Герои не умирают
5 октября 2018 г. в 20:21
Слава целую неделю активно игнорировал слова Оксимирона о том, что хочет увидеть Кирилла, просто занимался работой, где-то по вечерам пропускал косяк-другой, но уже чаще в одиночестве — Ваня уж слишком часто зависал с тем парнем-священником. Карелин даже в какой-то степени ревновал его, потому что едва ли Ванечка с этим обмудком (а он уже именно таким был в глазах Славы, заочно) в Питер переезжал, в Хабаре несколько лет учился и вообще. А в итоге связался непонятно с кем.
Вообще, в последнее время его жизнь слишком много связана с темой Оксимирона, буквально настолько, что тот не выходил не то что из головы, а даже в гости иногда заявлялся. А Слава вроде и сказал то, что так долго хотел, о должной реакции так и не вызвал, Окси по сути плевать хотел на все, даже не отвечал в ответ, а если и отвечал, то как какой-то древний монах — никакой конкретики, но вроде как глубоко. Это злило.
Сидя в своем небольшом кабинете на работе, уже допивая третью по счету чашку чая, Слава забрел на страницу Кирилла, того самого. У него появилась, как тогда казалось, гениальная мысль — показать божку то, что его «Горгород» в сравнении с реальностью просто детская сказочка с хеппи-эндом. Подорвать чужое самолюбие, что может быть приятнее. Он знал пару людей, чьи истории могли это сделать, и Лермонтов вполне входит в данный список.
Карелин написал сообщение Кириллу о том, что есть дело (которое он еще, на самом деле, не придумал) и нужно встретиться. На самом деле, писал без особой надежды на что-либо, потому что будет вполне нормой, если тот его даже не вспомнит, виделись-то не особо часто. Но, на удивление, парень узнал Славу и согласился встретиться на выходных у него, а так же попросил при возможности захватить чего выпить. Слава так же приписал, что придет не один, но Лермонтов лишь написал короткое «похуй» и вышел из сети.
— Слава, иди посмотри кое-что в компьютере, не могу в одну программу зайти, выбрасывает и всё, что хочешь делай, — в проеме двери показалась девушка, которую он видел довольно-таки часто, но так и не удосужился спросить имя. Если быть честным, то даже не интересовался.
Карелин встал из-за стола и молча пошел за ней, думая лишь о том, что дома в холодильнике должна стоять бутылка портвейна, но это не точно.
Все утро субботы Слава думал о том, под каким предлогом он все же пойдет к Кириллу. В голову лезла разного рода хуйня, но очень вовремя пришло воспоминание о том, как кто-то говорил, что парень пишет стихи. Конечно, верить людям в сомнительных местах и кампаниях — себя не уважать, но это единственная связывающая их нить. Карелин достал из тумбочки исписанные стихами листы, вырванные из разных тетрадей. Стихи средние, такие, которые не жалко кому-то показать, потому что в них не было души, толковых мыслей, так, слова в рифму, баловство. Не то чтобы он не доверяет Лермонтову, но не настолько, чтобы сердце в тетрадочке преподносить.
Но была еще одна проблема.
Оксимирон, кто бы мог подумать.
Будет весьма забавно, если Слава придет, попросит помочь со стихами, завяжет разговор, а эта божественное хуйло просто потеряет интерес и не придет. Нет, сам-то он с удовольствием с парнем пообщается, но это будет обозначать то, что весь план пошел по известному пути. А за спички браться будет уже бесполезно.
Карелин в итоге мысленно послал Окси нахуй и вышел из квартиры, закинув на плечо рюкзак с алкоголем и стихами. Стартовый набор юного петербуржца, как по инструкции. Но, несмотря на свою некую независимость от бога, он все равно весь путь озирался по сторонам и даже не надел наушники, чтобы нечаянно не проворонить его появления. Хотя, достаточно наивно полагать, что Окси резко возникнет из ниоткуда прямо в вагоне метро. Но так же было наивно полагать, что он однажды придет выпить чая по первому зову.
И чем ближе Слава подходил к нужному дому, тем больше думал о том, что будет он разговаривать с Кириллом тет-а-тет. И все же этот факт немного его разочаровывал. Он остановился у подъезда и выкурил сигарету, на самом деле разглядывая двор в поисках уже знакомой лысой черепушки. За первой сигаретой пошла и вторая, но ее Слава все же не докурил, выбросил, едва начав, решив, что похож на какую-то фанатку.
Внутри все по классике — темные стены, тошнотворный коктейль из плевков с окурками и почерневшие перила, за которые никто не держится. Карелин идет по лестнице, вглядываясь в самые темные углы и надписи на стенах. Совершенно бессмысленно. И надписи эти, и его наивные надежды.
Он поднимается на третий этаж. Вообще, на третьем этаже живут самые странные люди, которые не продумывают ничего, а живут по наитию. И не спасешься в случае чего, и насмерть не разобьешься-то толком, так, ноги только поломаешь. Слава слишком задумывается над этим вопросом и чуть ли не продолжает идти дальше по этажам, но вовремя останавливается. И, под волной из собственных мыслей, не думая звонит в нужную дверь. Он тут же жалеет об этом, ведь у него остались считанные секунды на то, чтобы придумать, куда делся второй, да и вообще собраться.
Открывает дверь тот самый Кирилл, в застиранной синей футболке, в которой, должно быть, достаточно холодно ходить по квартире, ведь отопительный еще не начался, а вот осень пришла слишком рано. Да и от него как-то несло этой самой осенью. На вписках об этом не особо задумываешься, там нет ни времени, ни пор года, ни лиц. Только тела с голосами, режущими бит и уши.
А перед Славой действительно осень, ненавистный конец октября, стоит босыми ногами на холодном полу. Никакой надежды, хотя бы на то, что окружающую грязь покроет снег, ведь до зимы далеко, даже не темные, а сумеречные круги под глазами, бледная кожа без намека на солнце вообще. Возможно, когда-то этот парень был ранним сентябрем.
— Привет. Заходите, — говорит Лермонтов и идет вглубь квартиры. Но вместо этого Слава сконфуженно оборачивается, не поимая, почему к нему обратились в такой форме. И видит знакомое невозмутимое еврейское лицо, до такой степени довольное, что Карелин и не знал, что сказать. Еле заставил себя пройти в квартиру, а не устроить разборки прямо на лестничной клетке. Только потом понял, что Окси-то свое слово сдержал, это он повел себя как баба.
— Так что за дело-то, Слав? — спросил Кирилл, когда они устроились на кухне. Сам же Слава не сразу осознал вопрос, вместо этого бросая злые взгляды на Окси. — Кстати, как твоего друга-то зовут?
Наверняка интересовался из вежливости, как это часто бывает.
— Мирон, — бог тут же словил то, как замялся Слава, и ответил за него. Что ж, Мирон так Мирон.
— Да… Как-то говорили, что ты стихи пишешь, так? — начал Карелин и задержал взгляд на Кирилле, ожидая реакции. Тот поджал губы и все же кивнул, бросая быстрый взгляд на скомканный одинокий листок бумаги на подоконнике. — Можешь мои посмотреть? Совет какой дать, что ли.
На него тут же устремились две пары удивленных глаз, и Слава спрятался от них тем, что доставал листы из рюкзака, а за ним и портвейн. Кирилл как-то оживился и чуть ли не вырвал листы из чужих рук, тут же пробегаясь по строчкам глазами.
— Налей пока что, — сказал он, не отвлекаясь от дела. — Кружки в крайнем шкафчике.
Слава встал, с подозрением глядя на парня, но все же послушно пошел за чашками и немного завис, думая, нужна ли Оксимирону чашка, и будет ли он вообще пить. Он посмотрел на бога, который, кажется, все это время пилил его глазами, и решил все же взять.
Кирилл же пил и читал, на каких-то моментах хмурясь, а на каких-то немного подвисал, задумываясь. Не то чтобы Славе было так интересно, каковы его стихи, которые он и сам не признал, другому человеку, но все подумал о том, что нужно было взять стихи получше. Видно, человек действительно впрягся.
— Если ты думал, что я поверю в то, что ты действительно хотел именно это принести, то ты еблан. Рифмы хорошие, но писал точно под шишками, — Лермонтов смеется тихо, мотая головой, и опускает листы на стол. Эти же листы тут же оказываются у Мирона в руках, и Карелин мысленно бьет себя ладонью по лицу.
— Вообще-то, я ни под чем не был, — бурчит он и ревниво смотрит на исписанные листы в чужих руках. Ему было стыдно признавать, что да, именно так и думал, выбрал самые забытые текста, в которых вода аж журчит.
Не то чтобы он не хотел, чтобы бог вообще каким-то образом узнал о том, что Слава кое-что пишет иногда, а побоялся скорее реакции. Мол, мне мозг ебешь по поводу того, что когда-то написал, а сам-то толком ни на что не способен, только лишь сочинять какие-то стишки ниже среднего да здания поджигать.
— А о чем пишешь ты? — вдруг Мирон отвлекается от листов, кладет их на стол и переводит взгляд на парня. И тут-то Карелин понимает, что имел Окси ввиду, когда говорил о том, что Кирилл точно ответит на его вопросы. Если смотреть со стороны, то можно почувствовать себя лишним, так как эти двое мгновенно установили зрительный контакт, бог словно заглядывал внутрь Лермонтова, даже не моргал-то.
— Про жизнь, — коротко ответил Кирилл и посмотрел куда-то в сторону, по нему было видно, что тема эта для него тяжелая, но очень важная. Он сжал губы в тонкую линию, словно сдерживаясь от того, чтобы не продолжить говорить.
Слава же боялся и слово сказать, что бывало достаточно редко, его вообще по природе трудно заткнуть. Так сказать, врожденная тяга к справедливости и неумение держать язык за зубами давали свои плоды.
— Чью? — Мирон чуть сощурил глаза и склонил голову на бок, чем-то напоминая змею перед своей добычей. В отличие от Кирилла, он ни на мгновение не оторвал от него внимательного взгляда. Это не то чтобы пугало, но выглядело достаточно крипово. Парень поймал себя на мысли, что и сам не мог отвести взгляда от происходящего, жадно поглатывая любое изменение в чужой мимике или нечаянное движение.
— Свою, — Кирилл ответил коротко, снова чувствовалось пресечение самого себя.
— Расскажи, — снова просит-требует Окси, Карелин узнает эту интонацию.
Лермонтов на некоторое время задумался, после резко выпил залпом весь портвейн, что был у него в чашке, и взъерошил волосы, зарывшись в них всей пятерней.
Слава понял, что, кажется, Мирон был прав. У каждого человека есть необходимость исповедоваться, больше для самих себя, а не священника, собутыльника или даже бога, они исповедуются самим себе. Выпускают все, что разъедает изнутри, чтобы стало спокойней.
— Я пишу о том, что не успел сказать, — начинает он, чуть хрипя голосом. Голос словно рвал глотку, вырываясь наружу, больно. Слава словил себя на том, что даже притаил дыхание. — Я ничего не успел ей сказать, ну, важного, что на самом деле хотел сказать. Пишу даже не про свою жизнь, а того, кто успел написать все, что хотел, сказал все, у кого есть, с кем поговорить, кому сказать. Да, блять, жалко выглядит, давно пора все отпустить, перестать заниматься этой хуйней. Но она любила стихи. Она ими болела, я ими страдаю, — Кирилл горько усмехнулся и достал сигарету из кармана джинс. — Может быть, и меня любила, я не знаю. Мы такими наивными были, как персонажи фильма, серьезно. Думали, что все вечно, любовь эта, что она все спасет, она — главная истина и цель. Я бы никогда не взялся за бумагу, ненавижу стихи, но и без нее жить не могу, не могу даже выбросить ее клубничный лосьон и зубную щетку. Номер удалить. Казалось, бери да звони, как раньше, ночью, в любое время… Жалко, что нет Бога и Дьявола, всей этой канители. Я б продал душу, чисто для того, чтобы продать, и просто жить дальше. Она сломалась, а я, как идиот, держусь, потому что когда-то обещал. Курить начал, чтобы глаза оправдать, красные и сейчас, да? Капилляры лопаются.
Карелин встретился взглядом с Кириллом и действительно заметил красную сетку на белке глаз. А глубже этой сетки была грусть, режущая и заражающая, но без жалости. Он не жалел самого себя, он скучал, безгранично. Слава не выдержал такого взгляда и взялся за кружку с алкоголем. Он никогда бы так не смог. Не то что пережить подобное, а даже рассказать кому-либо о случившемся, для такого нужна небывалая смелость, раскрыть душу, выуживая из нее все, что можно. Показать сердце, положив на ладошку.
Кирилл наливает себе еще алкоголя и снова за один глоток все выпивает. Так пьют обычно для того, чтобы поскорее напиться. Так глушат паленую водку, наплевав на печень. Какая разница, как там какой-то орган, если ужасно больно прямо сейчас?
— А что все-таки произошло? Расскажи свою историю, — говорит Мирон после небольшой паузы. Слава устремляет на него взгляд, приподняв одну бровь. Неужели он не видит, что человеку больно обо всем этом рассказывать, что он слова еле из себя выдирает? Кто вообще доверил человечество такой бесчувственной твари?
Слава посмотрел на Кирилла, ожидая увидеть на его лице какую угодно реакцию, даже гнев. Но он лишь слабо улыбнулся, вглядываясь в пустую чашку.
— Не буду говорить о том, как мы познакомились, тупая история, да и это не важно, — он отставил чашку. — Я раньше никогда не писал стихов, я был писателем, мечтал дописать свой роман и пустить его в свет. А она не понимала этого, говорила, что теперь романы везде, да и у людей нет времени их читать, они только на громкую классику бросаются, чтобы свое эго потешить. Мол, вот, я нашел знакомые буквы в такой-то глубокомысленной книге, мысли, конечно, не понял, но буквы-то. Возможно, она была права. Хотя перечила самой себе, носила домой стихи километрами. Поэтов известных, неизвестных. Последние, вроде, в их кругу очень ценятся. Я однажды Есенина вообще сжег, от злости. Ей нужны были описания чувств, эмоций, а я описывал питерское небо и кровь на лестничной клетке. Потом она все-таки ушла, к поэту, какова ирония. Затем вроде как не выдержала «тщетности бытия», сломалась, а тот мудак сложил пару строчек в ряд об этом и забыл. А я решил попробовать написать то, что ей бы понравилось, уже как второй год пытаюсь, но так ничего и не выходит, на мое мнение.
Между ними снова повисла пауза, но на этот раз уже Окси выпил то, что было у него в чашке. История-то вроде не такая уж и незаурядная, но неужели чем-то тронула его? Карелин пристально смотрел на бога, пока не встретился с ним глазами, после чего тут же повернул голову.
— Ты сказал, что она сломалась… Ты имел ввиду — умерла? — спросил он, хотя прекрасно осознавал, что такое спрашивать, как минимум, не культурно.
— Слав, герои не умирают, — как маленькому ребенку пояснил Кирилл и мягко улыбнулся, хотя было в его улыбке что-то, что выбивало весь воздух из легких и царапало грудь изнутри. — Она не умрет, я не умру.
Карелин буквально выпал, стараясь осмыслить услышанное. Девушка, о которой рассказывал Кирилл, наверняка умерла, глупо было спрашивать подобное, все понятно из рассказа. Но к чему слова о героях? Вспомнились только слова Мирона о том, что все мы — просто истории из книг, стоящих на полках небесной библиотеки, не больше. Книга закончилась — мы умерли. А слова Лермонтова звучали как протест этой системе. И, возможно, он прав. Раз все мы — герои из книжек, то мы живы, пока о нас кто-то помнит. Пока в чужих книгах о нас есть хотя бы предложение, слово, намек. И та девушка жива, пусть и не в общепринятом смысле, но она жива в мыслях Кирилла, в его стихах, словах.
Они не возвращались к этой теме и посиделки закончились вместе с портвейном. Как-то Кириллу удалось увести разговор в другое русло, он обсуждал с Мироном какие-то книги, писателей, поэтов. Слава иногда вставлял свои пять копеек в разговор, но тут же делал очередной глоток алкоголя, словно пытаясь спрятаться за горькой жидкостью. Он чувствовал себя немного лишним, хотя тема не была ему чужой, отнюдь. Просто если кто-то в компании не слишком активный, он тут же выпадает из нее. Никто, конечно, в лоб не скажет «иди и посиди в уголке, хуле место занимаешь», но и в разговор затягивать не будет.
Только на улице Карелин окончательно вернулся на землю. Напоследок Лермонтов сказал приходить с настоящими стихами, на что он лишь ответил, что с «настоящими стихами дома сидят и петли вяжут», но без злости, не в обиду Кириллу. Он оказался парнем понимающим и лишь улыбнулся уголком губ, закрывая двери.
А Оксимирона уже не было. Он вышел из квартиры первым, видимо, исчез сразу же, оказавшись на лестничной клетке. Мудак.