Мой реп - это молитвы, только с бритвою во рту

Слава начинал ненавидеть себя за то, что все еще ждет. Пьет чай на кухне, вроде с Ваней, но мыслями все еще был на другой кухне, которая была в ту ночь. Ваня, конечно, все замечал, но ничего не говорил, лишь что-то рассказывал, поддерживающе улыбался, будто это могло хоть как-то помочь. Шутил, отвратно. На самом деле, но такой юмор был ближе, чем какие-то изумительно острые панчлайны, заготовленные за месяц. Шутки про погоду и аборты обычно рождаются только на кухне, и умирают там же. Он чувствовал себя той же фанаткой, с которой чуть не переспал. Так же встретились несколько раз, а он уже напридумывал себе неизвестно чего, и не мог эти фантазии никак выгнать из своей головы. Оставалось только вытравить старым методом. Ване он сказал, что идет просто гулять, и Светло, явно не доверяя, даже проводил до самой двери, чтобы удостовериться, что Слава не возьмет с собой рюкзак с канистрой снова. Он не знает, что смысла в нем уже никакого. А напоследок даже обнял, похлопал по спине, и, что непривычно, не перевел все в шутку, улыбнулся только уголком губ и пошел в свою комнату. А уже через полтора часа Слава стоял у знакомой двери и жал кнопку звонка, глядя куда-то в бетонный пол. Когда дверь открылась, он все еще жал кнопку. — На тот свет дозвониться пытаешься? — чужая рука даже как-то заботливо убрала руку Карелина. — Не ожидал, что ты придешь, вот честно. Не то чтобы рад, потому что с большого счастья ты ко мне не заходишь. Проходи. Перед ним стоял парень, ничем не примечательный. Вот только маска на нем могла смутить человека, впервые сюда пришедшего. Но без маски он пугал еще больше, хотя пускал под маску он как в душу. Карелин прошел в комнату, в которой все обычно и происходило, на автомате. Не впервые. Кирилл маску так и не снял, хотя Слава уже в какой-то мере привык к его настоящему лицу, помнил ощущение под пальцами, когда проводил по каждому шраму, ожогу. Все давно зарубцевалось в розовые полосы на некогда ровной коже. — Расскажешь, что произошло? — руку пережало резиновым жгутом из стандартного набора аптечки. Слава уже не боялся смотреть на то, как все происходит, он давно признал, что да, он идет на это осознанно, и пути назад нет. Он помотал головой из стороны в сторону и перевел взгляд от жгута на паркет, на удивление всегда чистый, хотя в этой комнате чего не происходит. Впрочем, в борделях простыни тоже всегда идеально-чистые. — Ты никогда не говоришь, — Карелин готов поклясться, что Овсянкин ухмыльнулся. Улыбка у него красивая, несмотря на то, нижняя губа была сшита из двух обрывков. Он тут же почувствовал, как иголка вошла в кожу, которую за секунду до протер Кирилл. Вроде как спиртом. Как в больнице прям. Даже постучал пару раз ладонью, чтобы вену увидеть, хотя он ее и с закрытыми глазами найти уже может. Ты никогда не ощущаешь то, как по твоей вене что-то разливается, бред это все. Потом, когда твое сердце прокачает грязную от наркотика кровь, прогонит через мозг, отравив тысячи клеток. Тогда ты почувствуешь, что становится легче. И Славу, кажется, отпустили все мысли. Лишние, важные, любые. Все стерло, как от ядерной бомбы. Внутри Хиросима, а снаружи — тополя. — Внутри Хиросима, а снаружи — тополя, — озвучил он эту мысль, откинувшись на спинку дивана. Голова тяжелой кажется, и в одночасье такой легкой, не передать. Карелин ее склонил набок, и вышло так, что положил на чужое плечо. Мысленно Слава послал Оксимирона, его библиотеку, к дьяволу, сам же улыбнулся тому, что дьявола-то нет. И так же мысленно возвращается обратно к нему же. — Ты сейчас тоже? — он не договарил слово «вмазан» или «укололся», ну или прочую лабуду. Они и так прекрасно друг друга понимают. Кирилл для Карелина что-то большее, чем человек, поставляющий ему дурь. Раньше он находил в Овсянкине наставника, друга, помощника в любой хуйне, буквально. Слава и теперь знает, что на него он может положиться в любой момент, прийти в эту квартиру, которую некоторые любовно называют «притоном», найти самую разную помощь. Но все равно что-то изменилось с тех «светлых времен». — Я, кажется, всегда тоже, — чужая рука зарылась в Славины непослушные волосы, перебирая пряди. Карелину казалось, что и сердце его бьется в такт движений длинных пальцев, поглаживающих голову. Вообще, он не любил, когда его кто-то так касался, но когда ты вмазан, на все становится плевать, кроме галопа собственных мыслей. А они, уже кажется, стали являться тусклыми образами на обратной стороне века. Кирилл вроде как говорил что-то, но Слава не слышал ничего, кроме самого себя. А сам он плакал внутри от того, что вдруг стало очень больно. Больно осознавать, что сказал тогда он Мирону многое, но на самом деле соврал, потому что и сам не знал правды. И не важно, что эта правда никогда не выйдет за границы отравленного наркотиками сознания, она все еще остается самой собой. — Мементо мори там, где нас дихлофосом морят, там, где-то за воротами морга нас ждет совсем другая история, — уловил он чужие слова. Отчего-то вспомнил разговор с Лермонтовым, который, в свою очередь утверждал то, что герои не умирают. А если бы Кирилл помнил о смерти, как бы он поступил? Скорее всего, так же. Не Славе судить об этом. Ведь он помнит о смерти, ждет ее, как гостью, но так ничего и не делает. Он почувствовал, как к его губам прижались знакомые губы, те самые, со шрамом, уголок которых задет ожогом многолетней давности. Любовника в Кирилле, к слову, он тоже порой находил. Сейчас было бы неплохо, если бы приход все закрутил так, что эти губы превратились в чужие, чуть более пухлые, на вид немного обветренные. Откуда в жилище бога взяться ветру? Помни о смерти. Слава уперся широкими ладонями в грудь Кирилла и настойчиво оттолкнул, в то же время смотрел на него так, будто хотел за что-то извиниться, за то, что неподвольно ему самому. — Влюбился, значит, — заключил Овсянкин и вновь натянул детскую маску на лицо. — Снова не в меня. Карелину вдруг стало так херово, что не было сил сидеть в этой квартире. Он снова виноват перед ним. Перед человеком, который раскрылся перед ним полностью, душой, телом, лицом, а он ни разу даже не сказал, в чем причина его визитов. Спал с Кириллом, целовался, очерчивал пальцами каждый шрам, слушал стихи. — Прости, — сказал Слава и тут же поднялся на ноги. Хотел было полезть в карманы, чтобы отдать деньги за дозу, но тут же был остановлен: — Оставишь деньги — можешь больше никогда не приходить. Я спал с тобой не из-за этого. После этих слов ему стало еще хуже. Потому что да, он думал, что Овсянкин берет с него сексом и разговорами, как со шлюхи. На сколько же, блять, можно ошибаться в людях! Слава моментально вылетел из квартиры, забив на свои расширенные зрачки. По сути, на улице ночь, никто не станет всматриваться в его глаза. По сути, город-миллионник, никто не станет всматриваться в него. Ноги несли его в самых разных направлениях — по главным улицам и мелким задворкам, мимо магазинов и мусорок, по асфальту и лужам. Но остановился он там же, где все и началось когда-то. Снова храм в бардовых цветах, снова три икса и игрек, вписанные в кривоватый круг. Только сейчас руки не пахнут слитым бензином. Он переступил через низкий забор и пошел прямо к дверям, но так и не дошел. Сел на колени прямо на дорожке, почувствовал то, как джинсы на коленях пропитываются. Слава вспомнил, как еще пиздюком верил. По храмам не ходил, но читал, с упоением читал. Читал и понимал, насколько же ему далеко до всего этого. До Оксимирона, насколько ему далеко. Тогда взялся за стихи, считая, что дело в них, исписал километры бумаги, что по ним мог и переехать из Хабары в Петербург. Потом разозлился, ужасно. В большей мере на себя, но эгоизм не позволял этого признать. Он стал находить в «Горгороде» несостыковки, которые говорили о том, что Окси — не настоящий. И боялся. — Из-за тебя я сегодня окончательно отказал одному человеку. Хорошему, между прочим. А ведь не приди ты той ночью, ничего этого не было бы. Нашел мою книгу, да? Тогда ты прочитал в ней про Кирилла. Но он красивый. Просто у него на глазах отец повесился, выкурив пачку сигарет. А Кирилл на него похож был, очень. И смерти боялся, вот и решил, что лишь вытравив его черты, станет самим собой. Я ведь тоже вытравить хотел. Вытравить то чувство, из-за которого возненавидел всех твоих фанаток, храмы эти. Ревность, чтоб ее… И да, я под кайфом, поэтому веду себя, как баба, уж простите. Лови момент, потому что потом слов таких уже не будет, они умрут, когда я протрезвею. Момент до смерти. Тебе, наверное, плевать, на меня, слова мои. А я, блять, люблю тебя, — колени стало сводить из-за бетона под ними, но Слава был готов и уснуть так. — Ты стихи мои читал, помнишь, там, у Кирилла на хате? Хуйня, на самом деле. Есть и лучше. А есть отдельно для тебя, но ты их не прочтешь, потому что слишком стыдно будет. И мне, и тебе. На этих словах Карелин замолкает, не зная, что и говорить. Сказать хотелось очень многое, но какой смысл, если тебя никто не слушает, а себе ты слишком часто это говорил. — На что я тут надеюсь? — он криво ухмыльнулся самому себе. — Ты все ещё блядский бог, сидящий где-то там. Боги не любят, не ненавидят, не упрекают, ничего. Нахуй такую бесхребетную вечность, я лучше сдохну, но буду знать, что был живым! Под конец Слава уже срывался на крик, благо, людей в такое позднее время практически не было, а те единицы, слоняющиеся в пьяном угаре, не обращали никакого внимания. Вдруг его пробила крупная дрожь, а храм, напротив которого он стоял, показался таким… Большим и грандиозным. Карелин узнал это чувство, понял, что наркотики достаточно отравили мозг для нового прихода. Он закрыл глаза, видя в темноте пульсирующие яркие круги, которые потом превратились в какую-то грязную мешанину. — А мне только через город, пьянство и темень до собора дотянуть и уснуть на коленях, — успел сказать он, пробиваясь, казалось, через стену собственных эмоций. Собственный голос слышался как из старого граммофона. Сознание ускользало из рук, словно мыло, Слава даже не почувствовал, как упал на влажную траву, не почувствовал чужих рук на лбу и плечах. Сон казался вечным. Без сновидений, просто все тело окутало спокойствие и умиротворение. Если это и был момент до смерти, то Карелин доволен им. Смерть от дозы — самое оно, вроде, именно это ему как-то обещала какая-то женщина у подъезда. Увы, это была лишь иллюзия. Он очнулся, и перед глазами был только знакомый потолок. — Слава, сука, ещё раз пойдешь к Кириллу, и я тебя повешу за яйца на этой же люстре! — на фоне потолка возникло Ванино лицо. Ваня злился, как и подобает хорошему другу. — А я думал, что умер, — слабо сказал он, немного приподнявшись. — Если б не Ваня с Мироном, то возможно. Они привезли тебя, Мирон сказал, что вы вроде как знакомы, — услышав знакомое имя, Слава резко повернул голову, оглядываясь. У дверей стоял парень, один вроде тот, с которым возился Светло — высокая дылда, весь в татуировках и со стеклянными глазами, будто упорот здесь он, а не Карелин. А за его плечом стоял Мирон. Точнее, Оксимирон. Поймав Славин взгляд, он лишь ухмыльнулся и приложил палец к губам, велев молчать, на что парень лишь тихо взвыл и опустился обратно головой на подушку. — Спасибо, Ваня, — капризно сказал он. И, секунду подумав, дополнил: — И Мирон. После чего прикрыл глаза, чтобы все подумали, что он спит, и ушли наконец из комнаты, дав осознать произошедшее. — Ребят, вы, может, на кухню идите? Смысл нам тут всем троим над ним корпеть? А я посижу, мало ли, — Слава услышал голос Мирона, какой-то слишком уж… Человеческий, без ноток нравоучений, и поморщился. Хотелось послать эту карлицу подальше, но он же вроде как спит. Немного посовещавшись, они так и сделали, оставив Карелина наедине с Окси. — Я знаю, что ты не спишь. — Дохуя знаешь. — А Ване лучше бы нормальное «спасибо» сказал. Он из храма выходил, а там ты, — скрипнул стул, стоявший рядом с кроватью. — Ага, спасибо ему. Большое, человеческое. А ты нахуй иди. — Приглашаешь? — Посмотрите-ка, кто язвить научился. — Слава, — в чужом голосе появилась нотка раздражённости, и Карелин мысленно дал себе пять. — Вячеслав Валерьевич. Что ты вообще здесь делаешь? — Я с Ваней приехал. Он мой друг. У него были некоторые дела в храме, была нужна моя помощь. — И все священники твои друзья? — Славе казалось, что он вот-вот уснет, но глаза не открывал. — Он не совсем священник. — М, дай подумать. Твой небесный подхалим? — Помощник. — Редактор. Ну, раз ты писатель. — Слава. — Хуява. Я убью вас двоих, если об этом узнает Ваня. — Не узнает. Они вместе. Ваня не допустит. — Ладно, его точно убью, — кажется, шкала ненависти к Евстигнееву достигла своего апогея. Не хватало ввязать Ванечку в эту божественную хуйню. — А меня тоже убьешь? — Да. Даже слышать не хочу, за что, но постараюсь убить. — Я бы хотел влюбиться в тебя, — терпеливо продолжил Мирон. Слава широко распахнул глаза и буквально подпрыгнул на кровати, но чужая рука остановила его. — Тебе нужно поспать. — Только попробуй меня вырубить, — прошипел он, но тут же погрузился в сон.