Последняя война Республики

      Несмотря на разгорающийся пожар гражданской войны, столица Республики, по крайней мере на первый взгляд, сохраняла видимость мира и покоя. На Форум все также продолжали свозить товары со всех концов известного мира, чтобы угодить самым экзотическим запросам граждан Великого Города. В амфитеатрах исправно проходили представления и гладиаторские бои на потеху публике, а сенаторы по-прежнему собирались на заседания, обсуждая самые разнообразные проблемы. Казалось, мало кому интересно, что где-то в Африке, Греции или Испании граждане Республики сражаются друг с другом.       И, тем не менее, даже такая мирная и спокойная атмосфера не слишком нравилась Марку Антонию, который всего несколько недель как вернулся из Фарсальского сражения в Рим, чтобы быть проводником воли диктатора, а фактически и его заместителем. Прогуливаясь по тесной улице среди однообразных инсул, Марк ощущал не совсем понятное напряжение в воздухе, словно приближалась гроза. Он не более пары месяцев провел в городе и уже чувствовал, как город, несмотря на милость Цезаря по отношению к своим противникам и обещание не возвращать проскрипции времен Суллы, с едва уловимым трепетом ожидал вестей от правителя Республики. И уж тем более, мало кто решался открыто критиковать или осуждать отсутствующего диктатора, хотя и запрета на это никто не налагал.       Новости тоже не внушали ему оптимизма. Поскольку Марк был фактически вторым после Цезаря, ему часто приходили доклады и отчеты от командиров легионов в Испании и Африке. Его друг и коллега Гай Скрибоний Курион застрял на Сицилии, подавляя выступления оставшихся на острове сторонников Помпея и порой примыкающих к ним рабам, из-за чего Катону и верным Гнею войскам удалось сбежать в Африку к нумидийскому царю. В Испании было не лучше, Тит Лабиен, сбежавший с Фарсалы, теперь возглавил мятежные легионы в Испании, а Требоний, посланный разгромить его, по сути, увяз в стычках на побережье.       Не без удовольствия, Антоний на ходу вспоминал пришибленный и угрюмый вид Цицерона, даже тот, видя закат Республики, как он его понимал, не рисковал выступать против Цезаря, особенно в присутствии его лучшего друга. На прошлом заседании он и вовсе как будто отсутствовал, практически бесцельно пялясь в одну точку, пытаясь принять произошедшие перемены. Видеть крах идей этого негодяя для Марка было истинным удовольствием. Каждый раз, вспоминая эту мертвую отстраненность, его душу согревали сотни солнц, а по лицу расползалась удовлетворенная улыбка. Но мысли Антония шли еще дальше, рисуя еще более желанные и жуткие образы в голове, ведь, наконец, шанс отплатить болтливому оратору за все был как никогда близок.       В таком приподнятом настроении, он вышел из тени зданий на залитый солнцем Форум, столь привычное для него теперь место. До заседания еще оставалось достаточно времени, к тому же в планах Антония была пара встреч и потому он, чтобы скоротать ожидания начал прогуливаться вдоль широких торговых рядов с самыми разными товарами. Пройдя от шикарного стенда с разнообразными коврами из самой Персии, Марк добрался до места, где у больших корзин с весьма обыденными овощами и фруктами толпились небогатые римляне. Большая их часть была одета в невзрачные туники темных или серых цветов, хотя попадались и относительно богатые люди. - Тиберий, слышал, варвары в Египте убили Помпея?! – несколько взволнованно и с нетерпением, словно ожидая этого пару дней, выпалил слегка запыхавшийся мужчина, поправляя коричневую тунику, местами заштопанную. – Как пересказывают, прямо у ног их царька, который обещал ему защиту. Надеюсь, диктатор с ним разберется, чтобы знали, как попирать наши законы и наших граждан убивать. - Да, Сервилий? Наверняка наш диктатор к этому руку приложил, не иначе. Мой знакомый, который недавно вернулся из Греции и слышал, как этот Цезарь обещал устроить Магну встречу с самим Суллой, – покусывая свежее, явно с прилавка, яблоко, с чувством опасения бросил в ответ человек в одеянии с узкими пурпурными полосками. Эта деталь выдавала в нем Антонию личность, что явно была несколько богаче двух менее удачливых друзей. – А он еще обещал не повторять методы Луция…       Этот посторонний диалог двух совершенно незнакомых Антонию людей вырвал его из собственных размышлений, правда, особого отклика не вызвал. По мнению Антония, Помпей был просто постаревшим и зазнавшимся полководцем, который решил повторить успех Суллы, а заодно избавиться от множества неугодных. В принципе, туда ему была и дорога, но эти новости заставляли немного волноваться за своего друга, все же Цезарь был в далекой варварской стране, про которую ходило множество разных слухов, да и новостей от диктатора пока не приходило. - Ты бы еще сказал, что великий Цезарь продал его в гладиаторы. Два дня назад видел похожего мурмиллона*, – вставил его собеседник, видимо не выдержав нелепых обвинений своего приятеля против диктатора, при этом тоже откусив поданный всадником плод. – С него фракиец смог шлем сбить и действительно, как вылитый Помпей, только моложе. Так что не надо обвинять Юлия в его убийстве, зачем ему это делать? Цицерон, вон сегодня выступать еще в Сенате собрался, так почему он и от него не избавился?       Уже рефлекторно скривившись при упоминании оратора, Антоний зацепился взглядом за немного знакомую светлую шевелюру, промелькнувшую где-то за спинами этих спорщиков и еще нескольких человек, которые наверняка собирались продолжать обсуждение нового правителя Рима. Аккуратно обойдя их и еще нескольких человек, Марк оказался прямо перед двумя женщинами, которых он практически сразу узнал.       Аккуратные, но несколько короткие темные волосы спадающие на изумрудного цвета длинную и широкую тунику, с множеством складок. Вряд ли ее можно было отличить от любой другой римской матроны, единственное, что сильно отличало ее, так это напряженные и несколько нервные карие глаза, взгляд которых иногда носился туда-сюда, словно женщина лихорадочно искала упавшую драгоценность. Увидев в паре шагов от себя легата и народного трибуна, женщина словно успокоилась, и на ее лице возникло несколько натянутая, но довольно искренняя улыбка. Все это в сумме выдавало в матроне Фульвию Бамбулу, с которой Антоний был отлично знаком.       Ее спутница, более спокойная, но вместе с тем явно чем-то расстроенная или озадаченная, лишь смущенно опустила синие глаза, словно опасаясь привлечь внимание Антония. Тот легко узнал Кальпурнию – жену своего лучшего друга, а теперь и диктатора Рима Цезаря. Хотя он и не часто пересекался с ней, но он хорошо знал эту, почти всегда несколько меланхоличную женщину, с какой-то грустью в глазах. Правда, на этот раз она выглядела какой-то чересчур потерянной, несмотря на все ее попытки выглядеть как обычно спокойной. Но Марку показалось, что еще немного и какой-то страх из глубин души овладеет этой женщиной. - Долго же тебя искала, Антоний, - сразу же начала спутница Кальпурнии своим несколько жестким, но довольным голосом. У незнакомого с ней человека из-за этого могло бы сложиться впечатление, что Фульвия это все повидавший и оттого очерствевший и ожесточившийся центурион, наконец вырвавшийся из плена бесконечных войн. – Твой друг Вентидий Басс сказал, что сегодня ты собираешься выступать в Сенате. А то ты как сбежал к Цезарю вместе с моим мужем из Рима, так тебя и не видела, да и Кальпурния тебя найти хотела.       Марк в этот миг прочувствовал в словах Фульвии слегка завуалированные нотки то ли обожания, то ли вожделения, особенно, когда она упоминала его. Матрона была женой его лучшего друга – Гая Скрибония Куриона, который сейчас из-за беспорядков и штормов задерживался на Сицилии, вместе с которым они еще недавно пытались уберечь Республику от раскола и войны. И даже несмотря на замужество с ним, Антоний всегда, сколько себя помнил, ощущал подобную отдачу от Бамбулы, когда она даже просто смотрела на него. - Для вас все, что угодно, но у меня скоро встреча, а потом снова это заседание, где исход заранее известен. Так зачем, Фульвия, ты меня искала? Неужто просто полюбоваться вторым человеком в Республике? – отказывать столь хорошим подругам, особенно Фульвии он даже и не думал, лишь коротко бросил взгляд на здание курии, чтобы убедиться, что у него еще есть время. – А тебе, Кальпурния, я чем могу помочь? - Просто ты и Юлий, вы отлично друг друга знаете… – промедлив минуту с ответом, явно собираясь с силами, начала было неуверенным голосом жена Цезаря, но оказалась перебита своей подругой. - Антоний, ну будь ты хоть немного скромнее! Второй человек Рима, – смущенная таким вопросом, неожиданно даже для себя выпалила Фульвия. Как показалось Антонию, она тщательно искала хоть какой-то повод подольше затянуть разговор с ним, хотя сам он был этому не против. – Я искала тебя, чтобы узнать, что там про Куриона слышно. Он же вроде как тебе и Цезарю пишет постоянно, а я не знаю, где он сейчас вообще. На Сицилии, в Брундизии, а может уже в Карфагене?       Марк на минуту замолчал, посматривая то на этих женщин, то на окружающий его Форум, проверяя, не появился ли хоть кто-то из тех, кого он ждет. Антоний ожидал увидеть хорошего знакомого Публия Вентидия Басса, с которым они дружили еще до Галльской войны и уже тогда были не прочь сходить куда-нибудь, дабы предаться каким-нибудь простым и низменным прелестям этой жизни. Либо он ожидал, наконец, выловить из толпы сенаторов Цицерона, желая лишний раз втоптать самого ненавистного ему человека в грязь, пользуясь своим нынешним положением. При любом, даже самом ненавязчивом упоминании оратора в положительном ключе, в обычно светлой и легкой душе Антония наступало солнечное затмение, а сердце загоралось пламенем искренней ненависти и презрения. На худой конец, он рассчитывал увидеть на площади Кальпурния Пизона или еще какого-нибудь дружественного Цезарю сенатора, дабы обсудить планы на приближающееся заседание. Но пока никого из них не было, и Марк мог с чистой совестью уделить матронам свою долю внимания. - На Сицилии он, неделю назад писал про сильный шторм, что мешает переправе в Африку, да и с рабами там как всегда что-то неладное, так что, Фульвия, увидим его мы еще не скоро, - наконец, вырвавшись из собственных размышлений, дал ответ Антоний с некоторым волнением, поправляя свои темные волосы. – Надеюсь, он справится, все же этот… Катон хорош лишь тем, что корчит из себя образцового римлянина и учит нравственности всем подряд.       Судьба одного из его лучших друзей вызывала у Марка определенные опасения. Всякий раз, когда эти мысли лезли ему в голову, он старался гнать их прочь, дабы они не висели у него на душе. Каким бы зажигательным оратором и ловким политиком не был Скрибоний, командир из него был откровенно средний и рисковать не только своей, но и множеством других жизней ради желания выслужиться перед диктатором. Не будь Антоний с ним так хорошо знаком, то наверняка бы возмутился решением дать пару легионов под командование человека, чьим полем боя была курия, а орудием вместо меча язык. Да и по характеру, как казалось Марку, Фульвия на военного командира походила больше своего мужа. - Согласна, Катон тот еще негодяй. Сколько уж он и про Клодия и про Куриона , ну и конечно про тебя гадостей наговорил в свое время, а уж то, что он посмел оправдывать Милона! - в момент упоминания Порция, Бабмула не выдержала и слегка скривила узкие губы, едва заметно скрипя зубами от распирающей ее ненависти, которая отчетливо полыхала в ее глазах, переходя в некоторое опустошение. – Надеюсь, наш милосердный Цезарь не помилует его, как некоторых.       Антоний прекрасно понимал причину подобного состояния Фульвии и реакции на упоминание Катона или Цицерона. До Куриона, Бамбула была женой трибуна Клодия Пульхра – их общего друга и тоже народного трибуна. Марк с легкой и немного грустной усмешкой вспоминал хорошего приятеля, который какое-то время даже умудрился переплюнуть его в своей распущенности, разврате и всяких загулах, что было непонятно, насколько прочной цепью к нему была прикована Фульвия, что все это терпела. Правда, всего несколько лет назад Клодий был убит при весьма подозрительных обстоятельствах, а его убийцу взялись защищать Катон и Цицерон. С тех пор Антоний не раз замечал Бамбулу, на платье которой болтался едва заметный кинжал, который, как ему показалась, она носила из страха повторить участь первого мужа. Которого, несмотря на его крайне распущенный образ жизни как-то ухитрялась любить. - Если Скрибоний поторопится, то Юлию останется лишь помиловать его пустую отрезанную голову. Этот презренный трус и убийца должен получить по заслугам. Он убийца и поддерживал убийц и его еще никто не наказал… – обнадеживающе добавил Антоний, однако затем он перешел на более нервный и дрожащий тон человека, тело которого распирает от творящейся несправедливости. Он чувствовал, как его сердце потихоньку пожирает пламя, а душу отравляет противная горечь, способная выжать слезу из кого угодно. На секунду Марк прикрыл глаза и непроизвольно сжал рукоять меча, представляя, как под взмахом его оружия на грязную мостовую с противным хлюпом и стуком падает голова Марка Порция Катона.       Это мерзкое лицо с желтыми, как больной малярией человек, глазами и темными, но уже седеющими волосами как у какого-нибудь зазнавшегося греческого философа с легкостью отравляло Антония болью и горечью, а в внутри разжигало ненависть, превзойти которую могла лишь ненависть к Цицерону. Этот сенатор на пару с презренным оратором сначала выгнали из Сената, а затем и лишили жизни Лентула Суру за участие в заговоре Катилины. Один из немногих людей, который действительно любил и искренне заботился о нем – своем пасынке, как о родном сыне и не чаял в нем души, был убит без суда и следствия благодаря влиянию Катона и Цицерона. Антоний никогда не мог забыть ту ночь, когда его тело словно покинула душа, ту ночь, когда со злополучного заседания Сената Цезарь пришел к нему и коротко, но с сожалением, попросил прощения за то, то не смог сохранить Лентулу жизнь.       Да, конечно Сура был заговорщиком и он заслуживал наказания, но явно не смерти. И ведь Цезарь предлагал в тот день навсегда заточить катилинариев за их преступления, но Цицерон и Катон из жажды славы потребовали его смерти, что и было практически тут же сделано. И вот после этого преступления, Антоний был вынужден сдерживать распирающий его гнев, молча выслушивать их упреки в безнравственности и носить незримое клеймо пасынка предателя, бессильный восстановить хоть какую-то справедливость. Он верил, что Фемида однажды даст ему шанс посмотреть на мучение, на крах, на гибель его врагов. И сейчас, когда Цезарь был диктатором, Марк наслаждался каждой секундой своего пребывания в Риме, упиваясь в перерывах между пирами своей властью и осознанием того факта, что очень скоро он приколотит головы убийц где-нибудь на Форуме. Все годы бесконечных терзаний, боли и унижения обещали скоро закончиться.       Но довольно скоро Антоний спустился с небес на землю, с сожалением понимая, что его месть пока придется отложить на неопределенный срок, пока Цезарь не даст на нее разрешение. Однако Марк не собирался ждать, сложа руки, а пытался активно шпионить за оратором, искренне надеясь поймать его и прижать к стенке за любой мало-мальски серьезный промах, чтобы уже сам Юлий не мог бы его защитить. Он в предвкушении ожидал любых известий от своих шпионов, но пока Цицерон не давал никаких поводов для подозрения, что заставляло Антония всякий раз раздраженно скрипеть зубами. - Антоний, слушай, ты мой друг и человек, который, наверное, лучше других знает моего мужа… – повисшее посреди этой троицы молчание, иногда нарушаемое разговорами каких-то горожан, попыталась прервать Кальпурния.       Ее взволнованный и слегка робкий голос заставил Марка даже немного побеспокоиться. Он чувствовал, как эту малозаметную, но красивую женщину что-то гнетет, как над ней, как над Танталом висит тяжелая гора, но она словно боится попросить кого-нибудь вытащить ее из такого положения. Она явно умела держать себя в руках, но подрагивающий явно от какого-то страха голос легко выдавал Кальпурнию, как и ее растерянные, явно не знающие, куда перевести взгляд, чтобы не выдать своих истинных эмоций. Марк, глядя на матрону, словно видел ее насквозь и видел, как сердце хрупокй дочери Пизона грызет страх или даже отчаяние, которое она пытается выгнать из своей души. Наконец, выдержав небольшую паузу, жена Цезаря уже более решительно продолжила. – Как ты думаешь, все эти слухи о нем и о какой-то варварской царице по имени Клеопатра это правда? Только прошу тебя, как моего друга, будь со мной честен.       Последнее прозвучало от Кальпурнии уже с какой-то ноткой мрачной решимости, а сам неожиданный вопрос поставил Антония в тупик, а Фульвию недоумевающее посмотреть на свою подругу, которая теперь ожидала услышать ответ на терзающий ее сердце вопрос. Про Клеопатру Марк практически ничего не знал и не слышал, только какие-то совершенно жуткие слухи о беглой царице Египта, которая принимает ванны из молока и вскрывает животы беременным рабыням, а также предлагала разным мужчинам провести с ней ночь при условии быть казненным наутро. Цезарь в своих письмах, по крайне мере прошлых, ни разу еще не упоминал подобной личности, тем более о каких-то отношениях, которые явно подразумевала Кальпурния. Да и учитывая подобную славу царицы, при условии, что это правда, вряд ли бы тот Гай Юлий Цезарь, которого знал Антоний, с ней бы связался, особенно в каком-то интимном плане. - О Клеопатре? Можешь мне не верить, но я не знаю ни про нее, ни про ее отношения с твоим мужем. Все, что мне известно, так это то, что он сейчас в Египте и то, что он отозвал туда пару легионов из Анатолии, – задумчиво почесывая подбородок, с явной неуверенностью ответил Марк, поскольку и сам не знал всей картины, чтобы говорить с точностью о таких вещах, особенно на столь скользкую тему. - Да брось ты! Наверняка это очередная выдумка нашего всеми уважаемого… Цицерона, – сразу же после ответа Антония с явным возмущением вклинилась в разговор Фульвия. Эта женщина по себе знала, каково быть мишенью для объективной и не очень критики со стороны Марка Туллия, а подобные слухи были как раз по его части. Оратор никогда не заморачивался какой-либо достоверностью или правдоподобностью слухов о своих противников, которые с его подачи летели в народ. – Подруга, поверь мне, но он не только про Цезаря, он и про тебя при случае расскажет то, о чем ты сама не в курсе. А мой муж? Он его и в подкупе обвинял и в том, что он Антония… кхм… больше, чем меня любит! Вот, готова поклясться, однажды я отрежу ему его мерзкий язык, источающий зловонную ложь! Последнее Бамбула добавила уже немного тише, все же помня, что находится на главной площади столицы Республики, но из ее глаз прямо таки сыпались искры возмущения и презрения и окажись рядом немного хвороста, то из них бы разгорелось пламя. Правда, последнее не слишком сильно обнадежило Кальпурнию, что было заметно по ее тяжелому взгляду опущенных вниз задумчивых глаз. Она бы с огромной радостью согласилась бы со своей подругой и с Антонием, но какое-то предчувствие заметно давило на эту хрупкую девушку. И даже честный ответ трибуна, как он сам видел, не слишком уж обнадежил. Антоний наблюдал, как ее лицо слегка подрагивает от волнения и как она усилиями воли сдерживает себя. Трибун видел, как она хотела поверить ему и выбросить из своей головы и души терзающий ее вопрос, но практически не получалось, а гнетущая неизвестность продолжала впиваться в ее сердце, словно стригой в свою жертву. - Да и потом, посмотри на меня, Кальпурния. Твой муж, даже если и там с царицей что-то и было, не идет ни в какое сравнение с теми, кого Мойры на меня обрушили. Вот сейчас Курион, который всегда предпочитал шумные пирушки с доступными женщинами мне, а уж про Клодия я вообще промолчу. Достаточно лишь сказать, что благодаря ему вы и сошлись, – желая как-то приободрить подругу, продолжала уже немного успокоившаяся Фульвия, в чьем голосе при упоминании ее брачной жизни парадоксальным образом цинизм сочетался с едва слышной горечью, идущей откуда-то из глубин ее сердца. А ее последние слова с упоминанием трибуна и вовсе приобрели цвета мрачной иронии, которая заставила Бамбулу криво усмехнуться. – А человек, который мне всегда нравился больше других – Марк Антоний.       Сам Антоний при упоминании своего имени в таком полуиздевательском и в чем-то осуждающем контексте, слегка улыбнулся, не воспринимая слова Фульвии всерьез. Все же, даже несмотря на их взаимную симпатию, Марк явно был не самым желанным мужем, учитывая, что он либо где-то пропадал по приказу Цезаря, либо проводил время в кампании своих друзей, вроде Куриона или Басса, где без вина и доступных женщин никогда не обходилось. Легата даже несколько поражало то, что Бамбула до сих пор, спустя лет пятнадцать, все еще на что-то надеется в отношениях с ним. - Да, не завидую тебе, подруга, – слегка прижавшись к Фульвии, успокаивающе добавила дочь Пизона. После жалобы Бамбулы на свою, откровенно не самую удачную личную жизнь, Кальпурния слегка приободрилась, хотя в ее едва заметной улыбке все же читалась некоторая тревожность. С другой стороны, в ее синих глазах блестела какая-то надежда, что слухи насчет Цезаря всего лишь слухи, и она зря переживает насчет них. Фульвия в очередной раз мрачно усмехнулась, поправляя слегка сползшее платье, смотря на Антония с таким видом, словно желала найти хоть какую-то тему для разговора, дабы подольше любоваться им. Но, после некоторых размышлений в тишине, которую прерывали лишь разговоры окружавших их граждан, она тяжело вздохнула, понимая, что ей пока больше нечего сказать. - Ладно, рада была тебя повидать, Антоний. Надеюсь, сегодня у тебя все пройдет как надо… И если вдруг что, приходи ко мне, Куриона пока все равно еще долго не будет, – собираясь прощаться, несколько рвано проговорила Бамбула, аккуратно взяв Кальпурнию под руку. Последние слова отдавали недвусмысленным намеком, что слегка смутило Марка и их подругу. - Если будут какие-то новости от Юлия, пожалуйста, сообщи мне как можно скорее. Какими бы они не были, – добавила от себя дочь Пизона, довольно твердым тоном проговорив свою просьбу. Она явно надеялась на порядочность Антония, который не станет что-либо от нее скрывать. - Да, конечно, Кальпурния, я расскажу, если узнаю какие-либо сведения от твоего мужа, – пообещал на прощание Антоний, слегка поднимая руку, как при какой-нибудь клятве, дабы матрона лишний раз не сомневалась в его искренности.       Долго прощаться не пришлось и обе женщины, начав обсуждать что-то свое, не особо интересное Марку направились куда-то в сторону, быстро растворяясь в толпе, оставив трибуна в одиночестве посреди толпы. Ситуация после этого недолгого и довольно простого разговора с хорошо знакомыми подругами стала нравиться ему еще меньше. Теперь наверняка по Риму будет ползать очередной очерняющий диктатора слух, наверняка надуманный Цицероном или другим недоброжелателем Цезаря.       Все это лишь сильнее раздражало Марка, который начал мерить Форум шагами, размышляя о том, что делать со всем этим. Юлий поручил ему исполнять его волю и по факту оставил за главного в городе и практически сразу возникают такие проблемы и, что самое противное, их распространителей вряд ли удастся прижать. Но куда больше Антония бесило то, что эти слухи добрались даже до Кальпурнии, заставляя ее мучиться во всей этой неизвестности лишь бы навредить репутации ее мужа. Чем эта искренне добрая и верная жена заслуживает такого отношения, трибун не понимал, лишь сжимал в кулаке свою красную тогу и кусал губу, чтобы сдержать накапливающуюся ярость по отношению к Туллию и ему подобным клеветникам за такую мерзкую ложь. - Антоний, что-то случилось, друг? – находящегося в состоянии размышлений, вперемешку с тихой яростью Антония окликнул знакомый голос. Чуть взволнованный, но все же относительно беспечный тон вырвал из Марка из раздумий, заставив того обернуться. – Я как раз тебя искал, как ты и просил.       Аккуратно пролезая сквозь короткую вереницу рабов-слуг какого-то патриция, что несли с рынка корзины с овощами и фруктами, перед трибуном вывалился чуть запыхавшийся Публий Вентидий Басс – старый друг и знакомый Марка Антония. Поправив синюю тогу и пригладив слегка растрепавшиеся светлые волосы, римлянин протянул руку трибуну. - Да ничего особенного, Публий. Просто наш любимый оратор опять решил вылить помои на диктатора в благодарность за то, что он сохранил ему голову на плечах. На этот раз что-то про какую-то варварскую царицу и этим, кажется, довел несчастную Кальпурнию, мерзавец. Почему Цезарь его вообще терпит? Будь я на его месте, голова этого Цицерона висела бы на ростре, – выплескивая накипевшие в нем за это недолгое время эмоции, Антоний резко указал чуть более низкому, но старшему другу на трибуну, украшенную носами вражеских кораблей. Рим еще помнил то недавнее время, когда там висели и головы врагов Суллы. – Ладно, у тебя ничего не появилось на него? Твоим шпионам не удалось его хоть на чем-нибудь поймать? - Никак нет, Антоний, извини. Несколько моих клиентов следят за ним почти весь день, но ничего подозрительного нет. Он в последнее время вообще какой-то подавленный, прямо как Атлант, на которого взвалили небо во второй раз, - слегка стыдливо отвел в сторонку синие глаза, спокойствие которых мало сочеталось с Публием, который любил не меньше Антония где-нибудь загулять. – Максимум, им удалось услышать, как он в разговоре с Клавдием Пульхром обронил что-то вроде: «Пока этот пасынок изменника здесь, я ничего не могу делать». И это самое необычное в его поведении за все время, что мы следим за ним. - Этого мало, понимаешь, Вентидий? Мало! Цезарь не станет что-либо предпринимать в его отношении на основании какой-то фразы. Нужно дальше следить, искать что-то более весомое и серьезно. Найти любой ценой что-то, что наверняка похоронит этого болтуна, - вновь слегка вскипел Антоний, а слегка успокоившись, перешел на что-то, напоминающее шипение змеи. – Любой ценой. А если ничего не выйдет, то поставить его в положение изменника, подстроить, если потребуется, предательство. Все, что угодно, но лишь бы разделаться с ним раз и навсегда. Понял меня? От этого выиграют все, Публий. Да и за его соратниками надо шпионить лучше, ведь поймав их с поличным, мы сможем запросто провести конфискацию их имущества, которая пойдет на наделы для ветеранов.       В такие моменты от образа светлого, добродушного и обычно жизнерадостного весельчака-выпивохи не оставалось и следа. На смену этому Антонию приходил другой, душу которого медленно ковыряли и надрезали острым ножом, стараясь причинить максимальные страдания, а вся доброта задыхалась в едком дыме от разгорающегося пожара ненависти. Он даже ощущал боль в ладонях, в которые впивались его ногти, стараясь хоть как-то удержаться от взрыва. Потребовалась пара минут, дабы Марк немного пришел в себя после очередного высказывания о ненавистном Цицероне. - Хорошо-хорошо, друг, я попрошу их работать более тщательно, – видя перед собой напряженного Антония, Вентидий даже вытянул руки вперед, дабы его приятель немного остыл и успокоился. – У нас же еще других дел помимо него хватает. Через неделю и вовсе начнутся плебейские игры, нужно будет продумать, как там будем выступать от имени Цезаря. К тому же, пока нет никаких указаний о возможных законах и решениях массы проблем в республике. Общественной земли мало, многие граждане живут в нищете, да и с рабами у нас не все гладко. Нового Спартака пока нет и то хорошо, но с ними тоже нужно что-то делать. Хотя, ты и так лучше меня все это знаешь.       Все эти проблемы были хорошо знакомы Марку, он не раз и до перехода Рубикона выступал в Народном Собрании и просто перед гражданами Рима, поднимая актуальные темы. Его и Куриона стараниями, многие простые люди поверили в Цезаря, в то, что он может вдохнуть жизнь в разваливающуюся от многочисленных кризисов Республику. Во многих городах Италии жители в самом начале гражданской войны вынудили гарнизоны своими выступлениями не оказывать сопротивления войскам Юлия. Порой даже проскальзывали, пока еще робкие надежды на возрождение политики братьев Гракхов, Гая Мария, а также многих других народных трибунов, которых в свое время убили сенаторы. Они, отчасти и являлись огромной проблемой, как для Цезаря, так и для Антония. Срыв переговоров между Помпеем и Юлием, а затем и начало гражданской войны раскололо Сенат, причем относительное большинство сенаторов оказалось на стороне оптиматов. Не то, чтобы это было слишком сильной проблемой, но это накладывало на действия популяров немалые ограничения. Цезарь, хоть и был диктатором, не мог тратить деньги без их разрешения, продавливать нужный закон порой бывало сложнее, чем воевать с галлами, будучи в полном окружении, да и память о том, как раньше расправлялись с неугодными реформаторами была еще слишком свежа. И самым худшим здесь был, как считал Антоний, отказ Юлия как либо почистить Сенат от откровенной оппозиции, которая, пользуясь милосердием и демократизмом диктатора, вставляла ему палки в колеса.       Сейчас прямо в самом осеннем воздухе чувствовалось тепло надежды на перемены в Республике, на то, что новый диктатор сможет все это сделать, избежав жестокостей Суллы, упоминания которого до сих пор заставляло многих граждан с отвращением вспоминать жуткое время, когда головы любых врагов диктатора вывешивались на Форуме. С другой стороны, не меньшую жуть нагоняла картина обезглавленных людей, остававшихся прямо на улицах Вечного Города, над телами которых шагали солдаты Мария и Цинны. И теперь в Риме сохранялась неопределенность, с одной стороны многие желали изменить положение дел в умирающей стране, а другие боялись возвращения тех жутких времен. И теперь задачей Антония было успокоить большую часть населения и дать им то, чего они желают от имени Цезаря. - Да я про все это знаю, Вентидий. Для начала нужно найти консула Исаврика и продлить полномочия диктатору, а потом и другими моментами займемся. Долабелла, наш хороший знакомый предложил мне на днях обсудить вопрос относительно кассации всех долгов, по крайней мере, в самом Риме. Еще нужно будет попытаться выбить в Сенате земельные участки ветеранам Галльской войны, если никого не получится как следует прижать. Хотя зная их настрой, это будет куда сложнее, чем заставить выполнить все предыдущее, - как следует прикинув в голове планы Цезаря, о которых он иногда говорил Антонию в последнее время, ответил трибун. – С рабами что-нибудь потом придумаем, сначала нужно проблемы плебса решить. - Да, весьма неплохо, Марк. Хотя лично я бы на твоем месте не слишком с этим рисковал. По мне правильнее будет устроить на наши сбережения несколько хороших пирушек для бедноты и прочих, а потом Цезарь и сам разберется лучше нас. Все же, не обижайся, но говорить и воевать у тебя получается лучше, – с минуту-другую оценивая планы трибуна, с согласием кивнул Басс, хотя по нему было видно, что решение вопросов страны его довольно-таки напрягает и он был бы не против забыть о них, лишний раз занявшись каким-нибудь развлечением. – Кстати, давай после сегодняшнего заседания, если все пройдет гладко, пойдем куда-нибудь дружно отметить успех? Заодно ты с Долабеллой и другими все обсудите в более комфортной обстановке. - Да, почему бы и нет? – практически не раздумывая, дал согласие трибун, на всякий случай поправляя свой наряд. Он ни секунды не сомневался в том, что все пройдет как надо и уже хоть сейчас был готов на время отвлечься от всей этой политики, выкинуть из головы Цицерона и, наконец, вновь получить какое-нибудь простенькое наслаждение, как в старые времена.

******

      Взору царя Понта и Боспора открывался отличный вид с городской стены Никополя на кипящую на равнине внизу яростную битву. Его гоплиты и кавалеристы вовсю сражались с армией римского наместника Домициана Кальвина и союзных Республике мелких царств вроде Галатии Дейотара. Войско Фарнака, еще более сильное, нежели у его отца – великого Митридата Евпатора вторглось, согласно условиям договора с Ехидной в Армению и здесь схлестнулось с легионами Рима, пользуясь тем, что большая их часть была вынуждена уйти на помощь к Цезарю в Египет.       Прикрывая рукой от уходящего солнца свои змеиные зеленые глаза, боспорский царь наблюдал как его воины не без труда, но потихоньку одолевают армию Кальвина. Не самый гибкий и талантливый командир римлян не стал хитрить и попытался снести боспорское войско лобовой атакой с попыткой прорвать фланги. Но Фарнак не особо беспокоился по этому поводу, презрительно наблюдая свысока, как легион римского Понта, прорывавшийся к нему с правого фланга, завяз в заранее подготовленном рву, полностью разломав собственный строй.       Эти жалкие предатели, когда-то кланявшиеся его отцу, теперь чуть ли не тонули в грязи, осыпаемые градом свистящих в воздухе стрел. Некоторые римские понтийцы пытались вылезти изо рва и отчаянными неорганизованными группами пытались прорвать сжавшееся вокруг них кольцо боспорских воинов. Многие из них падали даже не добравшись до гоплитов, сраженные летящими со всех сторон стрелами с каким-то ядом на наконечниках, который Фарнаку передали новые союзники. Немногие счастливчики, что не свалились от неизвестной отравы, яростно, словно загнанные в угол звери пытались проложить себе дорогу мечами через кольцо врагов, но это скорее напоминало агонию, предсмертные конвульсии. Ведь уцелевших под градом стрел солдат встречали закованные в броню опытные гоплиты, без особых усилий разившие римских союзников отравленными копьями и мечами.       Остальные из тех, кто не рискнул прорываться из окружения жалко пытались построиться во что-то, напоминающее римскую черепаху, чтобы хоть где-то найти укрытие от летящих снарядов. Но отсутствие пространства для организованного маневра, хаос и плотный, нескончаемый град стрел и копий уничтожал на корню любую попытку легионеров выстроить стену из щитов, сражая все большее количество бойцов. Некоторые из них, отчаявшись, пытались просто залечь на дно рва, чтобы спастись от обстрела понтийцев, бросив свое оружие где-то в грязи и моля богов о спасении. После очередного залпа, подкошенный стрелой в районе шеи рухнул и аквилифер, до того прикрываемый щитами товарищей и импровизированный орел понтийского легиона, выпав из руки раненого, скрылся где-то на дне рва. Левый фланг армии Кальвина был полностью уничтожен.       Немногим лучше у римского наместника дела обстояли в центре, где после неудачной лобовой атаки, легионы Дейотара под штандартами с изображением кельтской трикверты прекратили наступление и потихоньку начали отход. Галатийские союзники, в отличие от понтийских держались куда лучше, пытались сохранять строй и организованность, несмотря на мощный обстрел и удары кавалерии и гоплитов с фланга. Анатолийские кельты, выигрывая время для отступления основных сил, с ожесточением отбивали атаки, постоянно отступая назад и формируя впереди себя отряды прикрытия, которые насмерть рубились с варварами Причерноморья, которые с радостью поддержали Фарнака и с упоением шли в бой на любого противника, которого им укажет царь Понта. Видимо Кальвин и Дейотар, после провала на фланге, опасались разгрома и потому пытались как можно скорее отступить, пока ответный навал диких союзников Боспора не смял их позиции окончательно.       XXXVI легион Домиция и вовсе был готов давить левый фланг боспорского войска, действуя максимально организованно и эффективно, как и должны действовать римские легионы. Воины с красными щитами небольшими, но прочными и плотными отрядами проскакивали в разрывы между рядов гоплитов и, пользуясь их неповоротливостью, разрезали их строй, словно острый кинжал. Вклиниваясь в любые бреши в построениях Фарнака, легионеры рубили своими мечами не слишком расторопных понтийцев, наверняка проклинавших своего царя за принуждение сражаться с Республикой особым оружием, которое практически не причиняло римлянам вреда, но при этом рискуя отправиться в царство Аида после встречи с совсем не безобидным римским гладиусом.       Если бы не особая система построения войск, армия Боспора могла рассыпаться как песчаный замок еще в самом начале сражения. Взирая с высоты на приближающуюся победу, Фарнак ничуть не стесняясь, в душе восхвалял себя и свой военный гений, равных которому, как он сам считал, не появлялось со времен Македонского или Ганнибала. Это были куда лучшие и эффективны методы, нежели те, что использовал в своих войнах его отец – Митридат Евпатор. Тактика с созданием нескольких сильных резервных линий на флангах, которая хорошо себя зарекомендовала в войнах с варварами, идеально подошла к происходящей битве с Кальвином. Римский наместник рассчитывал просто раздавить боспорское войско одним мощным ударом, но вряд ли оказался приятно удивлен, когда его фланговые легионы уперлись в непробиваемые ряды понтийских резервов. Как бы не были сильны и страшны организованные легионеры, которые слово зубами вцеплялись в любое слабое место противника, но одолеть явно превосходящего как минимум по числу противника они не могли и теперь увязли в мясорубке на фланге, пытаясь также отойти назад к горам.       Именно здесь и именно сейчас царь Понта и Боспора решил пустить в бой весьма необычный резерв, надеясь окончательно разгромить армию Домиция и спокойно начать завоевание Анатолии, как Фарнак и договаривался с Ехидной. Цезарь, по его сведениям, плотно застрял в Александрии и не факт, что выберется из той истории живым, а потому ударить сейчас по Республике было для царя лучшим решением.       Этот резерв состоял из новых союзников Фарнака – необычных существ, которых ему в подчинение, на некоторых условиях, передала Мать всех Монстров. Несмотря на то, что их наверняка было куда больше, даже относительно небольшого отряда крылатых монстров гарпий во главе с их повелительницей – синекрылой Филомелой, одной из двенадцати дочерей Ехидны, должно было хватить для того, чтобы переломить исход любого сражения. Ни у одной армии этого мира, даже у всесильного Рима не было воинов, способных перемещаться по воздуху с немалой скоростью, и эта особенность приятно согревала самолюбие понтийского тирана. Он с этим, пусть и не очень большим отрядом из пары сотен гарпий чувствовал себя непобедимым.       Причем по ним особо и нельзя было сказать, что они искусные воительницы, как какие-то легендарные амазонки, скорее наоборот. Эти монстры, по крайней мере, на первый взгляд, и вовсе не могли представлять никакой угрозы и даже не стремились эту видимость создавать. Напротив, они выглядели максимально дружелюбно и не по военному, словно для них война была не мясорубкой, в которой можно было погибнуть в любой момент, а какой-то довольно легкой прогулкой. От них не исходило никакой агрессии по отношению как к понтийцам или сарматам, так и к римлянам, хотя те и являлись их прямыми врагами.       Еще более странным было их поведение с этими самыми пленниками, а порой и с прямыми подчиненными Фарнака. Не раз он лично видел как эти, безусловно, привлекательные, существа уподобляясь каким-нибудь продажным женщинам, откровенно приставали и заигрывали с его воинами. Не то, чтобы понтийский царь был против этого, но все это не лучшим образом влияло на дисциплину второй по силе армии после Рима. Подобное поведение монстров далеко не всегда находило отклик в рядах самих солдат Боспора, которым откровенно не нравился их настрой, совершенно не подходящий к войне, отношение к пленникам, как к практически свободным и полноправным людям и еще одно крайне малоприятное нововведение, которое вызывало недовольства в разы больше, нежели союз с варварами-пьяницами скифами. Те хоть сражались наравне с эллинами и не ломали боевой настрой понтийцев, в отличие от гарпий, которые и не ко всем битвам подключались вовремя.       Отдельным условием союза было обязательство армии Понта и Боспора использовать особое оружие этих самых монстров на любой войне или наносить на свое обычное какой-то фиолетовый яд. Все это делалось с целью вывести противника из строя, при этом не убивая его и особо не причиняя вреда, хотя сам Фарнак, как и многие его солдаты, откровенно не понимал, зачем это нужно. Конечно, Филомела как-то говорила, что Ехидне нужно множество пленников, но сам царь вовсе не интересовался их судьбой. Пока монстры стабильно помогали ему и платили за каждого захваченного противника или противника его собственной власти, сын Евпатора даже не думал забивать себе голову мыслями подобного толка.

******

      Сложно было выразить всю бурю разнообразных чувств и эмоций, которая бушевала в душе гоплита Гелиодора, сражавшегося в первых рядах армии Фарнака вместе со своим другом и земляком Клеоменом. По недавнему распоряжению царя Понта и Боспора всем воинам было приказано использовать в любой схватке новое оружие, причем за неисполнение приказа грозила суровая кара, вплоть, как говорил сам царь, до казни. Это решение Гелиодора не слишком уж сильно напрягало бы, если не одна проблема – этим оружием невозможно было не то, чтобы убить, даже серьезно ранить человека им было проблематично. И все из-за какого-то яда, который подарили им новые союзницы – крылатые гарпии, которые сейчас где-то отсиживались, пока два гоплита в первых рядах своей армии пытались этим новым оружием прорубиться сквозь плотный строй римлян.       Легионеры отлично держали удары, укрываясь за щитами и атакуя своими гладиусами понтийских гоплитов, которые были настолько неаккуратны, что, не выставив щит, оказывались слишком близко к красной от крови стене щитов и с ужасающими криками падали наземь, проткнутые римскими мечами. С каждым разом, когда очередной вопль боли бил по ушам Гелиодора, его душу терзал вопрос, ради чего Фарнак так поступает с ними. Почему их понтийский царь, который обещал быть лучше, чем его великий отец, гонит их на римские манипулы с никудышным оружием, которое способно лишь слегка оцарапать противника, который же в ответ, не дрогнув, пронзает боспорцев своим смертоносным мечом. Понтийский царь говорил перед сражением своим воинам, что эти существа, ради которых и приходится терпеть эту несправедливость, помогут в войне с римскими варварами, но их до сих пор не было.       Вместо этого гоплиты, зачастую тщетно пытались порвать римский строй, раскрошить в щепки их щиты, но это приводило максимум к легким царапинам противника, который из-за яда вываливался из построения, но дыру мгновенно затыкал новый воин. Непонятное желание как гарпий, так и царя щадить кровожадных римских варваров-поработителей вызывало лишь ненависть и раздражение, которое копилось с каждой пролитой каплей крови эллина, не сумевшего пробить римлян мечом или копьем, а теперь питающего землю своей кровью.       Гелиодор и сам теперь стоял вместе с Клеоменом прямо перед красной стеной, стоя фактически на раненых или умирающих товарищах, убитых легионерами. Прикрываясь здоровым щитом, гоплит раз за разом, практически не глядя бил по римлянам сверху вниз, надеясь хоть кого-то хоть немного поцарапать, чтобы хоть на одного противника в этой односторонней мясорубке стало меньше. Иногда он с надеждой оглядывался в этом прочном, но не самом удобном шлеме назад, надеясь краем глаза увидеть в небе столь необходимое подкрепление. С другого фланга уже окатывались слухи об окружении и разгроме понтийских легионеров, но ситуации в битве с римлянами это не исправляло. Эти варвары никак не желали сдаваться и лишь издевательски делали синхронные шаги назад, продолжая рубить гладиусами всех, кто окажется перед ними.       Гоплит продолжал бить не глядя, вкладывая в удары меча всю свою мощь, всю свою злость и ненависть, умоляя богов, чтобы хоть один его удар нормально достиг цели. И вот удача, до ушей Гелиодора донесся приглушенный в общем шуме боя стон легионера, которому клинок гоплита ухитрился попасть почти точно в шею, скользя по гладкому шлему. Римлянин, стоявший прямо перед ним уронил свой щит и уже фактически согнулся от действия яда, а меч и вовсе держался на кончиках пальцев, готовый выскользнуть и упасть на землю. Теперь он не представлял особой угрозы для противника. - Гелиодор, прикрой меня со своей стороны, – убирая меч и вытирая выступивший в пылу битвы от бесконечных ударов пот, проговорил Клеомен, стараясь подхватить этого раненого легионера, чтобы фактически впихнуть его в свои ряды, чтобы потом его в таком виде доставили в лагерь. Уже схватив практически повисшего на нем римлянина, Клеомен издал ужасный вопль чистой боли, словно в нем разом закричали все, отдавшие душу Аиду в этом побоище.       Воин Республики из последних сил, какие у него были, все же удержал меч в расслабленной руке и вложив все, что осталось в его теле в этот удар, ухитрился пробить броню не слишком аккуратного гоплита, после чего без сил опустился на землю. Сам Клеомен, держась за рану в груди, в которую римлянин вонзил меч, сам понемногу стал оседать на землю и, на глазах у остолбеневшего Гелиодора, согнувшись, упал без движения перед стеной из красных щитов, как и многие его товарищи до этого.       Гоплит никак не мог понять, как же это все произошло, он даже не знал, из-за чего все так вышло. Его душу рвала на части мысль, что именно его столь слабый удар и не дал яду полностью лишить сил противника и тогда его друг и соратник сейчас был бы жив и стоял рядом с ним, снова пытаясь пробиться через римские ряды. Но ведь будь у него нормальное оружие, сейчас на земле валялся бы этот варвар, захлебываясь в собственной крови, а не благородный и смелый эллин. Гелиодор даже чувствовал, как его разум, как его глаза тонут, словно в крови, в кипящей и бурлящей ярости.       Потеряв всякий контроль грек с криком выскочил из строя и, вырвав из тела друга гладиус со всей силой, со всей ненавистью, что кипела в нем, вонзил его в беззащитного римлянина. Ему было наплевать на приказ, на запрет об убийствах и на сломанный строй и даже на собственную жизнь, которой он рисковал. Гелиодор со всей силы рубил уже мертвого римлянина его собственным мечом, полностью исполосовав даже железный панцирь, а в чувство его привела лишь боль от пронзившего и его самого римского меча. Ярость ослепила его настолько, что он абсолютно забыл о существовании кого-либо на поле боя и теперь, схватившись за бок, сам рухнул на окропленную кровью землю. И лишь когда все силы и когда вся жизнь фактически вытекла из него, он сквозь застилавшую глаза пелену смерти увидел в небе тех, ради чьей выгоды царь Понта и Боспора послал его и тысячи других эллинов на верную смерть от римских мечей.

******

      Немного выждав, надеясь на то, что его армия сможет самостоятельно разгромить отряды прикрытия, Фарнак решился дать сигнал к атаке этих самых гарпий. Царь чувствовал, что еще немного и римляне смогут организованно отступить, что сосем не входило в планы понтийцев, а атака невиданных ранее монстров могла лишь одним их видом превратить все в хаотичное бегство. Все через несколько минут после команды царя в небо взмыла большая группа тех самых девушек, числом в сотню другую, во главе со своей повелительницей Филомелой, которая стремительно полетела в сторону медленно отступающих врагов. Гарпии из-за особенностей строения своего тела практически не носили брони и обходились без вооружения, за исключением лука и стрел, которые идеально подходили воздушным воительницам.       Смазанные их фиолетовым ядом, как это понимал Фарнак, с неба посыпались на отступающих легионеров как град в ненастную погоду, сильно переполошив их линии. Царь не мог четко видеть, что именно творилось в гуще боя, несмотря на удобную позицию для обзора, но был очевиден масштаб хаоса, который внесли своим, пусть и не самым значительным появлением гарпии в эту битву. Прикрывающим отход манипулам приходилось держать удары сразу с нескольких сторон, а нарастающие потери и вовлеченность в схватку не позволяли построиться полноценной черепахой, чтобы под панцирем из щитов спрятаться от воздушной атаки.

******

      Галатийский ауксиларий Аминта подоспел с группой своих соратников в самый подходящий момент. Жестокая сеча между наемниками Фарнака из далеких степей и анатолийских галлов представляла из себя жестокую мясорубку каждого с каждым практически без намеков на тактику, причем основная сеча происходила вокруг знамени легиона с триквертой Дейотара. Одни пытались перебить всех вокруг и захватить его, другие просто защищались, причем каждый воин сражался лишь с одним, максимум двумя врагами, напрочь забыв о союзниках. Прибывший в качестве подкрепления галл даже увидел, как один галатиец, неуклюже отводя меч степняка в сторону щитом, случайно ударил им союзника по блестящему шлему, который уже собирался добить собственного раненого врага. Даже командир галльского отряда Синорикс, вместо того, чтобы следить за подчиненными, на глазах Аминты хладнокровно разрубил голову рухнувшему на колено после удара щитом скифу, после чего с ревом бросился на следующего противника, который в свою очередь, потеряв оружие, набросился на ауксилария, пытаясь то ли задушить, то ли забить его насмерть голыми руками.       Сам Аминта, быстро передвигаясь по полю боя на помощь к знаменосцу и его мелкому отряду, который вот-вот собирались раздавить скифы, постоянно был вынужден смотреть под ноги, дабы не запнуться о какого-нибудь погибшего воина, причем все они по какой-то причине были лишь воинами степей. Причем, чем ближе галатиец подходил к воинам возле знамени, тем больше стрел, угодивших в землю или в павших солдат степи, он видел. Оно и понятно, трикверта была идеальной мишенью и скифы, не скупясь, щедро осыпали ее смертоносным дождем, от которого, в условиях столь плотной и хаотичной драки, потери несли обе стороны. Подходить к ней Аминте пришлось, подняв над головой щит, ибо рядом уже вновь свистели стрелы степняков, по милости богов минуя его самого, втыкаясь в лежащие трупы или сражающихся рядом солдат.       Огромный скиф с золотыми бляшками и застежками на плаще ударом своего меча, намазанного какой-то фиолетовой жижей, с хрустом разломал щит галатийского центуриона, причем, судя по громкому стону командира еще и располосовал ему руку. Схватившись за раненую конечность, Синорикс рухнул на колени так, словно кто-то могучим ударом сзади раздробил ему ноги, а затем и вовсе без движения растянулся на земле, хотя крови Аминта так и не увидел, и не мог представить, что такое должно было случиться, чтобы самый сильный из сотни галатийских воинов отдал душу богам из-за порезанной руки. Но времени думать об этом не было, и галльский воин поспешил на помощь знаменосцу, на которого теперь напал этот скифский великан. Хранитель знамени, вооруженный лишь небольшим клинком, пытался уклониться от огромного меча, но тот с одного удара без проблем перерубил древко, и полотно с символом Дейотара упало на голову своему носителю. Скиф лишь усмехнулся, глядя, как кельт с тряпкой на голове слепо махал своим кинжалом во все стороны, надеясь хоть где-то найти оружием врага. Он этими движениями чем-то напоминал угодившую в сети, вытащенную из воды рыбу, трепыхающуюся и не способную ничего сделать. Сотник степняков не долго наблюдал за жалкими потугами напуганного знаменосца и мощным ударом пронзил его грудь, забирая свободной рукой обрубок древка с триквертой с головы рухнувшего наземь кельта.       Это выглядело как издевательство и как насмешка настолько, что Аминта почувствовал, что внутри него разгорелся пожар. Он не мог терпеть, глядя как напыщенный и украшенный золотом, словно какая-то богатая женщина, житель степей лапает их священный символ с усмешкой и презрением чуть ли не вытирая ноги об убитых им кельтов. Он не желал видеть как он, все так же усмехаясь, протирал свой меч знаменем Дейотара, прежде чем с победным воплем поднять его повыше, демонстрируя свою победу подчиненным. В этот момент Аминта потерял из зрения все поле боя, сражающиеся друг с другом силуэты сливались воедино, но вот этого скифского сотника он видел четко. Огонь внутри него разгорелся настолько, что кельт перестал собой управлять, и с воплем подняв меч, бросился на этого сотника, едва слыша и ощущая хруст костей павших воинов под своими ногами. Ему было наплевать, на кого он наступал и то, что один неудачный шаг и он грохнется на землю и на то, что убрав щит вниз, он рисковал словить скифскую стрелу. Он хотел превратить этого светловолосого степняка в фарш, разрубить это огромное тело на сотни кусков, разрезать этот ухмыляющийся рот от уха до уха.       Сотник же, продолжавший заниматься ликованием и самолюбованием едва успел заметить приближающегося и орущего кельта, чей клич тонул в общем шуме боя, лязге мечей, хруста щитов и разлетающимися над полем криками. Скиф с трудом успел отпрянуть в сторону, из-за чего Аминта, вложивший всю свою силу, всю зажигающую его душу ярость во взмах меча лишь чудом устоял на ногах, после того как напрасно рассек воздух в том месте, где только что был его враг. Кельт, еле успел развернуться и подставить щит, как на него со всей мощью обрушился меч этого светловолосого великана, причем удар был настолько мощный, что казалось, сам небесный свод всей своей тяжестью пытался раздавить укрывшегося галатийца. Аминта прочувствовал всю мощь каждой частичкой своего далеко не слабого тела и рухнул коленом на землю. Боль, которая вместе с ударом в щит прокатилась по всему телу, отрезвив ауксилария, но не успел тот ничего понять, как новый удар с характерным хрустом ломающегося дерева рухнул на его щит. В разрезе, который оставил клинок, Аминта видел эти одновременно кипящие гневом и одновременно насмешливые синие глаза сотника, взиравшие на кельта, словно на уродливого червя, которого следовало раздавить. Забыв обо всем и сжав чуть ли не до боли зубы, галатиец не глядя, фактически наудачу взмахнул рукой с мечом, стараясь достать до этих ненавистных глаз.       Вопль боли разорвал уши Аминты, наполняя его душу торжеством, сотник рухнул на землю, уронив знамя и теперь держался оставшейся рукой за тот обрубок, во что галатиец превратил его вторую кисть, ранее державшей меч. Слегка пошатываясь после двух мощнейших ударов, кельт с презрением взглянул на стоящего перед ним на коленях скифа, умоляюще смотрящего на него своими синими глазами. Он даже попытался выставить вперед то, что осталось от его руки, и заплетающимся языком лепетал что-то на своем наречии, попутно мотая головой и явно умоляя о пощаде. С презрением глядя сверху вниз на бывшего ранее грозным великаном противника, а теперь скулящей как побитая собака и умоляющего о пощаде труса, Аминта без колебаний ударом меча в шею, оборвал жалкую жизнь сотника и, отбросив расколотый щит, сам поднял над головой знамя с триквертой. - Где Синорикс?! Куда командир пропал?! Где наше знамя?! – только сейчас, когда скифский сотник был мертв, Аминта вновь смог расслышать хоть что-то, происходящее вокруг него на поле. Рядом продолжали сражаться кельты, отбиваясь от воспрянувших с духом степняков. В нескольких шагах от Аминты происходили ожесточенные и кровавые дуэли, но на его счастье скифы еще не поняли, что потеряли сотника, и потому нападать на убившего его воина не спешили. Этот растерянный крик, который начинал распространяться среди сражающихся галатийцев грозил начать чуть ли не бегство, поскольку самый сильный воин отряда без движения лежал чуть ли не под ногами нового знаменосца. Нужно было срочно заменить Синорикса, чтобы повести в атаку воинов, ведь им нужен лишь сильный лидер, а не тактик и любой подошел бы на эту роль. - Давайте покажем этим лошадникам! Руби их! – заорал сам Аминта, потряхивая оставшейся частью древка со знаменем над головой, призывая соратников пойти за ним в атаку на потерявших сотника скифов. Резким движением руки сорвав плащ с золотыми украшениями с убитого степняка, галатиец с торжествующим криком понял его повыше, после чего бросил себе под ноги, показывая врагам, что теперь они остались без лидера. – За мной, вперед!       Галатийцы, которые, сражались вокруг Аминты, словно пробудились от оцепенения и транса, в котором они пребывали после потери прошлого лидера. Собравшись фактически в кучу вокруг нового знаменосца, отряд из примерно пятидесяти кельтов с кличем помчался в атаку на растерявшихся скифов, которые после потери сотника сбавили темп и даже подались назад под напором воинов Дейотара, жаждавших крови, жаждавших отправить этих лошадников на корм земляным червям. Спастись от этой участи было невозможно, разъяренные потерей бывшего харизматичного лидера и загоревшиеся пламенем битвы, кельты без пощады кромсали скифов без разбору, насыщая кровью свои клинки. Воинам Дейотара было все равно, ранен степняк, сдается он или просит пощады, его тут же пронзали железные клинки, с удовольствием и упоением разрезая наемников на кусочки. Некоторых из них галатийцы даже буквально сминали и затаптывали, а в остальном махали мечами направо и налево, попутно выставив щиты для защиты от стрел. Кельты образовали подобие круга вокруг знаменосца Аминты и в таком виде стали врезаться в ряды противников, прокладывая путь вперед клинками. Он рвался вперед, желая теперь прорубиться к самому царю Понта и Боспора, дабы смазать свой клинок его монаршей кровью и заточить его о стены Никополя. Наступать на дрогнувших наемников Фарнака, бывших на грани паники, было сейчас столь же просто, что новому командиру и знаменосцу казалось, что за очередным срубленным или затоптанным его отрядом степняком появится городская стена, настолько он с соратниками был уверен в близости победы, не замечая практически ничего вокруг себя.       Из подобия транса Аминту вывела резкая боль в голове, мощный удар в макушку шлема, который заставил его осесть на землю посреди сражающихся соратников. Некоторые из них стояли так, словно их окатило ледяной водой после долгой жары, пялясь куда-то вверх на небо, растерянно хлопая глазами. Сначала галатиец было подумал, что в его шлем просто прилетела скифская стрела, кои только так и свистели над головами воинов, но, приподняв голову вверх и, наконец, посмотрев на небо, понял причину замешательства своих соратников. В воздухе, прямо над ними, под багрово-красными облаками парили какие-то фигуры, отдаленно напоминающие женские и именно оттуда сыпались стрелы, как видел Аминта, протирая глаза, дабы убедиться, что ему не показалось. Он и его соратники были настолько поглощены боем, настолько отдались ярости, которая помогала им прокладывать сквозь скифов дорогу из их трупов, что совершенно не обратили внимания на появление каких-то крылатых женщин с разноцветными перьями, а сейчас вглядывались в них настолько, что наверняка позабыли о том, что находятся на поле боя посреди вражеских воинов, которые с появлением союзниц в небе, стали напирать куда сильнее.       Воины Аминты на время опешили, лихорадочно соображая, что им делать, как и он сам. Противник нагло и с оттенком издевки парил над ними и осыпал стрелами, а иногда и копьями. Опешившие от появления нового врага некоторые галатийцы лихорадочно стали сбиваться в кучу, размахивая своими круглыми щитами, стараясь хоть частично скопировать римскую черепаху, которую они видели буквально один раз, а некоторые смельчаки пытались бросать копья в этих пернатых тварей, но те, как правило, даже не долетали до них. Некоторые же кельты, вместо того, чтобы сбиваться в кучу или бессмысленно метать копья стали громко бить мечами по щитам, словно призывая новых врагов спуститься на честный бой. - Брогитар, что ты делаешь, что ты задумал? – растерянно спросил Аминта у одного из знакомых воинов, который стоя в двух шагах от упавшего знаменосца громко бил мечом по щиту и что-то кричал в небо этим тварям. - Не мешай, пусть спустятся сюда, я их срублю! Спускайтесь, деритесь по чести, трусы! – чуть ли не отпихнув от себя поднимающегося Аминту, раздраженно и с яростью бросил Брогитар, продолжая с яростью бить по своему щиту так, что, казалось, от этого звона вот-вот задрожит сама земля.       Знаменосец не знал, сработала ли задумка его соратника или нет, но закрывая уши от этого звона, который шел хаотично и со всех сторон так, что казалось его голова разлетится на части. Шум боя и до этого был высоким, но этот бесконечный стук по щитам даже не думал смолкать и лишь нарастал вокруг Аминты. Но в какой-то момент этот шум немного стих и теперь галатиец поднял глаза вверх вовремя, как раз для того, чтобы заметить двух пернатых девушек прямо над собой и Брогитаром, который тоже притих, рассматривая противниц. Одна из них была с черными крыльями, а другая с каким-то оттенком желтого. Причем обе еще и были совершенно без одежды и, паря в небе радовали участников битвы своими формами. Но Аминту больше привлекло другое, он чувствовал на себе взгляд их глаз, причем это был тот взгляд, которым хищник оценивает жертву, которую выбирает себе для трапезы. А натянутая добрая улыбка у одной из них и вовсе в контексте происходящего выглядела оскалом охотника, который загнал свою жертву в угол и перед тем как сожрать, решил еще и поиздеваться и поиграться с ней, как кошка с мышью. - Потише, я так вижу, что у тебя энергии так много, что ты не знаешь, куда ее девать. Может быть, поделишься ею со мной, вместо того, чтобы бесполезно шуметь? – заговорила одна из них беззаботным и ласковым тоном, который скорее подходил для какой-нибудь милой беседы с любимой девушкой в приятной обстановке, а никак не на поле боя. Все это звучало для Аминты и Бротигара как-то слишком странно и дико, особенно от тех, кто только что чуть не убил одного из них стрелой. Галатийцы даже не знали, что им сейчас делать и лишь переводили взгляд то друг на друга, то на этих птицедев. - Подруга, ты хочешь себе этого шумного воина, который своей энергией уже положил нескольких любителей кентавриц? Хорошо, тогда я возьму того, что держит тряпку со странным цветком, – тут же ответила подруге другая девушка с темными перьями, после чего перевела взгляд своих глаз на знаменосца, отчего тому стало совсем не по себе. Противник настолько вальяжно и спокойно обсуждал, кому из этих двоих кто достанется, что окончательно сбило с толку Аминту. Он просто не понимал, что происходит, но сейчас точно понимал лишь то, что нужно было хоть где-то спрятаться или укрыться от них, ведь средства к борьбе с крылатыми тварями у галатийцев не было. - Не сомневайтесь, на вас двоих тоже хватит! Спускайтесь! – потрясая мечом, весьма уверенным в отличие от соратника голосом крикнул в ответ крылатым девушкам Бротигар, занося меч и ожидая атаки с их стороны. Видимо он был настолько уверен в собственных силах, что не дрожал даже перед столь необычным врагом. Аминта же, выставив знамя вперед, тоже подрагивающей рукой поднял меч, готовясь срубить противницу, что решит напасть на него.       Гарпии лишь рассмеялись над столь смелым и нужным им ответом галатийца и резко спикировали вниз, стремительно приближаясь к двум кельтам. Бротигар с криком даже подался вперед, не желая дожидаться приближения этих девушек, и попытался срезать одну из них ударом меча, но желтокрылая девушка ловко увернулась и вцепилась своими когтями точно в занесенную для удара руку, а потом резким движением оторвала от земли Бротигара со всем его обмундированием, словно тот весил не больше пера. Аминта же, тяжело дыша, смотрел в голодные глаза темнокрылой женщины, что стремительно приближалась к нему, и он чувствовал, как под его ногами ходит ходуном земля, как если бы она вслед за ним затрепетала перед неведомым доселе врагом. Галатиец видел, как эта женщина приготовила свои когти для захвата, и занес трясущийся рукой меч для удара.       Но в это мгновение земля словно ушла из под ног, а рука и вовсе как будто оказалась отрезана и Аминта рухнул на сырую от крови скифов землю, чувствуя как рассекают воздух лапы этой девушки прямо над его головой. Он не справился и он не смог стоя принять свою судьбу, ему даже не хватило сил нанести удар. Лежа на земле, он повернул голову в сторону, пытаясь найти глазами своих соратников. Аминта лишь видел, как прямо с земли в небо уносят галатийских воинов, которые привлекали крылатых девушек ударами по щитам или бросками копий, а солдаты, что пытались построиться в черепаху, по большей части лежат на земле со стрелами, как и он сам. Некоторые кельты же, видя участь своих соратников, и вовсе бросали оружие и бежали куда-то назад к горам, спасаясь от пернатых противниц и скифов. Они просто понимали, что ничего не могут противопоставить им и каждое появление над ними гарпий уже вызывало настоящую панику. Галатийцы бежали со всех ног, сбивая и сталкивая друг друга на землю, они бежали прямо по упавшим на землю живым соратникам, спасаясь от врага, который лишь издевательски хихикал и иногда осыпал кельтов дождем из стрел или редкими налетами на бегущих в панике солдат, которые мгновенно исчезали где-то в багряных тучах.

******

      Публий Сестий – легат XXXVI легиона едва успевал носиться между своими когортами, наспех раздавая приказы центурионам. Примерно полчаса назад гонец сообщил легату об окружении Понтийского легиона на противоположном фланге и приказе Кальвина готовить отступление, пока воины Фарнака не успели окружить их. Сестий не побоялся лично контролировать отступление, регулярно рискуя, ведь свист понтийских стрел, которыми теперь пытались засыпать легионеров порой не позволял докричаться до какого-нибудь командира манипулы. Слева от его легионеров все еще гордо реяло знамя Галатии, хотя оно уже и было несколько утыкано стрелами, но сам факт его наличия говорил о желании анатолийских галлов продолжать борьбу. К огромному счастью, небольшая свита почти всегда пыталась прикрыть своего легата щитами, дабы не потерять в столь важный момент ценного командира, а стрелы боспорских лучников, выпущенные явно навесом и куда попало за линию римских легионеров, чаще всего просто втыкались в землю или с небольшой силой впивались в щиты его охранников. Шум схватки и крики раненых и погибающих понтийцев понемногу становились все отчетливее и отчетливее, неумолимо приближаясь к небольшой свите легата. И хотя их все еще разделяла лучшая когорта легиона со сражающимися насмерть воинами Рима, Публий понимал, что нужно уходить.       Легат уже заставлял центурионов потрепанных манипул начинать планомерный отход к узкому ущелью между нависающими на равниной и городом скалами, в котором даже сотня новобранцев могла затормозить продвижение любой армии. Публию было явно не до посторонних мыслей, но все сражение, которое не стихало уже час или два, но его постоянно преследовало ощущение, что битва происходит как-то неправильно. В пылу битвы и в разъездах между когортами ему было не до размышлений, но одна деталь смущала его все сильнее и сильнее. Его центурионы, говоря о потерях, упоминали в основном лишь раненых, а про первого убитого, которого зарезал собственным гладиусом взбешенный грек из армии Фарнака, он услышал и вовсе пару минут назад. Да, римская тактика при идеальной реализации сводила потери к минимуму, но первый погибший за два часа крайне ожесточенной битвы было просто необычно. Какие-то легионеры что-то кричали про фиолетовые мечи понтийцев или оружие, с которого стекал яд. Все эти мысли настойчиво стучались в голову легата, идеально сливаясь с треском римских щитов, которые хоть и не сразу, но потихоньку ломались под ударами гоплитов. Но Сестий не уделял им внимания, теперь пробираясь к центуриону второй манипулы Клавдию, чтобы дать разрешение начать отступление.       Отряд сохранял строй, несмотря на напор понтийцев. Легату даже казалось, что он иногда видел возвышающиеся над неприметными железными шлемами легионеров гребни боспорских гоплитов, которые освещали лучи постепенно уходящего солнца. От примерно двухсот человек в манипуле оставалось примерно сто пятьдесят, но даже смотря на задний ряд манипулы, на спины тяжело дышащих воинов в доспехах, использующих любую возможность, чтобы перевести дух легат понимал, что им необходимо понемногу уходить. Рослый центурион с черно-белым гребнем громко раздавал указания и всячески пытался подбодрить своих бойцов, но его крик почти всегда тонул в стонах, криках или лязге металла. Он видел, как над головами легионеров взмывали те самые несколько необычные мечи, которые затем обрушивались на переднюю линию. Публию даже показалось, что он видел, как один из мечей проехался по шлему римлянина и впился в плечо, после чего воин Республики без сил рухнул на землю, а на его место поспешил новый воин. Сдерживать понтийцев можно было еще долго, но в условиях провала одного из флангов это грозило полным окружением лучшей когорте легиона, которая прикрывала постепенный отход остальных и сама, шаг за шагом, планомерно и грамотно уходила назад. - Клавдий, приказываю начать отступление! Начинайте совместно уходить с первой манипулой, сохраняя порядок! – подойдя настолько близко, насколько это было возможно к центуриону, прокричал Сестий, поскольку сейчас планировал уводить уже измученных легионеров, которые и так превосходно сражались, назад, чтобы минимизировать потери. - Публий, смотри! – не успел легат дать более-менее точные указания Клавдию, который едва мог расслышать командира посреди этого пиршества Марса, как Сестия совершенно бесцеремонно перебил один из его охранников. Легионер, с остолбеневшим и мало что понимающим выражением лица, указывал куда-то на небо, и Публий даже сначала не понял, что тот такого разглядел на потихоньку окрашивающимся цветами кровавого заката небосвода, но приглядевшись получше разглядел стаю птиц, летящих прямо на них из города. По крайней мере, так римлянин подумал на первый взгляд, но как следует прищурившись легат смог разглядеть в быстро приближающихся пернатых отчетливые женские фигуры, в лапах которых явно что-то было. Сначала Сестий подумал, что ему все это лишь мерещится после крайне изнурительного сражения, да еще и на жаре, но крылатые девушки неумолимо приближались прямо к месту происходящей схватки. Публий все еще находился в недоумении, вглядываясь в этих, вроде бы хрупких крылатых женщин, на время позабыв как про центуриона, так и про саму битвы, как в один момент перед его глазами образовался щит, в который и прилетела стрела, с наконечника которой капала какая-то фиолетовая дрянь.       Сестий еще толком не понял, что происходит, как по его ушам прокатился крик боли и солдат, вовремя закрывший его щитом, рухнул на землю со стрелой в ноге, которую он оставил открытой, и глазам легата открылась невиданная никогда ранее картина. Крылатые девушки, причем еще и с перьями разных цветов своими лапами натягивали луки и посылали стрелы прямиком вниз на сражающихся римлян и их союзников. Буквально перед Сестием на земле уже оказались несколько легионеров, которым стрелы попали в бок или спину, а галатийская трикверта пропала, и из обрывков самых разных криков ему удалось понять, что воины Дейотара теперь фактически бросили их, завидев столь необычных существ и не выдержав толком первого залпа с воздуха. Публий лихорадочно пытался справиться с калейдоскопом самых разных мыслей в своей голове, как прямо перед ним появилась одна из этих девушек с коричневого цвета перьями.       Она порхала прямо над тем местом, где раньше сражались галатийцы и, словно коршун, высматривала себе жертву. Лука и стрел у нее не было, а на лице, насколько возможно было разглядеть не совсем молодому легату, была натянута какая-то не совсем добрая улыбка. При этом только в этот момент Сестий с еще большим для себя удивлением обнаружил, что у этого существа с телом человеческой женщины и крыльями птицы нет одежды. Абсолютно ничего не понимая, легат совершенно забыл о происходящем, а прийдя в себя почувствовал на себе взгляд этой самой хищницы, которая быстро спикировала по направлению к нему. Недолго думая, Публий грохнулся на своего раненого охранника, о котором он и вовсе забыл, и теперь мог лишь благодарить Фортуну за то, что ее когти просвистели прямо над ним и впились в плечи остолбеневшего центуриона Клавдия, которого через секунду и след простыл, а подняв глаза Сестий лишь увидел, как эта хрупкая девушка унесла куда-то в воздух закованного в броню центуриона. Контроль над ситуацией был полностью потерян и, поднявшись на ноги, легат в секунду подлетел к растерянному легионеру, который лихорадочно смотрел в небо, держа в руке пиллум. - Легионер, живо беги к центурионам Марку и Луцию и прикажи им или их воинам срочно перестроиться черепахой, пока эти… – в этот момент от волнения, да и в целом уже усталости от битвы, легат закашлялся, глядя в глаза ничего не понимающего молодого бойца. – Пока эти крылатые твари не расстреляли нас с воздуха. Срочно! Вас это тоже касается!       Легионер лишь неуверенно кивнул и, спотыкаясь, побежал как можно быстрее вдоль рядов сражающихся легионеров. Манипула же по приказу легата, несмотря на потерю командира и общий шок, поспешила поднять над головами щиты и выставить их стеной по бокам и даже сзади, чтобы крылатые девушки или заходящие с фланга скифы не смогли нанести им удар в спину. Сам же Сестий, тяжело дыша, схватил брошенный легионером пиллум и щит и сам побежал, только в другую сторону.       Сейчас Публий, держа перед собой щит, чтобы не получить стрелу с воздуха пытался добраться до резервной манипулы, дабы срочно заткнуть ею образовавшуюся после побега галатийский воинов дыру, грозившую римлянам полным окружением. Пытаясь справиться со страхом перед неведомым противником и скорым окружением, он в этот момент примерно понял, что чувствовал при Пистории Луций Катилина, с войны с которым легат фактически и начал свою карьеру. Тогда, будучи довольно молодым квесторием он и не мог представить, что добивая зажатых в окружении солдат заговорщиков он и сам через столько-то лет повторит их судьбу. Только на его долю выпала схватка с противником, которого в данных условиях просто невозможно было победить. Единственное, что командир мог сделать, так это спрятать своих солдат под шиитами от стрел. И при этом, несмотря на общую панику, разлетающиеся по полю крики и игривый смех этих крылатых женщин, римляне пытались сохранить организацию и дисциплину.       До манипулы, на которую сверху, как дождь сыпались ядовитые стрелы оставалось всего ничего, но именно на этом пути прямо перед Сестием в воздухе абсолютно спокойно повисла одна из этих девушек, только уже с фиолетового цвета оперением, примерно такого же, как и яд на их стрелах, в лапах которой он увидел даже не лук, а какое-то подобие дротика, нацеленное прямо на него. Публий сходу инстинктивно и наспех прикрылся щитом, но бросок копья гарпией оказался настолько мощным, что пробил римский щит, а заодно ухитрился расцарапать легату руку, которой он его держал. Отбросив в сторону, ставший уже не нужным кусок дерева, Сестий поднял пиллум над головой, целя прямо в эту птицедеву, которая даже не боялась его и лишь одарила улыбкой, глядя на расцарапанную ее оружием руку. Уже собиравшийся было метнуть копье в противницу, легат почувствовал, как его раненая конечность оказалась словно парализована, а яд, занесенный в рану, начал быстро растекаться по всему телу, даря весьма необычные и расслабляющие ощущения, отчего оно словно становилось ватным. Теряя равновесие, Сестий опустился на одно колено и сквозь туман, наполняющий его глаза, все же попытался еще работающей рукой метнуть пиллум, но тот предательски выскользнул из расслабленных пальцев. Он в ужасе пытался нащупать свое копье, нащупать свой меч, он должен был продолжать сражаться или, в крайнем случае, броситься на свой клинок, дабы не подарить противнику удовольствия своим пленом, но руки уже не слушались и легат чувствовал, как он уже заваливается набок. - М-м, ты же не против, если мы немножко полетаем? – донесся откуда-то издалека до гаснущего сознания Публия Сестия невинный и игривый голосок.

******

      И, хотя битва еще не закончилась, все шло к ее окончанию. Появление на поле гарпий вызвало сумятицу среди римлян и панику среди союзных им галатийцев. Остатки легиона Дейотара уронили свой штандарт, который до того гордо реял с несколькими торчащими в нем стрелами над позициями анатолийских галлов, а сами варвары обратились едва ли не в повальное бегство. Основная масса галатийцев при атаке сразу с двух сторон фактически бросила оружие и ломанулась в сторону ущелья, в которое уже отступили некоторые когорты по плану Кальвина и Дейотара. Немногочисленные же галлы, которые остались держать удар скифов и гарпий, несмотря на довольно яростное сопротивление, оказались довольно быстро смяты.       Однако вместо того, чтобы бросится вдогонку за воинами Дейотара в ущелье, скифы и гарпии развернули атаку и обрушились на легион Публия Сестия. Частично легат уже успел увести своих солдат в безопасное место, но из-за бегства анатолийских галлов оказался фактически в окружении, атакуемый со всех сторон, в том числе и с воздуха, сохраняя лишь небольшой коридор к спасительному проходу, в который отступали его воины. Координируя действия манипул на передовой, Сестий не успел сам уйти в ущелье и теперь пытался организовать легионеров хотя бы на грамотную оборону, если не на прорыв. Фарнак видел, как ряды римлян покрылись красными щитами, которые довольно быстро оказались усеяны копьями и стрелами. Легионеры перестраивались в свою знаменитую черепаху, чтобы защитить себя хотя бы с воздуха и в таком виде начали отступать к горам.       Царь Понта и Боспора уже было думал, что легион Сестия сможет уйти без особых потерь, поскольку проломить особое римское построение в нынешних условиях было весьма проблематично, а его собственным воинам наверняка не хватило бы сил попросту снести и продавить красную коробку из щитов, как это провернули парфяне в битве с Крассом. Но в какой-то момент все переменилось и порядок римлян начал ломаться, казалось бы без видимых причин. О стены было довольно проблематично разглядеть все детали происходящего, но судя по всему, после очередного обстрела гарпий, легионеры остались без командира, поскольку Публий до этого момента уверенно управлял подчиненными манипулами и действовал крайне организовано. К тому же он заметил, что ранее развевавшееся знамя легиона Сестия куда-то пропало, хотя до этого легионеры не убирали свой штандарт даже под обстрелом и атаками с воздуха. Возможно, римский знаменосец тоже получил ранение или, как вариант, его схватили гарпии, которые, пользуясь суматохой, порой откровенно пикировали на легионеров и буквально вырывали их из строя.

******

      Тиберий Афизий – один из нескольких тысяч легионеров, служивших под началом Домиция Кальвина и Публия Сестия, сейчас вынужденный выставить щит сбоку от себя, стоя в черепахе, в которую приказал построиться легат. Молодой воин, как и многие его соратники сейчас укрывались от града стрел, сыпавшихся с небес из-за каких-то крылатых тварей, настолько влетевших на поле боя, словно это была не более чем веселая игра. Спрятавшиеся под щитами римляне пытались медленно и организованно отступать, хотя при этом Тиберий каким-то образом понимал и чувствовал, что не выберется из всей этой заварушки. По слухам, что дошли до него с правого фланга, союзники-понтийцы оказались наголову разгромлены, и уже тогда стоило отступать поскорее, и тогда еще был бы шанс спасти достаточное число солдат, но с появлением крылатых женщин и бегством галатийцев, надежды на спасение практически не было.       Легионеры под щитами в волнении и смятении о чем-то перешептывались. Тиберий не услышал ни от одного сослуживца-манипулярия идеи о сдаче противнику, в основном все аккуратно обсуждали новых противниц и то, что можно им противопоставить в случае, если придется выбираться из под панциря черепахи и сражаться с ними всерьез. Но Афизий, хоть и немного, но успел застать и увидеть их действия на поле боя. Прямо на его глазах одна из них в открытую похитила центуриона Луция, который, однако, не растерялся и пытался подманить девушку к себе поближе для удара, но промахнулся и теперь никто не знал, что с ним произошло. Бросаться копьями в этих крылатых тварей было бесполезно, слишком уж они были ловкими и маневренными, луков под руками у легионеров не было, чтобы попытаться сбить их стрелами, а знаменитые скорпионы попросту не готовили для боя с понтийцами, и поэтому рассчитывать можно было лишь на свои умения.       Сами монстры, кстати, сильно смутили легионера. С одной стороны они смотрелись довольно симпатично, а одна из них, с зелеными крыльями, которая как раз и похитила центуриона, своим лицом напомнила ему о Эмилии, молодой девушке из Люцерии, небогатой по происхождению, но все же довольно красивой и доброй, которая по мере возможностей помогала его семье, а они ее. Все это, еще и вкупе с их поведением, а еще и явно излишней откровенностью, сильно смущало Афизия, что он даже не знал, что с ними делать. С другой же стороны, он не забывал о том, что эти миловидные пернатые девушки напали на его друзей и товарищей, немалое число которых они сразили своими стрелами или унесли, и именно по их вине он с оставшимися в его манипуле легионерами фактически обречен, ведь теперь отступить, даже с боем и с честью, было практически невозможно. Как и сбежать.       Все это совсем не внушало оптимизма ни Тиберию, ни другим легионерам, а просто надеяться на какую-либо помощь или спасение, как известно было бесполезно, ведь именно надежда и осталась на дне ящика Пандоры. В тесной черепахе, в которую едва долетал снаружи гул сражения и этот мелодичный смех девушек, Афизий читал обреченность на лицах оставшихся шестидесяти манипуляриев, которым повезло вовремя перестроиться. Именно сейчас Тиберий отчетливо понял, что теперь он больше не увидит родной городок Люцерию неподалеку от красивых берегов Адриатики, как и тех, ради кого он и оказался здесь. Его скромная семья была не более, чем просто городскими бедняками, живущие лишь за счет оказания услуг какому-нибудь патрицию. Мечтой его отца – старого воина и матери было заполучить хоть и небольшой, но все же собственный земельный надел, чтобы более их жизнь не зависела от прихотей какого-то патрона. И когда Цезарь пообещал всем тем, кто поддержит его и вступит в его армию землю, Афизий без раздумий согласился. Он верил словам диктатора и его сторонников, которые обещали чуть ли не продолжать дела Гракхов и именно желание хоть как-то обеспечить семью и осуществить мечту родителей привело Тиберия к Никополю, который обещал стать могилой, как для него, так и для множества других римлян. Что было прекрасно заметно и по общему настрою солдат. - Друзья, я не думаю, что боги будут милостивы к нам и помогут нам выбраться. Нас всего шестьдесят, а противников сотни и тысячи. Наши соратники, что не успели уйти, наверняка уже убиты или похищены и лишь вопрос времени, когда они доберутся до нас… – начал не вполне уверенно говорить один из воинов – легионер ветеран Тит, который теперь фактически и руководил манипулой. – И я знаю, что убрав щиты, мы обречем себя на смерть, но… Но я много лет провел в войнах с варварами и привык честно смотреть в лицо смерти. Может не стоит все же сидеть под панцирем и ждать, когда до нас доберутся? - Да, наверное, ты прав, друг, нам даже бежать некуда, - добавил с грустной усмешкой еще один легионер, стоящий позади Тиберия. – До ущелья, в принципе нам все равно не добраться, но может у нас как-то получится прорваться? Да и если ничего не получится, не думаю, что нам будет явно хуже от этого. Они все равно убьют нас, так что Тит прав, стоит посмотреть, какие нити нам приготовили Парки.       Особого энтузиазма эти предложения вызвать не могли, лишь довольно мрачное согласие. Все же уцелевшим римлянам, которые прятались в черепахе, по факту ничего было терять. Понтийцы все равно до них доберутся и разломают их построение или дождутся, когда легионеры не выдержат и сдадутся. Усталые и измотанные сражением римляне все же решились, пусть и не вполне охотно на последнюю атаку и, убрав щиты, построились в квадрат, который тут же направился к тому недостижимому и заветному выходу на свой последний бой, где их уже ждали понтийцы и скифы, а в небе летали эти крылатые монстры. Тиберий шел в атаку вместе с остальными, видя как эти пернатые девушки игриво кружатся вокруг их построения, но при этом не спускаясь вниз, очевидно издеваясь и посмеиваясь над неспособностью римлян причинить им вред.       Поле уже затихшего сражения было усеяно трупами, в основном скифов и понтийцев, римских же тел было относительно немного, что порождало жуткую неизвестность, но легионеры, не обращая внимания на это, мощным ударом обрушились на скифских воинов, закрывавших им путь к спасению. В этот же момент на сражающихся римлян и начали пикировать гарпии, стараясь выцепить вывалившихся из строя солдат, а учитывая условия боя, ряды последней манипулы быстро редели.       Тиберий же, прикрываясь щитом от ударов ядовитых мечей скифов, краем глаза заметил, как одна из пернатых девушек, только уже с белыми, как редкий снег крыльями, решила спикировать прямо на него, пользуясь отвлеченностью на битве с огромным светловолосым скифом. Афизий, вложив как можно больше сил в удар, сбил варвара ударом щита и, развернувшись к летящей гарпии лицом, приготовился дать ей последний бой. Видя, как она держит в лапах отравленное копье, Тиберий приготовил свой меч, надеясь срезать монстра. Однако, где-то внутри он понимал, что у него нет никаких шансов в этом единоборстве. Краем глаза он видел, как его соратники падают от ударов мечей варваров или как каких-то из них уносят в небо монстры. Ветеран Тит, схвативший скифа за длинные волосы и заколовший этого гиганта из степей гладиусом, рухнул от стрелы, попавшей ему в шею. Понимая и предчувствуя свой скорый конец, Афизий на секунду закрыл глаза, надеясь хоть на мгновение увидеть старых отца и мать, с которыми он больше не встретится и ту красавицу Эмилию, которую в его скоро проткнутом сердце вряд ли кто-то сможет заменить. Но он погибнет за них, погибнет как настоящий герой Рима за свою семью и за свой дом.       Видя противницу уже в нескольких метрах от себя, Тиберий резко и решительно вставил вперед, надеясь если не убить, то хотя бы ранить врага. Сделать так, чтобы он, как когда-то Пирр, пожалел о своей победе над Римом. Но спину легионера пронзила боль и он рухнул на колени, чувствуя, как какой-то яд с копья, которое воткнули ему в спину, растекается по всему телу. - Хорошо сработано, сестренка, берем его, – с все той же милой, как и всегда у этих птицедев, произнесла белокрылая гарпия, которую Тиберий так и не смог поразить.

******

      Противопоставить крылатым девушкам противники ничего не могли, хотя римляне продолжали сражаться, и, хоть остались без легата, пытались самостоятельно перестроиться и пробиться в ущелье. Какой-то манипуле-другой это даже удалось, укрываясь щитами от атак со всех сторон. В отличие от легионеров, галатийцы и вовсе сбежали с поля боя как можно дальше от этой ранее невиданной угрозы, бросив союзников разбираться с нею. Некоторые смельчаки, конечно, пытались им дать отпор, но их тяжелые пиллумы были практически бесполезны против быстрых и маневренных гарпий, которые легко уклонялись от метательных копий. Лучников у римлян и галатийцев практически не осталось, и монстры чувствовали себя крайне вальяжно, играючи иногда направляясь вниз и выхватывая солдат противника из общей массы, в которую превратились остатки римского легиона, потерявшего управление и угодившего в окружение. Для полной победы осталось лишь нагнать ушедшего с остатками армии куда-то к горам Кальвина и царя Дейотара, но это можно было доверить и кому-то из подчиненных командиров.       Одним из таких был Асандр, старый военный, служивший еще отцу Фарнака Митридату и не раз сражавшийся как с римлянами, так и с многочисленными окружавшими Боспор царьками или варварами. Изначально он должен был остаться в Пантикапее в качестве наместника, поскольку царь Понта рассчитывал на весьма затяжную кампанию против Рима, но союз с Ехидной внес свои коррективы и Асандр отправился на эту войну как один из лучших военачальников Фарнака. В этом сражении именно на его фланг пришелся сокрушительный удар самого сильного легиона Кальвина и во многом благодаря стойкости его воинов победы и удалось достичь с относительной легкостью, даже особо и не прибегая к услугам гарпий. Старый командир должен был скоро прибыть к своему царю, а пока тот был несколько отвлечен своей союзницей. - И это есть вся мощь Рима, царь Понта и Боспора? Я ожидала от этих людей немного большего, – с долей игривого разочарования бросила Фарнаку Филомела, приземляясь на стену после возвращения с поля битвы. Синекрылая гарпия не выглядела особо потрепанной или напряженной, поскольку вряд ли сегодня для нее и ее подчиненных была хоть какая-то угроза. Посматривая то на царя в аквамариновом плаще, то на поле затихающего боя, где понтийцы подбирали сраженных оружием монстров римлян, она весьма легкомысленно продолжала делиться впечатлениями от битвы с новым врагом. – Даже странно, все говорят о римлянах как о непобедимой армии, а по мне их воины еще слабее скифов. Моя мама часто рассказывала истории о сильных людских героях, но сегодня передо мной были просто мальчишки, нарядившиеся в железо. Даже те жители степей были куда сильнее даже поодиночке, а эти сбившись в кучу, не смогли стать опаснее для моих девочек. Достаточно лишь было попасть в их командира и подцепить знаменосца, как они сразу же и развалились. - Да, победить римлян сегодня было довольно просто. А их легата удалось схватить? Или царька Дейотара – этого варвара, который всю жизнь лизал сандалии италикам? – Фарнак, выслушивая сетования этой гарпии лишь слегка ухмыльнулся, в душе бесконечно гордясь собой. Здесь в Никополе ему удалось одолеть армию Респулики и их союзников впервые за долгие годы. Ему удалось сделать то, что не смог сделать великий отец Митридат. Сейчас ему хотелось увидеть перед собой пленного царя Галатии или римского наместника, которых можно было бы отдать этим монстрам за неплохую сумму, как и остальных пленников, коих было очень много.       Эта победа открывала перед царем Понта и Боспора огромный простор для действий, по сути в его руках уже была большая часть Анатолии, оставалось лишь прийти и взять то, что недостойные римляне отобрали у его отца и передали в управление куче варварских царьков и отступников. Прямо сейчас ничто не мешало ему пробиваться хоть в Сирию, хоть в Лидию, хоть пройти огнем и мечом по прибрежным городам, изменившим своим клятвам и покорившихся Республике.       Фарнак не собирался прощать этих предателей, несколько городов и множество деревень, отказавшихся поклониться «недостойному наследнику Митридата» и «убийце отца» уже были разграблены, а непокорные жители взяты в рабство и проданы Филомеле и другим монстрам, невзирая на то, эллины они были или римские колонисты. При этом царь был даже не вполне доволен тем, что эти предатели вообще оставались в живых. Ему больше хотелось сделать из пары городов показательный пример того, что будет с теми, кто откажется признать власть Боспора. Вырезать все население, отправить их куда-то в рудники или вовсе оскопить предателей, но против таких справедливых мер были его новые союзницы, предлагавшие за каждого жителя небольшую сумму денег. И хотя царь не слишком-то верил, что монстры обеспечат достойное наказание пленным, ссориться с ними было бы слишком глупо.       Пока все шло в идеальном соответствии с планами Понта и Ехидны и сейчас в Анатолии не было той силы, которая могла бы остановить их непобедимую доселе армию из эллинов, варваров и мамоно. Даже жители Никополя проявили благоразумие и сдались на милость победителей, выдав Фарнаку всех римских переселенцев, которых он уже успел продать. А уж после разгрома войск Кальвина мало кто рискнет сопротивляться войскам Боспора, а римские подкрепления, если и придут, то весьма нескоро. - Нет, к сожалению, мы не смогли их достать. Они с остатками своих воинов успели отойти, а моих подчиненных слишком мало, чтобы преследовать их. Но я не думаю, что есть повод для волнения, у этих людей нет героя, который повел бы их за собой, нет сильных воинов, которые могли бы что-то противопоставить нам, – с чуть уловимым оттенком недовольства ответила Филомела, смотря на царя своими глубокими, как море, синими глазами. – Мне даже не пришлось использовать и малую часть своих возможностей, чтобы свести этих красных воинов с ума и сломить их дух. С другими пришлось бы повозиться подольше, а эти при одном лишь взгляде на меня оружие роняют.       Фарнак не раз отмечал для себя, что от этой гарпии исходит какое-то невероятное величие и благородство, хотя и выглядела она и вела себя довольно простенько. Порой в минуты нахождения рядом с ней он чувствовал сквозь взгляд этих глаз мощь, которая могла сравниться лишь с силой Атланта, державшего небесный свод. Другие гарпии не обладали и сотой долей этого неизвестного и загадочного могущества, которое исходило от их повелительницы и дочери Ехидны. К тому же он помнил ту непонятную силу, что давила его самого возле логова Матери всех монстров и потому он не сомневался в том, что Филомела говорит чистую правду без хвастовства. - Ладно, им все равно особо некуда деваться. Дейотар и Кальвин могут бежать хоть до столпов Геракла, но Анатолия уже принадлежит нам. Теперь нужно вернуть то, что по праву принадлежит мне, – даже такая досада, как бегство вражеских командиров не мешало Фарнаку сиять от распирающей его гордости от триумфа над римлянами. Сейчас, сверкая диадемой в лучах уходящего солнца, он чувствовал себя непобедимым. Он со своей армией понтийцев, скифов, а теперь и монстров еще ни разу никому не проигрывал и на этот раз не будет никакого Помпея или Суллы, который одной битвой обесценит все его труды за долгие годы. – И показать, что бывает с теми, кто предает нас. Есть парочка городов, которые заслуживают стать показательным примером. - Мой царь, к вам прибыл командир Асандр, – дождавшись конца разговора гарпии и Фарнака, доложил один из гвардейцев царя с каким-то новым, светящимся фиолетовым светом в ножнах мечом, поднимаясь по ступенькам на стену, заодно помогая это делать и немолодому понтийскому полководцу.       Царь Понта и Боспора превосходно знал этого уже поседевшего, но сохраняющего силу и ум старого воина, который сейчас неспешно поднимался к нему, явно о чем-то размышляя. В потускневших серых глазах читалась причудливая смесь из раздражения и опасения, и Фарнаку даже так было видно, что Асандр изнутри разрывается от какой-то дилеммы, о причине которой оставалось лишь догадываться. Филомела почтительно отошла в сторонку, дабы не мешать царю совещаться со своим, но окружающие могли видеть, какие искры гнева просверкали в глазах полководца, когда он лишь на секунду взглянул на синюю гарпию. Остановившись перед царем, старик коротко поклонился ему, ожидая от него вопросов. - Асандр, как успехи на вашем фланге? Как много римлян вам удалось захватить? Много ли их союзников в плену у ваших подчиненных? И в целом, сколько примерно врагов у нас получилось сразить? Нашей союзнице Филомеле нужны точные цифры, чтобы высчитать ее долю пленных, – сразу же поинтересовался правитель Понта и Боспора, коротко бросив взгляд на поле битвы, где сопротивление сторонников Республики фактически прекратилось, а его разношерстная армия собирала сраженных противников. - Для нее… Нам мало что удалось сделать с легионерами Кальвина, примерно полтысячи его воинов у нас, остальные успели уйти еще до того, как наши новые союзники вступили в битву. Варваров Дейотара у нас уже тысяч шесть, а изменники-понтийцы захвачены практически в полном составе, - упоминания договора с монстрами вызвало едва прикрытое раздражение Асандра, который с трудом сдерживал себя, чтобы не завести серьезный разговор с Фарнаком, поскольку, глядя на этого, хоть и старого, но кипящего изнутри старика было ясно, что его терпение на исходе. – А я сегодня не досчитался пары тысяч моих верных воинов Боспора остались лежать на этом поле, скифов примерно столько же. Мой царь, можно серьезно поговорить с вами не в присутствии этой крылатой Филомелы? - Хм, а чем вам мешает ее присутствие, Асандр? – последняя просьба, которую ему с огромным облегчением выложил полководец, немного напрягла Фарнака, который слегка прикрывая глаза, наслаждался лучами заходящего солнца и поправлял слегка растрепавшиеся из-за короткого ветра волосы. Он не совсем понимал, чем его командиру не угодила Филомела и почему она должна оставить их фактически наедине, поскольку немногочисленные гвардейцы больше переговаривались друг с другом, обсуждая удачную битву, и вряд ли им был бы интересен разговор царя с командиром. Немного поразмыслив, царь Понта повернулся к синей гарпии и уверенным тоном обратился к ней. – Филомела, извини, но не могла бы ты оставить нас на короткое время? Количество пленных, которое мы отдадим вашей матери, мы посчитаем немного позже, плюс обсудим выплаты за них.       Гарпия несколько раз в ответ хлопнула глазами, не вполне понимая, чем она конкретно мешает Асандру и что такого важного он хочет сказать царю, чего не должна знать она. Однако, не желая конфликтовать, особенно после столь успешной битвы, Филомела одарила Фарнака милой улыбкой и, чуть соблазнительно подмигнув ему, взмыла в небо и полетела куда-то на поле боя, видимо, чтобы помочь своим подчиненным переносить пленников в лагерь понтийцев. Оставшись фактически наедине, царь теперь ждал чего-то важного от военачальника. - Благодарю вас за доверие, мой царь. И не сочтите это за дерзость или еще что-нибудь, но мне совсем не нравится то, что происходит. Мой повелитель, ваши солдаты, как бы сказать помягче, не вполне довольны тем, как у нас идут дела. Союз с этими вечными пьяницами скифами ладно, но им совсем не нравятся ваши отношения с этими крылатыми существами, – выждав минуту, чтобы собраться с духом, начал аккуратно излагать свои соображения Асандр. Он старался быть максимально тактичным по отношению к собственному повелителю, дабы не вызвать его гнев, но ситуация среди его подчиненных эллинистических воинов разношерстно армии Понта и Боспора все сильнее накалялась и угрожала выйти из под контроля. - А что не так с этим союзом? Чем эти солдаты недовольны? Мы побеждаем римлян, впервые за долгие годы. Мы возвращаем то, что принадлежит нам, а Филомела согласилась оказать нам посильную поддержку, – Фарнак даже не сразу выдал ответ, поскольку такие новости его откровенно удивили. Все шло точно по плану и даже лучше, а его солдатам что-то там не нравилось, и причина явно была веская, раз об этом ему решил рассказать Асандр, который был весьма лоялен к своему царю. Чуть прикрыв один глаз, Фарнак с подозрением и нетерпением ждал ответа. - Мой царь, наши воины просто не могут понять, почему они должны гибнуть здесь за чужие интересы, за чужую выгоду. Поверьте мне, я не сомневаюсь в вашем величии и мудрости, но я постоянно слышу жалобы на то, что вы пренебрегаете их жизнями в пользу этих гарпий. Ладно скифы пьяницы и с ними в целом не очень приятно общаться, но ведь у ваших новых союзниц в головах и вовсе какой-то хаос, они, такое чувство, даже не понимают, что находятся на войне. У них даже оружие просто ужасное, им невозможно не то, что убить, даже серьезно ранить противника, и из-за какого-то там договора наши солдаты вынуждены щадить этих грубых римлян, которые, не стесняясь, рубят нас настоящим оружием, – если до того Асандр еще пытался говорить спокойно, то теперь его откровенно потряхивало, пока он, весьма быстрым для своего возраста темпом, излагал Фарнаку настроения среди греческой части бойцов. Варвары же были куда больше довольны и жаловались лишь на задержку выплат, что в последнее время за счет грабежей и подачек от мамоно было огромной редкостью. – Просто они не могут понять, почему они должны щадить врага, который, не задумываясь, убьет их, а если и угодит в плен, то отправится с большей вероятностью не на работы в нашу страну, а под крыло к этим существам.       После этого старик попросту выдохся и даже слегка закашлялся, но быстро пришел в себя. Сегодняшняя битва стала для него, в своем роде, последней каплей, ибо недовольство большей части солдат всей армии разгоралось все сильнее. Нередки бывали случаи даже открытого убийства пленных римлян, желая отомстить за павших товарищей и не позволять тем впоследствии наслаждаться хорошим обращением со стороны гарпий, которые вообще никакой разницы в этом плане не делали. Даже союз с варварами вызвал куда меньшее отторжение, нежели дружба с мамоно. И дело было даже не столько в их странном виде, сколько в том, что они появлялись на поле битвы, когда все уже было решено, и максимум добивали остатки сопротивления, вместо того, чтобы честно сражаться с самого начала.       При этом Фарнак не стеснялся отдавать им как можно больше пленников, ибо гарпии щедро платили за них, из-за чего взявший в плен римлянина понтиец даже не был уверен в том, что сможет взять проигравшего в рабство и заставить работать на себя. Хотя справедливости ради, за счет этого выросло жалование солдатам, но их недовольство новой политикой ведения боя перевешивало все плюсы из-за столь вопиющей несправедливости. - Асандр, но хоть вы-то должны понимать, что нам нужен этот союз. Я своими глазами видел, на что они способны и их возможности невероятны. Да и у кого еще в этом мире есть воины, способные перемещаться по воздуху? С их помощью мы не только вернем все, что римляне отобрали у нас, но и возьмем под наш контроль всю восточную часть Ойкумены. Они согласны помогать нам, да и оружие у них довольно эффективное, я хорошо знаю, как оно работает, - пару минут Фарнак обдумывал ответ, теребя пальцами свой плащ, поскольку новости были и вправду не самыми приятными. Но сдавать назад было нельзя и в коем случае, если он пойдет на поводу этих недовольных, то лишится поддержки мамоно, а вместе с ними надежды на вечную молодость и сказочные богатства, не говоря уж о могущественном и непобедимом царстве. – Тем более римлян мы победили довольно легко, и теперь с завоеванием Анатолии не будет никаких проблем. - Мой царь, простите мне мою дерзость, но я более шестидесяти раз видел возвращение Персефоны к своей матери и я многие из этих лет провел, служа сначала Митридату, а затем и вам. И я ничуть не меньше вашего ненавижу этих наивных италиков, возомнивших себя цивилизованными повелителями мира, и я всю жизнь веду борьбу с ними и буду вести. Но стоит ли ради союза с этими могущественными существами полностью прогибаться под них и гибнуть за их интересы? – видя, что Фарнак не совсем понял слов и претензий, Асандр набрав побольше воздуха, продолжал, стараясь быть спокойным. – Я сражаюсь за величие Понта и Боспора, а не за счастье фантастических тварей, которые прячутся за спинами наших воинов, но забирают многие трофеи себе. Поверьте мне, Митридат бы такого… - Не смейте говорить о Митридате в моем присутствии, Асандр, и уж тем более не говорите мне о том, каким «великим» он был! – довольно неожиданно для старика, выпалил Фарнак, на мгновение потеряв самообладание и чуть ли не ткнув полководца пальцем. – Он проиграл римлянам все, что только было можно, а я уже разбил их единственную в Анатолии армию. Я сделаю то, что он не смог и у меня это уже получается.       После столь короткого выпада, царь ненадолго замолчал. Сейчас он уже был спокоен, хотя было заметно, как он уязвлено покусывает губу, а в глазах горит не самый приятный пожар. Фарнак терпеть не мог сравнений со своим собственным отцом. Митридат, по его мнению, не добился абсолютно ничего и не заслуживал того, чтобы называться великим, в отличие от него самого. Царь Понта и Боспора банально завидовал этому и оттого все сильнее ненавидел сравнения с успешным отцом, которого он сам же, по сути, и убил. Сейчас же у Фарнака был шанс превзойти не только его, заткнув рот всем, кто осуждал восстание против родного отца двадцать лет назад, но возможно и самого великого Александра. Его армия и так была сильна, а с помощью мамоно он сможет добиться того, о чем Митридат не смел мечтать даже в наиболее смелых фантазиях. Немного успокоившись и все обдумав, Фарнак продолжил. - На данный момент я не вижу особой причины что-то менять. Мы без особых проблем разбили римлян и теперь вернем все то, что принадлежало моему отцу и даже больше. Филомела и ее подчиненные помогут нам в этом. А этим солдатам можно и просто повысить жалование, благо за счет союза их теперь куда больше, – теперь царь говорил уже четко и размеренно, не проявляя особых эмоций. Хотя и витало ощущение, что этот разговор просто выжал его, и он хотел побыстрее его закончить.- Можете передать это своим подчиненным, Асандр. А сейчас нам нужно готовиться к дальнейшему наступлению и взять то, что, по сути, и так уже наше.

******

      Римский диктатор стоял у большого окна величественного дворца Птолемеев из Александрии, озирая с высоты город, по улицам которого иногда еще разлетался шум угасающей битвы и немногочисленные крики раненых и погибающих воинов. Прямо на широкой площади перед зданием легионеры Цезаря и его пергамские союзники убирали тела павших египетских воинов-мятежников, которые отказались сложить оружие. К скорому закату улицы наверняка будут очищены от жертв этого побоища. Попытка переворота Птолемея, Арсинои, Потина и его союзников потерпела сокрушительное поражение, несмотря на некоторые локальные успехи, о которых Юлию напоминал пропитавшийся соленой морской водой плащ, в котором ему пришлось вплавь добраться до кораблей, чтобы соединиться с подкреплениями от Домиция Кальвина.       Дальше все прошло довольно быстро, объединенная армия Рима, Пергама и сторонников Клеопатры утопила в Ниле мятежников вместе с их малолетним царьком, который пытался спастись на лодке посреди множества оказавшихся в воде солдат. Потин был казнен еще раньше за попытку отравить диктатора и египетскую царицу, что впрочем, мало кого удивило, а Арсиноя, штурмовавшая во время сражения на великой реке дворец сестры была вынуждена сдаться подоспевшему на подмогу Цезарю. Лишь немногие продолжали упорное сопротивление и погибали в неравной схватке, будучи не в силах хоть что-то изменить. Теперь можно было с уверенностью сказать, что Египет был полностью в руках римского диктатора.       Рядом с Цезарем, прислонившись к стене с изображением какого-то сюжета из египетской мифологии, стоял Руфион, который молча заматывал след от камня на ноге, который прилетел в него во время обороны дворца. Пока Юлий пробивался к Александрии снаружи, этот молодой командир с множеством мелких затянувшихся ранок и царапин на руке, руководил обороной, защищая Клеопатру от мятежников, возглавляемых ее сестрой. Благодаря грамотному распределению сил, союзникам диктатора удалось вовремя добраться до дворца и добить противников новой царицы.       Молча отметив события пары последних дней на одной из своих табличек с записями, Цезарь медленно отошел от окна и направился по длинному коридору, вдоль стен которого располагались легионеры и египетские воины с различными мелкими ранениями, по большей части от камней или кинжалов, которые теперь могли спокойно вернуться в лагерь, а не забивать дворец. Сама же царица, которую они защищали, по словам Руфиона была в своих покоях под надежной охраной, поскольку отказалась бежать из своего дворца в безопасное место.       Перед массивной дверью цвета золота с закрученными выбитыми узорами уже практически не было охраны, но несколько вооруженных легионеров и египетских гвардейцев продолжали стоять на страже, несмотря на оконченное сражение. Заметив римского диктатора, уставшие воины Республики мгновенно воспрянули духом и поприветствовали командира характерным жестом и начали совместно с союзниками открывать тяжелую дверь.       Раньше Цезарь еще ни разу не видел покоев царицы, да и не слишком интересовался тем, в какой роскоши утопают египетские фараоны, но слишком уж важные событие случились в течение последних пары дней и диктатор справедливо считал, что может и сам обсудить с новой царицей интересовавшие его вопросы. Само помещение по убранству разительно отличалось от того, где он поселился на время, за которое предстояло решить множество проблем Египта. Да и по размерам оно, по крайней мере, на первый взгляд, было ничуть не меньше его, теперь казавшегося скромного дома неподалеку от Рима. На стенах не было, наверное, ни единого места, не украшенного самыми разнообразными рисунками в характерном стиле, изображавшими то какие-то мифические сюжеты, вроде воскрешения Осириса или битву Ра с гигантской змеей. Иногда прямо в стену были вделаны каменные изваяния египетских богов, перед которыми горели специальные огни. Про роскошь в мебели и говорить было нечего, а на столике, возле роскошного ложа под полупрозрачным балдахином, в посуде из драгоценных металлов находились самые разнообразные фрукты со всего Востока. Диктатору Рима от столь непривычной роскоши стало даже немного не по себе, поскольку на его вилле, несмотря на немалые средства, не было толики всего этого великолепия. Возле самой кровати сидели две хорошо знакомые Юлию служанки, которые притащили свою царицу ему в ковре. До его появления они были довольно напряжены, а перед ними на столике лежали кинжалы, видимо на случай, если охрана дворца не справится, но как только римлянин вошел в помещение, с них словно свалился тяжелый груз. - Моя божественная повелительница, римляне победили вашу сестру, – чуть развернувшись на стуле по направлению к кровати, проговорила светловолосая служанка Хармион. В отличие от своей более эмоциональной коллеги светловолосой Ирады, эта девушка практически никак не выражала свое волнение, да и радость тоже, эмоции у нее были заметны лишь по глазам. А вот ее более активная подруга прямо таки елозила на своем стуле в неопределенности, а при виде диктатора и вовсе просияла. - Фух, я же вам говорила, моя госпожа, боги хранят вас и помогают вашему делу, – тут же добавила, поворачиваясь к лежащей за балдахином на ложе фигуре в белом, как легкие облака платье, Ирада. Она бы наверняка подскочила бы со своего стула, если бы не присутствие двух важных лиц. Да и голос у нее был такой, словно и не было этой осады и войны с мятежниками вообще. - Я никогда в этом не сомневалась, Ирада, самим богам и самой судьбе угодно видеть меня на троне моих предков, – долетел из-за балдахина все тот же сладкий и чарующий голос египетской царицы, которая даже не пыталась замаскировать свое торжество и ликование. Цезарь даже слегка понимающе улыбнулся, наверняка Клеопатра сейчас переживает то же, что и он после победы при Фарсале над своим опаснейшим врагом Помпеем. – А теперь, не могли бы вы оставить нас наедине? Вы защищали и поддерживали меня в самые трудные минуты, вы можете позволить себе и отдохнуть.       Служанки, разумеется, не стали спорить со своей царицей, лишь встав со стульев, низко полонились лежащей на кровати за полупрозрачной тканью царице и быстро удалились. Как только дверь в покои нового фараона закрылась, Клеопатра аккуратно отодвинула прикрывающий ее балдахин, и Цезарь вновь встретился с уже знакомым, но не потерявшим ни грамма привлекательности и загадочности взглядом фиалковых глаз, обведенных темно-синей краской. - Так великий Цезарь все-таки смог победить моего брата и всех его приспешников? Другой бы на твоем месте, в подобной ситуации наверняка бы сбежал из осажденного города как можно дальше, – все тем же мелодичным и медленным тоном говорила Клеопатра, медленно поднимаясь с кровати, не теряя ни на секунду в грации движения. Если бы она не была фараоном, то смогла бы стать великолепной актрисой с такими-то навыками и со своим обаянием. – Ты справился с ним силой всего двух легионов? И где он сейчас? - Нет, ни один глупец не решится воевать со всей армией Египта силой двух легионов. Пришлось немного поплавать, чтобы добраться до моего пергамского друга и подкреплений из Азии, – слегка усмехнувшись, ответил диктатор, убирая руки за спину. Как ни странно, но несмотря на статус царицы Египта, в обществе Клеопатры он чувствовал себя каким-то более живым. Единственный человек, с которым он мог до этого общаться настолько непосредственно, была Кальпурния, в разговорах с которой римлянин не боялся потерять лицо или сказать что-то не совсем подходящее. Годы войн и практически постоянной борьбы не только за власть, но и за жизнь себя и своих близких, заставили его надолго забыть о многих чувствах, во всяком случае их внешнем проявлении. – А по поводу Птолемея, он утонул. Марцеллин с холма, на котором он вел бой, видел, как лодку твоего брата перевернули его же тонущие воины. А вот Арсиною нам удалось захватить живой и только тебе решать, что с ней делать.       При упоминании о смерти ее брата и пленении сестры, по лицу Клеопатры медленно растеклась улыбка, отдаленно напоминающая оскал какого-то хищника, который загнал свою жертву в угол и теперь может делать с ней все, что только пожелает. А уж на словах о Птолемее, она и вовсе удовлетворенно прикрыла глаза, поправляя свое платье. Царица Египта плавно указала рукой на один из стульев, предлагая диктатору сесть после долгой дороги и тяжелого дня. - Неудивительно, что этот дурак так закончил. Вот, что бывает, когда не хочешь учить язык своих поданных, а переводчика под рукой нет, – слегка хихикнув, протянула Клеопатра, насыщая каждое слово таким презрением, словно ее брат был каким-то жалким червяком, на которого противно было даже смотреть. В какой-то момент Цезарю показалось, что она даже подавилась этой ненавистью к Птолемею и была вынуждена взять минутную паузу, чтобы начать сначала, но уже про свою пленную сестру-мятежницу. – А Арсиноя, эта стерва, это чудовище, называющее себя моей сестрой… Я дарю ее тебе, Цезарь. Хочешь, поставь на ней свое клеймо, хочешь, прогони без одежды на своем победном шествии, а хочешь, отдай своим воинам, только убери ее как можно дальше от меня. - А она действительно такого заслуживает? Она все же из твоей династии и тоже принадлежит к твоему царскому роду, ты уверена, что стоит так унижать свою династию и себя саму? – с Арсиной Юлий был знаком слишком мало, чтобы толком разобрать причины настолько оголтелой ненависти. При упоминании сестры, у Клеопатры из глаз, казалось, полетели молнии чистого гнева. Видимо ей было противно даже произносить это имя. И если к своему недалекому и глупому брату она относилась с презрительной иронией, то к Арсиное царица питала чистейшую ненависть, на которую, наверное, не смогла бы разжечь даже богиня Дискордия. - Цезарь, твои сестры когда-нибудь приносили тебе кубок с отравленным вином и с доброй улыбкой предлагали его выпить? Или может быть они приказывали подбросить тебе в кровать ядовитых змей? А может быть, они рассказывали всем подряд про то, как ты вскрываешь животы беременным рабыням, дабы посмотреть, что там внутри. Или о том, как ты отдаешь себя на ночь любому желающему с условием его казни на утро? – в этот момент Гаю показалось, что на Клеопатре сломалась ее обычная улыбчивая маска и на свет показалась измученная, пожираемая бессильной ненавистью молодая девушка, которая, несмотря на юный возраст, повидала больше любого его ветерана. – Она не моя семья, Юлий, и она недостойна того, чтобы ей быть. В конце концов, можешь поступить с ней, так же как поступил с Потином, никто не расстроится.       Цезарь не решился переубеждать уязвленную упоминанием своей сестры Клеопатру. Видимо все это было ее больным местом, все те сплетни, что он слышал о ней, которые во многом распускала Арсиноя. Диктатору это было хорошо знакомо и, отчасти он понимал страдания и боль царицы Египта, которая, тем не менее, довольно быстро перестала грустить и злиться, вновь надев привычную добрую, но с оскалом, улыбку. И тем не менее, казнить сводную сестру фараона Юлий не собирался. Потин же проявил себя жалким подлецом и негодяем, поправшим законы гостеприимства, установленные самими богами, а перед смертью этот накрашенный евнух был готов целовать край плаща диктатора, лишь бы спасти свою голову. Ничего, кроме презрения этот варварский вельможа у диктатора не вызывал и его жалкий конец был вопросом времени. - Хорошо, я что-нибудь сделаю с твоей сестрой, чтобы она больше тебя не беспокоила, – пообещал Цезарь, подняв одну руку для того, чтобы выглядеть убедительнее. Такой ответ вполне устроил Клеопатру и через минуту Юлий даже не мог представить, что эта нежная и грациозная царица только что кипела от зависти и гнева, готовая уничтожить не совсем родную сестру. За всеми этими разговорами он даже ненадолго позабыл и цель своего визита в Египет в целом, настолько необычным и приятным собеседником была Клеопатра. Она не была такой простой как Марк Антоний и настолько отвлеченной от его работы и увлечений Кальпурния, говорить с царицей Египта, да и просто слушать ее голос, который услащал и грел как слух, так и душу, было очень приятно. – И я совсем забыл, когда я все-таки смогу получить те деньги, который был мне должен твой отец? - Долг моего отца? Учитывая, сколько денег мы недосчитались после правления Потина и его дружков, мне будет достаточно лишь потрясти их дома, а там найдется не только нужная сумма, но и мне еще много останется, – вопрос о деньгах не особо смутил правительницу, видимо она держала это в уме, и уже успела найти решение финансового вопроса. Но после этих слов она немного замялась, явно желая спросить что-то очень личное, но не знала, стоит ли. Наконец, не выдержав, она поинтересовалась своим привычно мягким тоном. – Юлий, а если не секрет, зачем тебе деньги моего отца? Я разумеется их верну, просто интересно, на что ты их потратишь. Хочешь обустроить свой дом так же, как и мой дворец? Просто я видела, как тебя поражает здешняя роскошь. - Оно, конечно, было бы неплохо, хотя меня и так все устраивает. Нет, эти деньги мне нужны, чтобы я смог реализовать некоторые свои обещания, свои проекты. Эти сестерции я потрачу на то, чтобы купить своим ветеранам земельные участки в Италии, чтобы наградить их за годы преданной службы. Эти люди рисковали жизнями ради меня, во многом благодаря им ты и являешься царицей Египта, а я диктатором Рима. Будет несправедливо, если за все это мои легионеры, многих из которых я даже знаю в лицо и по именам, останутся без достойной жизни по окончанию службы, – изложил свои планы и мысли римский диктатор, взяв виноград из серебряной вазы. – Если останется, надо обязательно осушить это проклятое болото, разносящее среди граждан Рима желтую болезнь. У нас считается нормальным переболеть ею, и меня она не миновала, но почему мои дети должны переживать эти отнюдь не приятные ощущения?       После рассказа о своих задумках Юлий не мог не удивиться выражению лица египетской царицы. Та несколько растерянно хлопала глазами, слегка приоткрыв рот, она явно ожидала любого ответа, кроме того, который получила от римского диктатора. Еще минуту она переваривала ответ Цезаря, а потом вновь попыталась натянуть привычное приятное и обходительное выражение лица, но ее неуверенность и некоторая растерянность были видны невооруженным глазом. - Потратить миллионы сестерциев на своих солдат? Это… очень честно и справедливо, но разве тебе нужно тратить свои же средства, Цезарь? Разве Сенат не может выделить им землю или сделать все то же самое за счет этой вашей Республики, которую эти легионеры защищают? Тем более ты диктатор, просто прикажи сделать это, - наконец, более менее обдумав свой ответ, начала Клеопатра, правда в этот раз в ее голосе откровенно проскальзывала смесь недоумения, некоторого возмущения и даже уважения. Довольно справедливое замечание египетской царицы вызвало у диктатора лишь горькую и ироничную усмешку. - Просто приказать сделать это. Я бы и рад так сделать, но я не царь, Клеопатра, как ты, я лишь тот гражданин Рима, которого остальные сочли достойным решать их проблемы. Я не могу решать эти проблемы лишь своим словом и щелчком пальцев, как это можешь делать ты. С тобой особо и спорить не станут. Тем более финансами без одобрения Сената я распоряжаться не могу. А там я особо никому и не нравился раньше, а сейчас… – Юлий несколько грустно вздохнул, стараясь особо не показывать свои эмоции Клеопатре, но та наверняка могла почувствовать какую-то тонкую зависть к ее царскому положению. – А сейчас эти оптиматы сделают все, лишь бы сорвать мои проекты. Им наплевать на справедливость, на законность, да и на римский народ, в общем-то, тоже, если они ради того, чтобы лишить меня поддержки плебса будут отклонять мои законы. - А разве у тебя нет армии? Почему ты не можешь поступить с этими враждебными тебе сенаторами так же, как ты поступил с Потином. Тебе ничего не стоило снести голову этому кастрированному болтуну, сделай то же самое и с Цицероном, – все еще не вполне понимающе предложила Клеопатра, аккуратно вставая со своей кровати, чтобы подойти поближе к диктатору. Египетская царица явно не понимала всех тонкостей римской жизни, да и в истории разбиралась не очень, что лишь заставило Цезаря вновь усмехнуться, поправляя венок на голове. - Мы это уже однажды проходили, и вышло не очень, раз я вместо того, чтобы предстать перед Плутоном сижу в твоем дворце. Нет, Рим определенно заслуживает лучшего, нежели Марий или Сулла. Я не горю желанием идти их дорогой, тем более что их методы не решили всех проблем. Да и доказательства против того же самого Цицерона нужны железные и неоспоримые даже для простого штрафа, что уж говорить о казни, – воспоминания о событиях почти сорокалетней давности все еще не выветрились из памяти нового диктатора, да и опыт того же суда над Катилиной не позволял ему заняться откровенным террором. Да и без него большая часть римлян приняла Цезаря как своего лидера.       Задумчиво сминая рукой, подбородок Юлий вспоминал то откровенно жуткое время, когда Марий и Сулла, ослепленные гордостью и амбициями, развязали кровавую войну в Республике. Его собственная война с Помпеем не шла ни в какое сравнение с тем временем, когда оба полководца по очереди входили в Рим со своими армиями, убивая без особого разбору всех своих обидчиков и недоброжелателей. Сам Цезарь вместе с женой Корнелией из-за родства с Марием и его союзником Цинной сполна прочувствовали на себе всю мощь проскрипционного террора Суллы, лишь чудом избежав казни им удалось сбежать в Вифинию. Да и нынешняя репутация двух величайших полководцев Республики и двух же ее величайших головорезов среди населения, не позволяла при всем желании использовать их методы. - Никогда особо не понимала, как там устроен ваш Рим, но в одном я с тобой согласна полностью, Цезарь. Твой народ действительно заслуживает лучшего, он заслуживает такого справедливого правителя как ты, – теперь Клеопатра аккуратно обошла стул диктатора и нежно, с долей ласки положила свои руки ему на плечи. Сам Юлий особо не возражал, чувствуя, как царица Египта прямо таки загорелась после этого короткого разговора, и как ее чуть ли не разрывало от восхищения. Причем восхищения неподдельного, того, что шло сквозь любую маску из самых глубин души. – Юлий, ты самый лучший правитель, какого только может пожелать народ, ведь всегда стоишь за справедливость. Даже прибыв в Египет, ты решил помочь мне, законной наследнице трона, от которой все отвернулись, а не договариваться с моим братом, как это сделал бы любой другой человек на твоем месте. И я хочу быть такой же, лучшей и справедливой правительницей.       В эти мгновения диктатор даже не знал, как реагировать на эти слова Клеопатры. Он чувствовал как, казалось бы простым ответом на простой вопрос словно разрушил плотину на могучей реке, поскольку все эти слова, как он сам ощущал, шли из самых глубин души и сердца египетской царицы. Это было неподдельное и не льстивое восхищение им, как это часто бывало в например в разговорах с послами или союзниками, для которых перечисление достоинств великого Цезаря было абсолютно обыденным и привычным делом. Тут же он сердцем ощущал, как Клеопатра, женщина далеко не глупая и тщательно взвешивающая чуть ли не каждое слово чуть ли не изливает ему свою душу, наклоняясь поближе к нему.       Вместе с тем, он не мог не признать самому себе, что общество египетской царицы было ему куда приятнее общества большинства его же собственных знакомых. За то, довольно короткое время, что они были союзниками, Цезарь нашел очень близкого себе человека, с похожими сложностями и почти настолько же побитого жизнью, как и он сам. И что самое важное, как показалось диктатору, эта женщина, несмотря на всю свою театральность и тягу носить маски в любой ситуации, была откровенна именно с ним. Порой, особенно в те моменты, когда египетская царица даже слегка прикасалась к нему, он словно забыл о множестве прожитых в бесконечных войнах и борьбе за жизнь и власть лет. Сам не вполне понимая как, римлянин чувствовал себя так, как будто он все еще был тем самым молодым фламином, в судьбоносный день встретивший дочь Цинны Корнелию, ту самую милую, открытую, умную и обаятельную девушку, любовь к которой и определила его судьбу. Пока он пытался разобраться со своими чувствами, Клеопатра не унималась и продолжала аккуратно гладить его шею и плечи, изливая ему душу. - Знаешь, твой друг и мой отец – Птолемей Авлет перед смертью попросил меня стать его достойной наследницей. Стать той, что сделает Египет вновь процветающим, он верил именно в меня, не в этого жалкого истукана и не в эту стерву Арсиною. И я пытаюсь быть лучшей правительницей своего рода, до меня никто из царей не знал языка нашего народа, – все никак не унималась Клеопатра, продолжая делиться своей историей с Цезарем, которую она, судя по всему, до этого никому не говорила, поскольку царица Египта хоть и пыталась говорить мягко и элегантно, но частенько заминалась. – Но этот извращенный закон, погубивший многие династии фараонов, обязывающий жениться лишь на своих родственницах, мешает мне. Я не хочу продолжать эту уродливую традицию, Цезарь и я совсем не хочу, чтобы мой сын был таким же, как и мой брат, этот гнилой плод инцеста. Юлий, прошу тебя, помоги мне стать лучше, помоги мне порвать с этим позорным прошлым и выполнить волю моего отца.       Прикрыв глаза от столь приятных и забытых ощущений, Цезарь даже не сразу понял, что имела в виду Клеопатра, прося его о помощи. Выглядевшая довольно обыденно просьба в условиях такой близости с откровенной царицей выглядела весьма умным и элегантно завуалированным предложением. Дочь Авлета после своих слов взяла небольшую паузу, ожидая от Цезаря ответа, чуть тяжело дыша от волнения. Сам же Юлий попросту не знал, что ответить ей.       С одной стороны он очень давно не встречал настолько близкого и приятного для себя человека, что отказать ей было бы просто невозможно. С другой стороны, ему было крайне неприятно и неудобно оттого, что в его сердце все еще была, пусть и полузабытая любовь к Кальпурнии, которая, несмотря на многие годы разлуки, была верна ему и оставалась такой, да и чужой он ее при всем желании не мог назвать. Но вместе с тем римская матрона, несмотря на всю свою искреннюю и бескорыстную любовь попросту не могла подарить ему наследника, как бы они этого не хотели. И это делало предложение Клеопатры куда более заманчивым, но от того не менее сложным для согласия с ним, хотя лично для него и Рима это сулило немалые выгоды. Но все же, душу Цезаря куда больше согревала мысль о том, что такая женщина как Клеопатра может подарить ему столь желанного сына, которого она и сама очень хотела бы иметь от римского диктатора. - Хорошо, я помогу тебе, - все же, как следует, взвесив и обдумав слова египетской царицы, согласился римлянин. Все же, как бы он не любил свою жену, Клеопатре он попросту не мог отказать. Эта обаятельная, изящная, а самое главное умная и смелая женщина с самого первого своего эффектного появления из ковра впечатлила и очаровала настолько, что сказать ей «нет» было невозможно. Это были давно забытые за давностью лет и бесконечными войнами чувства, которым диктатор, несмотря на всю свою силу воли, не мог противостоять.       В фиалковых глазах царицы проскочил торжествующий огонек, а из ее груди вырвался удовлетворенный стон. Получив от Цезаря нужный ответ, она вновь нежно погладила его сильные плечи, а затем плавным, но заметно подрагивающим от предвкушения шагом вернулась на свою роскошную кровать, грациозно вытянувшись на ней. В свете взошедшей луны и звезд, она соблазнительно, словно лежащая на скале сирена, манила римлянина к себе своим телом на погибель. Но даже если это и было бы так, диктатор в глубине души понимал, что не сможет преодолеть эти чувства к фараону и уже через какие-то мгновения делил с ней царское ложе.       И хотя, египетская царица обвивалась вокруг него, словно змея погубившая Лаокоона, Юлий позволял Клеопатре делать все, что ей вздумается. В ее объятиях словно стиралось само неодолимое время, возвращая его назад, в те времена, когда он мог поставить любовь выше собственной жизни, в то время, когда юный фламин не боялся даже всесильного Суллу. Нежность и страсть египтянки заставляла его вспомнить, что несмотря на свой статус, он был всего лишь человеком, который рядом с Клеопатрой вновь чувствовал себя молодым и полным сил, словно и не прошло тех тридцати с лишним лет со времен того судьбоносного выбора. Более того, давно замерзшую в военных походах в холодной Галлии и промозглой Британии душу Юлия согревала мысль о том, что такая милая, обаятельная и умная женщина была открыта ему, что она мечтала быть похожим на него. Расслабляясь в столь тесном и близком обществе царицы Египта и Ливии диктатор, прикрыв глаза, уже представлял себе, как будет выглядеть их общее дитя.       Плавно и нежно обвиваясь вокруг римлянина, Клеопатра не могла сдержать своего торжества. В ее руках, в ее божественном теле был величайший человек со времен самого Александра. Царица Египта хотела быть с ним, в его теле она чувствовала всю силу, всю мощь Рима. Ей хотелось нежиться в его славе, быть рядом, чтобы впитать в себя хоть малую частичку его величия, будучи при этом готова отдать ради этой возможности все. Она мечтала быть рядом с этим римлянином, всегда купаясь в его могуществе, стать частью истории его великого пути, фараон желала всеми силами стать хоть немного похожей на него.       Наплевав на все древние законы, Клеопатра со всей огненной страстью желала одарить столь великого человека достойным наследником, сделать то, что была неспособна одна римская чернь, покусившаяся на божественного Юлия, которая была недостойна даже быть в одном с ним городе. Сама мысль о том, что великий потомок Венеры принадлежал какой-то плебейке, бесплодной словно великая пустыня, как скорпион, жалила сердце и душу египетской царицы. Ведь только она, только дочь Ра и Исиды была достойна выносить для диктатора сына, что унаследует империю, о которой не смел мечтать даже сам Македонский царь.