Ветви тянутся к небу

Ясень - величие.

Сухие сучья трещат так громко, что шагов не слышно, но Кёркленд и без того знает, как бесшумна бывает нечисть. Её приближение редко и в полной тишине заметишь - это, стало быть, не повод лишать себя тепла костра. Ночи становятся холоднее, дело к осени - из загородных домов добыча переберётся в богато меблированные городские квартиры, куда за ней, конечно, сложнее будет последовать, но дело охотника - находить любую лазейку. Одна должна появиться с минуты на минуту. И не захочет - придёт, ещё бы, когда зовут. И всё же Франциск Бонфуа не любит спешки. Его на верёвке за собой тяни - будет сочетать быстрый шаг с немыслимой лёгкостью походки, окидывать девушек взглядом, который может быть понят лишь одним - лестным настолько же, насколько оскорбительным - способом, и улыбаться детям. Конечно, что только не вылепит из тебя крысиное выживание в течение стольких веков... Кем-то и когда-то треклятый француз начал: может, трусом или бедняком, оборванцем, занозой в заднице; и теперь, в какой бы момент это ни закончилось, уйдёт он, можно поспорить, величественно, с честью. Кёркленд перетряхивает ясеневые крылатки в кармане, чувствуя поцелуй в шею. Вряд ли помогает это, но связка чеснока на шее - наверняка. Франциск, не углубляя до синяка, не пуская в дело клыки, конечно, беспечно присаживается на корточки, как ни в чём не бывало, тянет к костру ледяные руки. Может быть, это и больно, но прятаться от тепла веками, когда пытаешься сохранить авторитет при дворе, было бы слишком странно - пришлось привыкать, как ко многому другому, например, к дыханию смерти за спиной. И тому, что твоя смерть (вторая - считай, практически избавление) зачастую вовсе не против тебя облапить, прежде чем спустить курок, что, к слову, получалось всего пару раз - и всегда при этом пуля не находила цели. Сложно бороться с врагом, которому ты кажешься наивнее ребёнка. Можно пытаться - одну руку Кёркленд кладёт немёртвому на плечо, а другую плавно опускает на рукоять старинного револьвера, но Франциск и в этот раз быстрее - беззаботно мурлычет: - Ты этого не сделаешь. Во всяком случае, не этой ночью. Прав, сукин сын, но можно ещё замяться, делая вид, что не знаешь, какую и убрать - левую или правую. В конце концов, всего разумнее переместить обе - и вернуться к отложенным в росистую траву перочинному ножику и деревянной плашке с наполовину врезанной руной. На это, конечно, ночной гость никак не реагирует - но долго молчать он тоже не может, это известно обоим. Любопытство вкупе с бессмертием - образование вполне справляется с депрессией, и никому не сосчитать, какое высшее получает в настоящий момент молодой улыбчивый граф с ангельскими кудрями, пользующийся такой популярностью в обществе, способном по достоинству оценить его острый язычок или хотя бы яркий, странно чарующий блеск его синих глаз, а во взгляде - это лёгкое выражение непроходящей наивности, являющееся притворством лишь наполовину. Правду о том, что он успел при жизни, может поведать только надгробный камень - простой и низкий, источенный водой и ветром. На нём нет даже имени, и вряд ли под ним Франциск лежал один. Он не любит говорить об этом - но приходится; как-никак, они познакомились на его могиле. Сначала, конечно, Кёркленду дали понять, что в ней покоится маленький мертворожденный сын - или дочь для пущей трагедии, но эта версия была обоими отброшена так давно, что уже не вспомнить, как это было - в самом начале. Сперва всё это казалось смешным, потом шутить перестали - и стало страшно. Артюр ушёл так далеко, как только смог, и начал всем представляться по фамилии, но его не спасло и это. Подумать только, какими странными могут быть причины не открывать мертвецу своё имя... Ему-то на месте не сидится - встаёт, отходит, чтобы не жгло и кожа не оплывала воском, на самый край ореола света. Как раз удобно заглянуть через плечо, оценить усердный труд, от которого Кёркленд не отрывается уже какое-то время, и прокомментировать со смешком: - Чем больше я просвещаюсь, тем дальше ты уходишь во тьму? - Фамильное наследство, - проще пожать плечами, чем вдаваться в подробности. Разве не ясно, что охотниками за нечистью просто так не становятся? Не обойтись без тяжёлого багажа историй о братьях, пошедших своими кривыми дорожками, и рыжеволосой сестре, которая могла бы ярко гореть на костре, но, так как это уже запрещено законом, пришлось изыскать другой способ покончить с её выходками, позорящими честь семьи, в которой, вообще-то, никого, кроме него, не осталось. Артур вообще годами, десятилетиями не вспоминал, как его зовут, чтобы не слышать проклинающих по имени, роду, племени, в конце - просто умоляющих криков Морриган; ещё дольше не думал о магии; и если быть, то Артюром, но это вообще может перестать получаться в любой момент, значит... - Я слышал, ты подался в богословие? Какого чёрта? Франциск кривовато смеётся - так, чтобы в полумраке сверкнул верхний клычок. - Надо знать врага в лицо, даже если усидеть на занятиях порой бывает... сложновато. - Я думал, я твой враг, - делает вид, что огорчается, Кёркленд. Это приносит ему не только ответ, но и нежное касание к голове, распутывание жёстких, грязных волос. Франциск не чурается - своими холёными руками в дорогих перстнях... Это тоже многое говорит о его прошлом. - Ты - противник. Это другое. К тому же, теперь я почти жалею, что мы не венчаны. Самое страшное, что в голосе его больше не слышно смеха. Кёркленд прислушивается так, что нечаянно режется. - Хватит с тебя и расписки, - сам слизывает кровь под жадным взглядом ставших разом из небесно-синих пугающе-синими глаз, на дне которых, к тому же, вмиг разгораются кострами яркие искры. Лучше лишний раз не провоцировать. - И каждой второй пятницы. И этого, - в вовремя подставленную ладонь ложится маленький амулет - для одержимых странными желаниями и живущих опасной жизнью. Кёркленд, подумав, прибавляет к этому пару крылаток и отворачивается поворошить угли, давая Франциску время спрятать бесценные - для него - сокровища в карман. - Правда сработает? - удивляется, и тут же, видимо, не очень надеясь на ответ (хорошо же они друг друга знают), легко бросает: - Мадрид. Эту зиму в Мадриде. Там никто с нами не знаком и, как назло, много солнца, а господам и дамам окончательно всё наскучило. - Они развеселятся, когда узнают, кто их выдал, - сварливо бросает Кёркленд - всё, чего он дожидается в благодарность, так это поцелуя в запястье, вороватого скольжения язычка по артериям с венами разом, точно по струнам. Франциск в ответ только смеётся, бархатно, губами прямо в кожу, чтоб до щекотки, - он сейчас уйдёт, конечно, он уже еле держится, но ещё пытается выглядеть беззаботно. Сложно не любить в нём хотя бы это. Сложно не любить в нём всё - и даже то, как от невиннейшего прикосновения, от страха и возбуждения встают дыбом волосы на затылке, а иногда и кое-что ещё. - Они давно знают, Артюр. Пару десятилетий, не меньше, и, поверь мне, просто тебя обожают. Хоть кто-то до сих пор доставляет им неприятности - и может меня заткнуть.