Ветви тянутся к небу

Лавр — слава, верность («Я не изменю до самой смерти»).

- Что ты хочешь на годовщину? - спрашивает Аня, обнимая её со спины. Вопрос разом обезоруживает и обескураживает, а стало быть, Эмили остаётся с пустыми руками и переполненной нежностью грудной клеткой, когда тяжёлая голова опускается ей на плечо. Где-то в пальцах что-то шипит и плавится, Брагинская, тяжело наваливаясь вперёд, с безукоризненной вежливостью предупреждает: - У тебя убегает кофе, который мой и по роду, и по жизненному предназначению. На это вполне можно было бы ответить каламбурами, но Джонс беспомощно приподнимает неуёмную турку над во всю пылающей конфоркой, совершенно не думая о возможных последствиях и ожогах. И переспрашивает, всё ещё потерянно: - Годовщину? - Вековщину, если хочешь, - фыркает Анна с неподражаемым лошадиным нетерпением. Ещё пара секунд - и уйдёт, пританцовывая, накрывать на стол. Эта мысль действует на всё ещё сонную Эмили с такой умопомрачительной силой, что она совершенно случайно роняет чёртов сосуд и перехватывает чужие руки на своей шее, не давая им разомкнуться. Со словами немножко сложнее: - Да вроде как-то рановато... - Ты права, - Брагинская с кошачьей нежностью зарывается носом в больше обычного вьющиеся от влаги волосы, находит ощупью спрятавшееся в них ухо - сначала носом, потом уже губами. - И ещё ты права в том, что приземлила турку на донышко - иначе вместо романтических объятий ты получила бы тряпку в руки и героическое задание отмыть мою кухню. Джонс краем глаза косится на стол - надо же, и вправду как-то вышло чисто на рефлексе. Если думать сознательно, никогда не получается сделать так, чтобы бутылка опустилась на донышко, а бутерброд - маслом кверху. Или, может, Россию окружает какое-то секретное и таинственное поле невероятности, антинаучности, иррациональности и нелогичности, в котором происходит всё то, чего меньше всего приходит в голову ожидать. Например, годовщина. - Когда? - О, Мила... - очередное почти лошадиное фырканье взмётывает в воздух золотистые прядки и заставляет жертву конской нежности хихикнуть вслух, впрочем, не без сердитости. Мила? Ну уж нет, только не снова. Сколько времени они обходились без этого, часов пять? Все из которых не вылезали из постели. - О, Мила... - Аня доводит намеренно, сомневаться в этом бессмысленно и бесполезно, российская угроза ближе, чем все привыкли думать, и Америка почти клянётся откусить ей нос, если услышит третий, уже прямо-таки сказочный вздох. Увы, Брагинская слишком хорошо её знает, чтобы можно было повеселиться. - Впрочем, так и думала, что ты не помнишь. Повеселиться - или обидеться. Эмили пожимает плечами. Спохватившись, выключает газ. - Ещё бы. Раньше ты никогда и ничего мне не дарила. - Честно, мне было жмотно, - она всё же отходит. Джонс остаётся чувствовать пустоту пространства вокруг себя так отчётливо, как никогда до этого, наливать кофе и старательно прикрывать салфетками оплавленное пятно на столе - и то верно, стоило подумать, прежде чем ронять на него что-то раскалённое, пусть даже удачно. - А теперь вдруг что-то захотелось. Так какой подарок предпочтёт моя славная криворучка? Эмили от души отвешивает ей подзатыльник и пихает в руки чашку, тёплую, как сердце и нагретые весенним солнцем клейкие листики. И смешные собачьи задницы, и скрипящие под пальцами воздушные шары... Они обе чувствует этот шоколадно-нежный жар всего мгновение, но и его хватает, чтобы совершить акт нелепейшего поцелуя с отягчающим в виде совершенно киношного столкновения носами. - На тебя сердиться невозможно, - категорически заявляет Джонс. - У тебя как-то получается, - взмах юбочного подола - эффектнейшая женская штучка, почище опошлившегося хлопанья дверью. Америка бы переняла, но она предпочитает мини - чтобы солнце грело - и замечать намёки лишь в исключительных случаях. Утро слишком хорошее, чтобы настаивать его на яде, настаивая на невозможности переговоров. Проще тогда уж сразу включить телевизор. - В этой кухне сегодня не будет политики, - заверяет Эмили со знанием дела своё смутное, скептическое отражение в дверце холодильника. Анна неприлично подслушивает: - Значит, ты не отвертишься. Плевать мне, что там с Америкой, но моя девушка любит подарки - а я люблю их делать, так уж вышло, так что порадуй нас обеих, засунув своё упрямство куда подальше. И постарайся хотя бы быть оригинальной, - Брагинской, кажется, нравится закатывать глаза. Можно подозревать, что иногда она нарочно ради этого говорит всякие пакости и делает вид, что её всё достало. И вправду, злиться как-то само собой выходит, и Джонс плюхается на стул напротив, мрачно обнимая себя руками. - Не жена, значит, вот как, да? Ну и отлично, ну и ладно, а хочу я лавровый венок. За все те годы, что с тобой мучаюсь. Бред добротный и от души. Эмили и звезду с неба попросить бы не постеснялась - жаль, что прозвучало бы банально. Впрочем, Анну так просто не прошибёшь - она улыбается с тихой нежностью, делает ещё глоток кофе, должно быть, раскалённого, в лучших традициях. Причмокивая, смакуя вкус, отмечает: - Отвратительно, - и, понимая, что почти перегнула палку, поправляется. - За это я тебя и люблю. А за лаврушкой в магазин сходим после завтрака, душа моя. Как же это паршиво и сладко - что не верить не получается. И не улыбаться в ответ. Они покупают искомое и ещё десять тысяч пакетиков каких-то самых дешёвых специй - так, за компанию. Потом ещё мороженое, журналы с глупыми девчачьими тестами и графиком для посадки огурцов, блок сигарет (обе не курят, хотя бы временно - но про запас!), две бутылки гаража. Анна складывает пробитое в авоську с видом блаженного терпения, а Эмили беззастенчиво платит с карты, не деля сумму, болтает с кассиршей на отвратительном русском и при этом ещё умудряется себя чувствовать самой счастливой на свете. В мультфильмах обычно наоборот - герои говорят: "Куда уж хуже", а потом пресловутое хуже не медлит случиться. К счастью, в реальной жизни, не подчинённой законам предсказуемого юмора для детсадовцев, бывает по-всякому - смотря, куда монетка покатится. Если пойти за ней, можно рухнуть в открытый канализационный люк или найти смысл жизни. Брагинская - вот же мама-медведица - отвешивает подзатыльник: - Не сори деньгами. Хотя, конечно, если кто-то найдёт центы, будет счастлив. Джонс показывает ей язык. - А это рубли. Тебе надо лучше следить за карманами. Но я предпочла бы, чтобы ты смотрела только на меня, разумеется. Странно, но Анна перестаёт ворчать. Это желание дать что-то - такое славное, от него ласточки вьют в груди утлые гнёзда, комья глины, лепящиеся к шаткой, уже подлежащей сносу конструкции рёбер. Даже становится как-то стыдно пускать монетки, лишать их влажного тепла рук, чем-то похожих на лизучих щенков, желающих попробовать на зуб всё, решительно всё, что не нужно. Например, ладони находящегося рядом воплощения (всего самого прекрасного и яростного, что есть в жизни) - так, чтобы закинутая на чужое плечо сумка коварно, без предупреждения била в живот. - Этому тоже нечего возразить? - Эмили тянется поцеловать её, прямо так, на виду у всех, буднично. Брагинская - дура! - отворачивается, такая красная, будто ей честно-честно, без придирок девятнадцать. У неё похмелье и по учёбе долги, коленки битые от неудачного торможения на велосипеде, а в волосах запутались чем-то похожие на влипшие жвачки бантики и резинки, сбежавшие за ночь с постов. - О чём только думаешь? - эта ладонь большущая до неловкого, но она захвачена в плен и не сможет буднично отмахнуться. Джонс настойчиво тыкается носом, губами, глазами в нарочно подставленную, пахнущую свежим хлебом щёку и честно отвечает: - О том, что это всё сон. Лужи вокруг покрываются мурашками от ветра точно так же, как бледные руки с неизводимыми следами каких-то непонятных шрамов - может быть, память о Гражданской? У Америки есть кое-что такое же, но у Эмили есть право, плюнув на всё отвратительное многовековое прошлое, обнимать сейчас, сиюминутно, так, чтобы разом не осталось минувшего и будущего - только отпечатки пальцев на висках и запястьях. И дождь, дождь бросается им в лица, раскинув крылья, точно защищая своё гнездо. Воронки его ракет на поверхности воды - словно тысячи карпов жадно открывают рты. Куда, в какое измерение ведут лужи? Анна волевым движением вырывает из сумки клюквенный, точно у неё разом пересохло в горле, срывает крышку и жадно пьёт, пока волосы её пропитываются каплями и запахом мокрой земли. Джонс дурному примеру не следует - ждёт своей очереди, чтобы жадно сорвать с чужих губ отзвуки привкуса и дешёвого кайфа. Ну кому какая разница, в такой-то ливень? Он ещё не совсем тёплый, но ветер стих и торопиться домой уже не тянет. Америка снимает обувь и, как на агитках, бредёт босоного, рискуя наступить на стекло или, того хуже, на шею собственной гордости. Впрочем, это моветон только по Алисиному несусветному мнению. - Это и есть сон, - наконец замечает Брагинская, когда в бутылке остаётся всего два неразделённых глотка. - Ты проснёшься одна в своей кровати на сто двенадцатом этаже, обнимешь колени и глупо заревёшь. Будто я не знаю. - Не знаешь! - яростно возражает всегда готовая к войне Эмили. - А я не знаю, как бы проснулась ты. - С трудом, - подумав, соглашается Анна. Её волосы, мокрые уже насквозь, вьются по спине и плечам, будто уставшие и уснувшие змеи Медузы Горгоны. - Я буду долго валяться, закутавшись в одеяло, пытаясь заснуть обратно, а потом выпью чай и не захочу одеваться до самого вечера. - Только не говори, что я на тебя дурно влияю, - предупрежающе вскидывается Джонс. - Ты на меня дурно влияешь, - довольно констатирует Брагинская и почти не успевает увернуться от пощёчины. - Надо же, не проснулась. Может быть, надо ущипнуть? - Только попробуй проверить, - то ли в шутку, то ли всерьёз пугается Эмили. Скорее всерьёз - когда у тебя грозятся отобрать всё счастье мира, сложно не поверить, особенно если ты старая, старая страна. Мороженое тает в сумке, лавровый лист промок до черенка, предвещая героям славную смерть от простуды, а они всё идут и идут сквозь хрустальные нити дождя, невидимые, не оставляющие следов. Анна мрачно предрекает: - Он окажется кислотным, и у меня обязательно выпадут от этого все волосы, - и всё-таки тихо-тихо, неуверенно обещает: - Не буду. Они возвращаются домой, когда сквозь призму туч и дождя всё вокруг становится тревожно-розовым от заката. Анна останавливается под козырьком подъезда и лезет в авоську за пачкой сигарет, Эмили не медлит с упрёками: - Так и знала, что не стоило покупать. - Ты ничего не решаешь, - беспечно отмахивается ожившая тень, мучаясь со спичками. Современные удобства расхолаживают - по крайней мере, Россия всегда объясняет отсутствие зажигалки в кармане именно этим, а потом бьётся и минуту, и две, чиркая и ругаясь, нечаянно сдирая серу и начиная снова. Смотреть на это бывает даже увлекательно - особенно учитывая, что чужое присутствие определённо влияет на неуклюжесть. Впрочем, в этот раз Джонс не интересно - она, не переставая ворчать на сигареты и своё собственное ворчание, которым, очевидно, заразилась от Брагинской, перехватывает авоську с чужого плеча и, смешно морщась, исчезает в подъезде. Эмили не нравится запах дыма, хотя она догадывается, что от лавров победителя должно пахнуть примерно так. То, что потом принесёт настоящий кайф, это целовать руки, только что державшие сигарету, - никотин, холодный воздух и кожа мешаются как-то по-особенному, так что, в конечном итоге, вредные привычки ведут к вредным привычкам, цепная реакция, неизбежно кончающаяся взрывом атомной бомбы. Иногда даже не фигурально; а, впрочем, не сегодня. Америка, ленясь взять табуретку, встаёт на цыпочки и убирает пачку шоколадок, умело унесённую под толстовкой, на верхнюю полку кухонного шкафа. Денег совсем не жалко - не хотелось, чтобы Анна увидела раньше срока. Никаких подарков - не то правило, которому хочется следовать; впрочем, чёртова русская наверняка догадывается и об этом. Джонс обнимает шкаф, глупо застыв, обнимает весь мир, и ей кажется, как обычно случается в этой квартире, что скончаться где-нибудь здесь, между пакетом с пакетами и луковыми очистками, может считаться за самый славный подвиг. Эмили каждый раз так и делает. Америка отряхивается и идёт дальше. Брагинская, долго пытаясь стряхнуть сандалии, с укоризной смотрит на неё от дверей, но молчит. У неё язык отнимается каждый раз, когда солнечные лучики льнут к её призывно распахнутым ладоням. Там, где есть эта девочка, никогда не бывает дождя - а если точнее, он просто не ощущается. Там, где Джонс срывает крышку с бутылки, пьёт и смеётся, кружась по комнате, ставит чайник, ничто не промокнет и не потеряется в тумане, не растворится, смешавшись с линией горизонта. Анна - сама ливень в чистом виде - так рада, что бывает слепой дождь. Дольше смотреть она бы не вынесла. Не привыкшая к этому времени Америка начинает клевать носом почти сразу, когда садится за стол. Клеёнка немного липнет к пальцам, локтям, потом - к щеке. Не очень-то приятно чувствовать впивающиеся крошки, но тут уже ничего не поделать - разве что проскулить что-то укоризненное. Шелест бумаги и лавра ещё держит её на плаву, не давая погрузиться в бездонное море - Брагинская не откладывает дело на потом, напевает что-то почти беззвучно. Если немного приоткрыть глаза, можно увидеть, как мелькают за делом её музыкальные, даже внешне напоминающие клавиши пианино пальцы. Нитка проходит в иголку, иголка пронзает лавр - но уже не сухой, а шуршащий от ветра где-то на берегу Средиземного моря. Поющий на русском то ли попсу, то ли колыбельные. Эмили тонет, но ещё успевает почувствовать, как её гладят по волосам и с какой неожиданной нежностью надевают на голову венок из мечтаний и были, превозмогания - долгую сказку о двух девушках и бесконечном пути, что шире и дальше Млечного. Это стоит всей благодарности на земле, и сложно списывать на подростковый максимализм, когда тебе триста с гаком - в таком возрасте уже, наверное, знаешь наверняка, но Америка никогда не была тут раньше, а без этого тихого, последней дождинкой рухнувшего на лоб поцелуя как будто и не была вообще. Потом она всё-таки просыпается.