Ветви тянутся к небу

Пихта — время.

(Занавес поднимается.) Вивьен любит валяться в его постели, обнажённая и счастливая, даже если сейчас три часа пополудни, а обед ещё не готов. Раньше Людвиг находил это восхитительным, но маленькие девочки, даже самые избалованные, когда-нибудь вырастают, а зрелые, сочные, как персики, француженки - никогда. Впрочем, на что бы ему жаловаться... Людвиг наигрывает ей что-то нежное и лёгкое вроде "Лунной сонаты" и чувствует себя страннее обычного от того, что ей не нравится - нет, не то чтобы, просто всё равно; кормить его переспелым виноградом, примостившись на крышке рояля, и трещать про какие-то восточнославянские свадебные обычаи, когда суженые обходят вкруг пихтового дерева, куда интереснее. Маленькие ловкие пальцы двигаются с многоопытной грацией птичьего клюва - для юноши, живущего в квартире брата, нет чувства хуже очередного осознания своей несамостоятельности. Может быть, в конце концов, Вивьен слишком старая для него. Она всегда очаровательно улыбается, приторно пахнет духами и смеётся так много, что начинает болеть голова. Виноградный сок, слегка пьянящий, но всё ещё пронзительно холодный, не утоляет жажду, напротив, только распаляет. Гилберт входит без стука, вызывая одиночный залп девичьего вскрика - впрочем, Вивьен тут же хохочет и торопится к кровати, чтобы запутаться в неубранных простынях. Приход брата невозможно предугадать и, глядя на него, Людвиг не нарочно, но остро и отчётливо чувствует вину за отложенные в сторону учебники. Он, конечно, ответственный - доучится ночью, за себя и за Гилберта, вновь пропавшего на какой-то вечеринке; просто этот взгляд какой-то слишком тёмный - вишни, готовые упасть в грязь. Никогда не угадаешь, это злость или похоть, а может, так просто падает свет. Братец ухмыляется и без слов выходит, хлопнув дверью, ещё успев показать на прощание поднятые к потолку большие пальцы - кому из них? В комнате царит совершеннейший беспорядок, от которого тянет стиснуть зубы и глухо зарычать по примеру любимых овчарок, ныне запертых в другой комнате, потому что Вивьен не выносит собачью шерсть и напряжённое обещание острых оскаленных клыков. Любимые звери платят незнакомке той же монетой, к слову. Двери балкона открыты в собирающуюся на горизонте грозу; совершенно душно, даже тюлевые шторы едва трепещут. Нарастающий гул в голове заглушает беспокойную жизнь города, задыхающегося от летней жары. * Вивьен приходит, чтобы забрать вещи. Вещей много - Людвиг, конечно, умудрился аккуратно сложить их в одну сумку, у него к этому талант, но она, если честно, битком, да и поднять её - испытание ещё то. Вивьен ходит вокруг, кружит, словно кошка, на мягких ногах, с которых не удосужилась снять туфли на невероятном каблуке, и всем своим видом показывает, насколько она сильная и независимая, вместо того, чтобы спуститься ещё разок и позвать таксиста. Она даже могла бы не возвращаться после этого. Глаза у неё явно на мокром месте, но выражение лица такое сердитое, а подаренный в их лучшие дни кулон с изображением пихтовой ветви в высшем, недопустимом, разрывающем сердце проявлении невнимательности мало того, что не снят, так ещё и совершенно неэтично перекинут через мокрое от ливня, подрагивающее плечо... Людвиг барабанит по клавишам, стараясь не отставать от ритма дождя и непременно промахиваясь. Ему доставляет ужасный дискомфорт всё происходящее - и больше всего то, что ему правда жаль. Может быть, схватить эту упрямую девчонку за плечо и бросить в стену, чтобы, пока она приходит в себя, упасть перед ней на колени и умолять остаться? Теперь он сам напоминает себе столетнего старика, который не в силах сделать и шага, к тому же, один шаг ничего не значит - каждый путь занимает тысячи и сотни тысяч. Они уже поняли, что так и не дойдут свой. Гилберт, с несвойственной ему молчаливостью наблюдает за разворачивающейся на его глазах драмой, а впрочем, очевидно, что ему это надоело до чёртиков. Иначе зачем подниматься с уютного кресла и галантно предлагать донести багаж до машины даже с риском промокнуть под дождём? Красивые жесты – не его конёк. Вивьен бросает на него взгляд испуганного зверька - они никогда особо не ладили - и намекающе долго медлит, прежде чем согласиться. Она расставляет ловушки очень умело - даже спрашивает, что за композиция звучит, но Людвиг не намерен нарушать данное себе обещание не произносить ни слова. Вивьен теперь прозрачная насквозь - из стекла и дождя, с тихим звоном цимбал исчезает за дверью, наверное, навсегда, но это такое страшно долгое слово, его невозможно представить человеческим разумом; а Гилберт, возвращаясь, со сладким зевком роняет себя обратно в кресло и через голову стягивает вымокшую футболку. - Теперь, когда она свободна, ты мог бы проследовать с ней и дальше, чем до такси. (Занавес заклинило на середине.) - В такой ливень? К тому же, эта мымра никогда не была в моём вкусе. В комнате так убрано, что даже страшно взглянуть – точно приведённое в порядок место, где жил недавно умерший человек. По углам тускло и мрачно горят торшеры, словно всё каким-то чудом сместилось на век назад, не может же электрический свет быть таким тусклым и бессильным. Вопреки заведённому порядку дверь, ведущая в подъезд, сегодня больше не открывается, да и собак никто выпускать не спешит – чувствуя неладное, а может, просто испугавшись возможного грома, они скулят, скребутся и мечутся, как болонки. По стенам, окутанным простыми, но выдержанными в строгом стиле обоями, мечутся тени дерущихся, тени сплетающихся и тени целующихся. * Вивьен, говорят, улетела то ли во Францию, то ли в Канаду, как давно хотела - искать себя и своё личное счастье. Они созванивались пару раз - её голос звенел и перекатывался в трубке, словно волны на мелководье или дыхание, заплутавшее в медном горле трубы; к концу разговора штиль превращался в шторм, но в остальном, кажется, у неё правда всё было хорошо. Людвиг - не из тех, кто любит себя обманывать, но ему правда хочется верить. Не срослось и не сложилось - так бывает; бывает так странно, что никогда бы не написал это даже в детском дневнике с самыми заветными желаниями в пять лет. Да и вообще, кто пишет там что-то похожее на реальность? Дети обычно не представляют, каково это – жить; они как будто продолжают спать, и не дай бог что-то выведет их из беззаботного коматоза. Людвигу хотелось потерять пальцы на ногах, чтобы никогда больше не ударяться ими о тумбочку, и быть как старший брат - он это перерос, когда ему было десять или больше, и только руки, едва касаясь клавиш, точно вырисовывают тушью ностальгически-тонкий силуэт мечты в дверях. Она, странно похожая на Вивьен, опирается на дверной косяк и смотрит, не отрывая взгляд, сквозь парочку неловко упавших на лицо, рассыпчатых прядей волос. Всё так изменилось, что впору исказить её и пририсовать несколько лишних ног, но Людвиг, к счастью, всё-таки музыкант, а не творец чудовищ - он продолжает играть, меняя настроение лёгким нажатием в нужном месте. - Тебе всё-таки удалось поймать дождь на кончики пальцев? Гилберт присаживается к нему на скамеечку, старательно выкрашенную белой краской ещё в их общем детстве, и утыкается носом в его шею, словно так всегда и должно было быть. Он иногда не убирается из запоздалого подросткового бунта и всё ещё проводит какую-то часть жизни в буйных посиделках с друзьями по клубам, но когда не от чего бежать, жизнь всё равно становится как-то проще. И ровно в момент, в который его руки крепко и бережно обнимают со спины, Людвиг неожиданно и незаметно перестаёт вспоминать Вивьен. Она остаётся за океаном, загорелая и удивительно радостная, со сладкой щербинкой между передних зубов и вечной любовью к одной филологии. - Нет, и никогда не удастся, если ты хочешь услышать честный ответ. Но я продолжу пытаться. В комнате светло, за окном сильный ветер покачивает верхушки высаженных вдоль дома пихт. Видно, что здесь живут - на столе раскрыты учебники, с кухни доносятся запахи чего-то аппетитного, одна из овчарок спит на тщательно застеленной кровати (вторая, возможно, в этот момент облизывается на остатки еды, которые кто-то забыл убрать в холодильник, но прямой приказ она не нарушит). Пахнет свежим бельём и кофе, пасмурное до молочной белизны небо не кажется давящим. (Занавес наконец-то рухнул.)