запах. Настаёт очередь дрессировщиков - разумеется, Торис, Райвис и Эдуард, но Россия уже откидывается на кресле, прикрыв глаза и напряжённо массируя виски. Шум плещется в ушах, путает мысли. Сложно смотреть. Неудивительно, что Брагинский пропускает момент, когда Наташа возвращается на своё место, согнав чуть не задремавшего рыжего озорника. Она уже не выглядит запыхавшейся, да и одета в привычное, но что-то есть такое в этом лице, что одно лучше всего заставляет поверить в реальность происходящего. Иван по-товарищески сердечно пожимает ей руку, но сестра стискивает большие, грубые пальцы поразительно крепко в своей кукольной ладошке и тут же притягивает ближе, обнимая. Бурчит в плечо: - Как неродной. - Как тебе это удалось? – по привычке сдержанное удивление, но этим не обмануть кого-то настолько близкого - Не то чтобы я сильно и старалась, - она похлопывает его по плечу, поддерживая, как маленького. - Начало мая много кого не оставляет равнодушным, вот и захотелось сделать что-то особенное, - поспешно, чтобы не питать напрасных надежд, больно пронзающих сердце своими ветвистыми, вековыми корнями, Аролвская добавляет. - Они только на представление. Потом разлетятся сразу. Так что смотри и наслаждайся, не думай о грустном. - Это непросто, - ворчит Россия, впрочем, больше по привычке, зная и так, что он постарается забыться хоть ненадолго. Представление и так уже подходит к концу. Скоро все актёры выйдут на бис, и у Брагинского появится ещё одна возможность заметить искусно вплетённый в каждый образ символ вечности и терпения, вглядеться в когда-то любимые лица, прежде чем снова настанет время спешить из аэропорта в аэропорт. И не видеть их месяцами. Годами. Беларусь по-детски бодает его лбом в плечо, и Иван понимает всё, возвращаясь к внимательным наблюдениям и даже позволяя себе скупую улыбку. Интересно, а Прибалты её заметят? А все остальные? Будет ли это для них хоть что-нибудь значить, сохранят ли они об этом дне столько же воспоминаний, сколько уже теснится у России в грудной клетке? Он никогда не узнает, наверное. Он, большой, сильный и смелый, никогда и не решился бы узнать. Ему хватает этого мгновения в полутёмном зале, когда размываются края реальности, слетают маски и всё становится настоящим - смешным, немного страшным и обязательно со временем кончающимся. Но и когда манеж пустеет, кое-что всё-таки остаётся - твёрдое и неколебимое, не тающее в огне, не гниющее в воде, крепкое назло всем молниям судьбы товарищество, которое может, конечно, остаться позади, но никогда - полностью. Под потолком зажигается свет, и Наташа трогает Ивана за плечо: - Летом к казаху с оркестром поедем? Как будто она заранее не знает ответ.