Ветви тянутся к небу

Сосна — сожаление.

Артур отвечает за неё по пятницам, третью пятницу каждого месяца, хотя, конечно, они так не договаривались. Вообще никак не договаривались. Морриган играет с ним в прятки с восторгом пятилетки - и с такой же наивностью: каждый раз полагает, что, стоит ей нацепить платье, она тут же становится неузнаваемой. Увы, острые плечи и вздёрнутый подбородок выдают её с головой - даже в легкомысленных цветочках она, как минимум, осиная королева с длинным жалом наперевес; воинственная богиня, на время сбежавшая от хлопот небожителей, но всё ещё не утратившая осанки и гордого взгляда. Ей никогда не смешаться с толпой; Артур, ворча что-то про бешеную молодёжь, распахивает двери слегка ржавого форда и ждёт, пока "дама" запрыгнет в них с резвостью молодой свинки и почти таким же хрюканьем. Он предпочитает возиться со всем этим, раз уж оно ему на голову свалилось, сам, не впутывая водителя и прислугу, тем более королеву – даже путём поминания её всуе. За окнами вырвавшегося-таки из липкой паутины Лондона "жучка" проносятся холмы и перелески, пригретые солнцем ранней осени, такие светлые, словно смотришь в небо сквозь прожилчатый лист и всё становится тёплым, золотистым, как мёд, немного щекотным в носу. У Морриган на землях сейчас почти так же, но она не отлипает от стёкол, приплющив лицо к удивлению проезжающих мимо взрослых и радости их детей, мурлычет себе под нос прилипчивый фолк-рок. Если взглянуть на заднее сидением, можно уловить уголком глаза, как шевелятся беспокойные пальцы на ещё цветочном колене - точно дёргают за невидимые струны. Привычка узнаваема - Артур сам недавно так делал. Ему не нравится оборачиваться, он следит за дорогой, как любой ответственный взрослый. Морриган, устав дурачиться, кладёт себе на колени деревянные тренировочные мечи и гладит их занозистые, нагревшиеся за день бока, точно уснувших котят. Секущиеся рыжие волосы, спадающие из-под банданы, кажутся перьями или лисьим мехом, опять-таки до чихания щекочут курносый нос с зёрнышками веснушек. Потом девчонка ещё переодевается, зажмурившись, стягивает через голову платье, нашаривает более подходящую для активного отдыха одежду. Сколько ни вцепляйся в руль, всё слышно и каким-то неуловимым образом слишком видно, Морриган слишком много в салоне; она кричит кукушкой и призывает обгонять любые автомобили, как только предоставляется такая возможность. Смеётся, когда получается. Иногда, забывшись, Артур хохочет в ответ. Когда он в машине один, так, конечно же, не бывает. Даже когда он в машине с кем-то другим вроде братьев или шофёра. На очередном повороте они вываливаются на маленькую, абсолютно пустую стоянку с растрескавшимся асфальтом, прихватывают инвентарь и корзину для пикника, а потом ещё минут десять продираются, неизбежно оцарапавшись, сквозь густые заросли дикой ежевики до уединённого каменистого пляжа. Спешно скинув на гальку зажатые под мышкой мечи, Морриган с улюлюканьем несётся к холодному морю, словно не видела его двадцать лет, не переплывала сегодня утром – на пароме или своими силами, с этой станется. Артуру остаётся расстилать коврик, приваливая его камнями, чтобы не унесло, и снисходительно хмыкать себе под нос. Вот ведь девчонка. Потом они, конечно, дерутся на деревянных мечах. Кёркленд всё ещё силён, всегда будет силён, но рядом с Морриган он - необъяснимо - устаёт быстрее. У него много есть, что надо успеть показать ей, только ветер гудит в кронах высоких и сильных корабельных сосен, взобравшихся на ближний пригорок и оттуда с судейским видом следящих за ходом схватки, - это отвлекает. Рукоятки ёрзают в потных ладонях, и, кажется, обоим больше пришлось бы по вкусу сойтись в рукопашной, но Морриган отбивает атаку за атакой и послушно совершает не всегда предсказуемые выпады, каждый раз буйно радуясь: "И это всё?!". Зовёт его старикашкой и смеётся ещё чаще, сквозь хрипы и стоны, точно сражение происходит всерьёз. В какой-то момент Артуру правда так кажется, и он бьёт сильнее, опаснее. Ранить можно, если захотеть, даже деревянным мечом. Морриган не дремлет, выворачивает руки до хруста – приходится немного очнуться. Скомандовать конец ставшему опасно близким к реальности тренировочному сражению. Кёркленд, успевающий отвыкнуть от таких тренировок за месяц, находит, что ему нужно хоть на минутку согнуться пополам и отдышаться. Он не столько замучался: в висках не кровь бьётся, а надрывается внутренний голос – добей, пригвозди и пронзи. Но это совсем не та эпоха и совсем не та Ирландия. Иногда помнить такие мелочи бывает сложно. Девчонка, тяжело дышащая, потная, сорвавшая с себя рубашку и потому оставшаяся в одной утяжке - чтобы удобнее биться, скачет вокруг, торжествуя условную победу, а на деле - мудрую ничью. Всё же у неё и вправду в силу юности больше сил и не меньше мышц, а ещё с избытком гордости за себя и умения ощущать счастье каждой клеточкой. Веснушки на обветренном лице похожи на россыпь некогда дорогих специй – что-то от корицы, кардамона и красного перца. Право, завидно. Артур слушает оставляющие дельные комментарии поединку сосны, чешет замёрзший кончик носа и вдруг говорит ей: - Жаль, что не я тебя воспитываю. С юного лица смотрят старые-старые глаза изумрудной зелени в обрамлении пушистых острых ресниц: - Ты бы загонял меня до смерти. В смысле, буквально. Справедливо, спорить не с чем. Они утираются полотенцами, меняют одежду, не стесняясь друг друга. Едят сэндвичи и смотрят на чаек, как они борются с усиливающимся ветром и шумно дерутся за скудную добычу над гладью воды, уже успевшей изойти на мелких барашков, почти таких же, как те, что пасутся вдалеке под сомнительным присмотром задремавшего пастуха. Чтобы догадаться, не нужно прибегать к дедукции – это происходит буквально каждую третью пятницу месяца. Все привыкли, включая овец. В термосе - всегда горячий чай с чабрецом, голова Артура - совсем нечаянно - на коленях Морриган. Она чешет его виски, словно он вправду если не кот, то лев, и уверяет: - Здесь была бы седина, густая, тёмная и жёсткая от соли. Всё-таки почему ты со мной всегда такой уставший, старик? Ему хочется ответить: «Ты замучила меня бесконечными вопросами и смехом невпопад. Тыкать во всё пальцем и хохотать – дурной тон». Это что-то от викторианской Англии, а всё-таки все так делали, и смеяться, закрывая лицо руками, прячась за веером, имитируя чихание и икоту, ни капельки не умнее. Промолчать – возможно; разумнее и трусливее. Девица она что надо, конечно. Такой можно было бы передать компанию в управление или, там, родовой особняк, да хоть целое хозяйство с курами и лягучими коровами. Когда смотришь на Морриган, сложно представить, чтобы она хоть с чем-то не справилась. Именно это Кёркленда обижает смертельно - и чем-то напоминает об Анне. В такие дни даже жалко, что вместо школьницы и непутёвого дядюшки вдыхают смолистые сосны и близкий закат две страны, связанные долгой историей ненависти и вражды. И немного - братства. - Лоркан не даст тебе это запомнить, - зато честно. Детям не врут, а Морриган, как ни крути, их ребёнок. В чём-то общий, выросший из ярости и желания убежать. Всё самое злое в ней - от Артура, это точно. - Владение мечом - так и так бесполезное барахло. Но если бы ты была моей... - он касается кончиками пальцев синяков на боках, ставших видимыми сквозь надувшиеся от ветра рукава футболки. Легко, но девчонка беспокойно ёрзает и хрюкает с затаённой обидой. - А вот это как раз не боль, а милосердие. Сир, что вы делали в субботу вечером? - Дрался с Лорканом, - признаёт её неизбежную правоту Кёркленд. И с удовлетворением отмечает: - Кое-что я всё же ещё могу. Пятница кончается, детей возвращают родителям, детский сад имени одной развалившейся колониальной империи закрывает двери. Может, Морриган и вправду дорога ему не как Ирландия - просто напоминает всех тех, кого он хоть какое-то время, хоть и без прав на то, но считал своими детьми. Сожаления, закупоренные в один флакон с помощью сосновой смолы и хитрого колдовства, которого в мире остаться решительно не должно было. Морриган, запрыгнув в вагон в своей диковатой ковбойской манере, и не думает оборачиваться. Это Артур стоит на перроне, пока поезд не тронется. Он уже скучает – и те, кто говорят, что это способствует любви, а не ненависти, нагло врут.