Is This the World We Created?

      Лука сонно потягивается, сгорбившись на постели, откидывает драное шерстяное одеяло. В комнате темнота настолько густая, что Модрич не видит даже собственных вытянутых ног — на улице ещё не сошла Мгла, значит, выходить пока нельзя, но Луке и не надо. Он встает, заправляет свою половину матраса, не открывая глаз идёт к покосившимся тумбам в углу и импровизированному холодильнику — полу-закопанному в землю металлическому ящику. Где-то в темноте по правую руку копошится и сонно сопит Иван, пришедший с дежурства с началом Мглы. Лука спит чутко, просыпается от шорохов, из-за чего часто не высыпается, так что он слышал ночью, как Ракета прокрался, плотно захлопнув дверь вошедшей в грунт на добрую половину бетонной коробки, запер массивный засов, скинул пропитанные ночной влагой вещи и, осторожно поцеловав в щеку дремлющего Модрича, завалился спать рядом. Ракитича только выстрел в упор у уха разбудит, поэтому Лука, готовя завтрак, грохочет, не стесняясь — попутно ещё умудряется поправлять на ворочающемся Ваньке одеяло, которое он постоянно спихивает, разбрасывая свои — Модрич не отрицает — длинные красивые ноги, и приглаживая отросшие светлые волосы, во сне превращающего обычно аккуратного в этом плане парня в человека с прической а-ля «Я у мамы вместо швабры». Хотя в их ситуации, скорее, «Я у Луки вместо швабры».       Он мягко усмехается, разбивая в щербатую миску последние два оставшихся маленьких яйца и взбивая их как можно сильнее, представляя, как в соседней коробке точно также завтрак готовит Даниел, у которого ночами появляется свое «Я у Дани вместо швабры» — такое же светлое, беспокойное, улыбчивое и разбрасывающее ноги.       Они приноровились жить в новых реалиях — человек всегда приспосабливается, так говорили. Привыкли оставаться начеку постоянно, привыкли к ночным дежурствам, к радиоактивным бурям, к Мгле, приходящей практически без предупреждения, к гулям привыкли, к животным мутировавшим и озверевшим людям. Выбора не было, апокалипсис не спрашивал, подойдя к порогу, не стучал в их двери. Пришлось выживать. Лука с трудом мог вспомнить сейчас, спустя пять лет с конца света, кем же был до того, как появилась жизненная необходимость прятаться и скрываться, жить впроголодь, без воды и еды, зачастую не имея возможности выбраться на улицу сутками напролет. Кем он был? Не важно. В любом случае, это осталось по другую сторону Рубикона. Жизни выживших разделены рваным уродливым шрамом практически идентично, может, поэтому им так легко понять друг друга сейчас.       Модрич разводит в печи-буржуйке — и где только предыдущие жильцы отрыли — огонь, ставит тяжелую чугунную сковороду с памятной вмятиной на боку от головы рейдера — кто бы знал, что сковорода такое полезное изобретение не только на кухне? — и выливает половину смеси для импровизированного омлета, вторую отставляя для Ивана. Большего не сделать даже ему, имевшему редкий талант творить всё из ничего. К большому сожалению их небольшой компании выживших, проблем это тоже касалось, и пока те же Домагой и Иван могли сходить в рейд за продуктами, патронами и полезной мелочевкой вроде теплых носков, шапки или топорика и вернуться целыми и невредимыми, максимум на хвосте приведя в западню пару-тройку налётчиков, то Лука, если и выбирался, умудрялся не только притащить в несколько раз больше положенного, но и устроить такой ад, из которого они потом только общими молитвами за здравие выпутывались.       Иными словами, если девизом остальных негласно было «Береженого Бог бережет», у Луки им случайно стали «Сгорел сарай — гори и хата» и «Либо все, либо ничего». Сам Модрич сил к своему везению не прикладывал, хотя и против этого не выступал. Он молча делал то, что умел, упорно и настойчиво обустраивая их временный — они надеются, что постоянный — дом и облегчая жизнь друзьям.       Дым от печи выходит через трубу на улицу, но в единственной комнате чадит огарок свечи, с трудом сэкономленный для Мглы, под потолок с обсыпавшейся штукатуркой набивая белёсый едкий дым, от которого Лука неизменно заходился тихим сухим кашлем. Раздражает до сих пор.       Мгла постепенно сходит — Модрич, наблюдавший попеременно то за скворчащим на сковородке завтраком, то за мелькавшими в маленьком окне, неплотно закрытым тяжелыми занавесками, тенями, сразу замечает момент, когда самая густая тьма начинает отступать, как откатывается волна за волной буря, оставляя после себя только обычные сизые предрассветные сумерки. Лука снимает еду с огня, досконально всё проверяя, прежде чем выйти из «землянки» на переломанное крыльцо завтракать. Тяжелый громоздкий засов на такой же массивной металлической двери грохочет, будто прямо в мозг ударило налетевшей грозой, но Иван только втягивает носом воздух чуть шумнее и отворачивается на бок, слепо водя рукой по соседнему матрасу — по привычке ищет Модрича, чтобы подгрести его к себе и, обнимая своим теплом, доспать возможное.       На улице типичное весеннее утро, хотя по календарю старого мира сейчас может быть и ноябрь, — продрогшее от росы и колючего ветра, одинокое без ленивого солнца, боком лежащего на линии горизонта и блёклыми желтыми лучами облизывающего холодное серое небо. Мгла клубилась где-то вдали, превратившись в густой черный туман, стекшийся в низины, но в их районе выходить можно спокойно, не боясь задохнуться безумием сюрреалистичной бури. Первое время, как помнит Лука, вообще не верили, что какая-то антрацитовая муть, покрывавшая землю, может причинить реальный вред, выходили спокойно, с какой-то будто бы даже насмешкой. А потом, когда сгинули безвестно, изменились и сошли с ума больше нескольких тысяч в туман ушедших, поверить пришлось даже отъявленным скептикам. Сейчас в подкорке мозга вбита постоянная напряженная внимательность ко всему — слишком опасно пропустить малейшие признаки приближающейся опасности. Как сейчас.       Лука по-птичьи склоняет голову на бок, ленивым полусонным взглядом впиваясь в темную долговязую фигуру, мелькнувшую за спиной, и улыбается уголками губ. — Доброе утро, Дом, — Вида хмыкает, садясь рядом с Лукой на обветшалое дерево крыльца.       В его руках только жестяная кружка, наполненная холодной водой из колонки неподалёку — кофе очень быстро кончился, пришлось привыкать обходиться чаем на травах, который, на самом деле, жутко надоедал. — Дани еще спит?       Удивительно, всё-таки, как они умудрились все сойтись. С Ракетой Луку столкнула судьба, чокнутые рейдеры и принцип «сгорел сарай — гори и хата», хотя сжечь тогда хотели Модрича с Ракитичем. Чокнутых сектантов, язычников и идолопоклонников после апокалипсиса развелось едва ли не больше радиоактивных комаров. Иван его покорил очаровательной открытой улыбкой, сияющими жизнью зелёными глазами и наличием плана по спасению их задниц. А потом, выбравшись, решили путешествовать вместе. Через два месяца встретили Даниела, когда от Мглы спрятались в его убежище. Через полторы недели принесли туда же раненного Виду. Субашич как-то пошутил, что раньше в дом таскали бездомных животных, а теперь вон, бездомных людей. Домагой посмеялся, а потом распластался на спальнике Дани, пачкая его кровью и с довольной хитрой улыбкой выслушивая возмущения хозяина постели. Они не могли не сдружиться. — Отобрал моё одеяло и распластался звёздочкой, — в Домагое столько язвительности и ехидства, в их сторону принимающих какое-то теплое, любовно-дружеское выражение, что даже Лука не всегда может понять его правильно. — Иван? — Скинул своё и свернулся крючком, — Модрич ковыряется вилкой в омлете без особого интереса. Есть не хочется, но надо, следующий раз может случиться в обед, а может послезавтра, бывало и такое, и лучше использовать то, что даёт этот скупой мёртвый мир по полной. — Хочешь? — Лука протягивает Виде свою тарелку и поясняет. — Кусок в горло не лезет.       Дом пожимает плечами и охотно принимает еду, позволяя сидящему рядом другу свободно предаваться собственной рефлексии без отвлечения на омлет и его болтовню, так сказать, двух зайцев разом. Типичный Модрич — всё или ничего. — Поиграем в города? — Лука тихо фыркает, когда Домагоя не хватает и на пять минут молчания. — Те, которые остались? Мы быстро закончим, — он улыбается, но внутри что-то осыпается горьким пеплом к ногам, он улыбается и этой улыбкой сам возводит себя на костёр инквизиции. Модрич из тех, кто самосожжением во благо близких занимается с радостью. — Нет, в нормальные, — Вида отставляет в сторону пустую грязную тарелку, привычным кивком благодаря за приготовленный — пусть и ненамеренно — завтрак и обещая убрать за собой, и разворачивается к Луке лицом, облокачиваясь на остов деревянного столба. — Загреб. — Барселона, — и то, и другое сейчас лежит в руинах, пустеет и ветшает после конца света. Сейчас уже некому восторгаться Хорватской столицей и сердцем Каталонии, сейчас в приоритете куда более приземленные вещи, чем культура. — Амстердам, — стёрт с лица земли, погребён под давящей гигантской толщей холодных вод Северного моря. Лука не знает, зачем они вгоняют друг другу ржавые гвозди в сердце — методично, медленно, как будто даже по-семейному нежно, зачем тревожат незажившие раны, расковыривают с мазохистским усердием. — Мадрид, — пристанище человеческой цивилизации, последняя надежда страждущих. Туда стремятся за защитой, за безопасностью, за иллюзией былого мира, но те, кто поумнее, кто успел смириться, знает, что это всё сплошная фикция, химера. Люди рады обманываться, когда ложь слаще истины. — Дом… — Домагой, иди приставай к Дани, хватит мне Луку грузить! — возмущенно прерывает его осипшим голосом выплывший из дома, очевидно, простывший ночью Иван— вернее, кокон одеяла с голосом Ивана и его торчащими во все стороны светлыми волосами. — Доминика, я выиграл, — Вида ничуть не обижается, хмыкает только ехидно и тихо смеется, когда пухово-тканевая гусеница падает рядом с Модричем, клюет его в щеку и, притеревшись боком, укладывает на плечо то, что предположительно было головой. — Тарелку верну позже!       Дом, уходя в их с Субашичем землянку, хватает означенную посуду и, насвистывая что-то похожее на Деспасито (Ракитич в шутку жалуется, что эту песню не смог убить даже апокалипсис), по дороге умудряется алюминиевой плошкой раздавить ползшего по покосившейся стене огромного таракана, размером с предплечье взрослого человека. — Афины, один-один! — кричит ему вслед Лука, заливисто смеясь, когда в ухо глухо ворчит огромная куколка Ивана, которая через пару часов превратится… ну, не в прекрасную бабочку, но сойдет. — Эй, ну я же из неё ем!