Ветви тянутся к небу

Олеандр — предостережение.

Скотт бросает его на кровать и отходит, почти брезгливо отряхивая руки. Тело не шевелится. Если бы это было возможно, наверное, Артур Кёркленд давно бы уже сдох как собака или даже хуже. Пальцы, перемазанные в кровь и грязь, трясутся - довольно сильно, но сигарету удержать можно, особенно если быстро засунуть её меж тут же плотно сжатыми в неодобрении губами. И кто тут теперь благонравный папочка, возмущённый манерами бунтующего чада? Впрочем, подобные ролевые игры Стюарту никогда и не были по душе; будь его воля, он покинул бы эту песочницу без мыслей о возвращении. Возможно, воли у него нет. Куда только делась, недавно же видел, вот сюда положил... В этом доме всего вероятнее то, что её кто-то выпарил в ложке над горелкой и занюхнул. Можно и на личности перейти, но личность лежит носом в кровать и не подаёт признаков жизни. С полуспущенными штанами и рваной причёской, одну половину которой составляет битая, исцарапанная, почти по-младенчески беззащитная лысина, а другую - непроницаемые спутанные лохмы. Скотт пытается не оглядываться и успокоиться - со спичкой дело обстоит немного, но лучше; в темноте то и дело поблёскивает зародыш молнии, когда сера бессмысленно бьётся о коробок, никак не желая разродиться полноценной искрой. Дело стоит тихой ругани и пары сломанных спичек - Стюарт предпочёл бы заплатить фунтами, благо, его карманы набиты мятыми бумажками неизвестного происхождения, подобранными за шатающимся от клуба до клуба Артуром. У Шотландии порой создавалось впечатление, что он ими либо плевал, либо блевал, либо потел, либо плакал. О других возможных способах добычи денег думать хотелось ещё меньше. Зажжённый с таким трудом огонёк пропадает впустую - Скотт бездумно следит за тем, как спичка прогорает почти до середины, прежде чем незаметно погаснуть, никого больше не согрев и не воспламенив. Радужно-розоватая аура, колеблющаяся вокруг маленького, но пламени благостным нимбом, чем-то напоминает цветок олеандра - наследие знаменитых английских садов, не иначе. Светлячок грозится укусить, но у него нет зубов. Пусть и ничего не предпринимать в ответ - он не осмелится и робко умрёт, даже самый кончик пальца по своей воле не задев. Это была бы ужасно глупая и лживая метафора, поэтому Стюарт просто зажигает нового и наконец-то затягивается. От того, как лёгкие заполняются сизым дымом, кажется, даже коленочки трясутся от облегчения, но достоверно не разглядеть. Вообще, в комнате темно, только из-за неплотно задёрнутых штор крадётся по стенам и кровати лучик фонарного света да на прикроватной тумбочке тускло, почти незаметно горит старая лампа и бормочет, плюётся то и дело в ночь неразборчивыми словами выкрученное на минимум радио. Артур пытается поднять голову - нелепо и трогательно, опять-таки как младенец. Откликается на всплески потерявших адресата аплодисментов, качающиеся на волнах белого шума, своим невнятным лепетом. - Что-что? - Скотт, которого немного, но отпустило, настроен уже более благодушно. Ладно, чёрт с ним, наркотики покрепче берут, но до ломки вроде как ещё далеко, а опьянение части Империи с её главой-головой так отчётливо не делят, даже когда находятся рядом - проверено опытным путём. Разбитое сердце - другое дело; а впрочем, с Лондоном всё в порядке. Обычные ночные кутежи, подростки с ножами шатаются по тёмным улицам... - Выключи, - уже более отчётливо стенает Артур, пытаясь махать руками в воздухе, но – он не птица и даже не самолёт - неизбежно падая. Говорит медленно, с трудом вырывая у искусственной околодремоты каждый не до конца оформившийся звук, но разобрать что-то можно. Скотт, почти привыкший жить исключительно на никотине и неизвестной дряни, потребляемой Англией в любой приём пищи, разумеется, делает всё наоборот, даже если этим подставляет и себя под удар. Голова болит практически постоянно, становящийся громче звук её не радует, к тому же, в стенку начинают барабанить нервные соседи. Чья это квартира, собственно? И сколько времени? Бессмертных такая ерунда волнует меньше всего. Вот то, что мигрень тоже теоретически может никогда не закончиться... - Выключи! - видимо, панк в Артуре делает бешеные попытки встать и почти преуспевает. По радио - для кого бы в столь поздний час, уж не для неудавшихся ли самоубийц? - крутят лёгкую, солнечную попсу. Скотт всё же делает немного тише, исключительно из жалости к себе любимому. Впрочем, битлов Кёркленду послушать иногда полезно - временами он даже звереть перестаёт, о чём-то задумывается, улыбается; получается сладкая кратковременная передышка. Не в этот раз. - По-жа-луй-ста! - зверский пьяный вопль, мольба, звучащая как пощёчина (хуже – целая серия пощёчин, по удару на каждый слог, как в школе для непослушных мальчишек), превращает человеческий рот в оскаленную пасть тигра. Англия сорвавшимся с ветки сухим листом падает в ненароком подставленные руки, то ли пытается ударить, то ли вправду крепче притягивает к себе. Это не слишком-то приятно - от него застарело пахнет рвотой, сексом и почему-то блеском для губ. По одежде ползут те же розовые, рваные пятна - то ли кровь, то ли огни проезжающих по переулку автомобилей, то ли действительно помада, но уж точно цветы олеандра. И только Элеанор Ригби безукоризненно прекрасна, как всегда. Или как никогда? Бесконечные моменты, как правило, не повторяются; спектр мук (особенно добровольных) не закольцовывается и упорядоченностью не отличается; колодец желаний, пересохнув, как правило, не имеет дна. Артур в кожанке, с подведёнными глазами и разбитой губой, с чётко очерченными губами и синяком под глазом, замусолив в содранных до мяса кулаках чужую тоже отнюдь не чистую рубашку, крупно плачет без слов - хватит вздохов и стонов - под типичную попсу. Сопли и потёкшую тушь, разумеется, он размазывает по опять же нечаянно подставленному плечу, намокающему примерно с той же скоростью, с какой дождь за окном превращает улицу в струящуюся реку. Скотт не хлопает по спине, даже неловко и неуверенно. У него в руке почти погасшая сигарета, которую тоже надо срочно спасти. Почему он продолжает этим заниматься? У Артура не хватает сил, и рассудка, и отчаяния ни на какие слова, так что, конечно, он не может выговорить: "Останься, не уходи, как все они, ты мне ужасно нужен, я не хочу становится одним из тех одиноких людей". Приходится додумывать самому и осторожно брести до кровати, едва переставляя ноги, как в танце, чтобы ненароком не стряхнуть повисших на нём светлячков. Скотт обязательно уложит их всех спать - это будет забыто, от этого избавятся, когда всё станет нормально; и о чём бы ни предупреждали цветы олеандра, оно со временем останется во вчера. И эта опасная бестолковая (будто мальчишке на улице дать красную ядерную кнопку поиграть на время) нежность, с которой Стюарт раздевает большого беспомощного ребёнка, прежде чем замотать его в одеяла и бросить в сладком забытьи до утра.