Is This the World We Created?

      За заколоченным накрест досками маленьким окном под самым потолком вместе с ночью наползает на землянку Мгла, последнее время зачастившая и навевающая этим какие-то параноидальные мысли о том, что скоро проклятый чернильный туман поглотит и так сгоревший в агонии саморазрушения от вируса человечества мир, очистив планету окончательно. Дани занавешивает просветы, зажигает маленькую тонкую свечу, напоминающую церковную, на столе только чтобы приготовиться ко сну. Он долго смотрит на тихое дрожащее пламя, оплавляющее медово-желтый воск, думая, что им всем стоило бы замолить свои грехи перед неизбежной мучительной смертью, но церквей больше нет, как нет в сердце и веры в Бога — умерла вместе с миллиардами людей, сгорела, утонула, задохнулась на этом адском пепелище.       Из тяжелых размышлений его выводит грузно хлопнувшая дверь, скрежетание ржавого засова и надрывное сиплое дыхание согнувшегося пополам Домагоя, бежавшего, очевидно, от наступающей Мглы. Даниел только хмыкает: Вида — везучий сукин сын, этого у него не отнять. Но это, конечно, нисколько не мешает Субашичу переживать за него. В конце концов даже в старом мире удача была изменчивой вертихвосткой, своих любимцев предающая в один момент, а уж сейчас и говорить не о чем. — Иван с Лукой ушли? — Дани тушит свечу, когда Дом укладывается на матрасы, и сам добирается до постели в темноте, умудрившись наступить на ноги Виды, тут же ворчливо заметив, что нечего разбрасывать свои конечности. — Да, я был последним, — они смыкают объятья, Даниел утыкается носом в длинные волосы Дома, щекой прижавшегося к его шее, ноги привычно переплетаются между собой. — Постарайся с утра проснуться, — вместо привычного «спокойной ночи». В этом мире такой быть не может. — Ты тоже, — Суба закрывает глаза и видит другой мир: здесь нет радиационных бурь, Мглы, сумасшедших маньяков-убийц на каждом шагу, разрушений, хаоса, апокалипсиса.       Здесь всё намного спокойнее, и Даниел вместо отстрела голов безумцев, что хотят убить его друзей, ловит мячи в воротах футбольных стадионов, смотрит со своей позиции на то, как по центру поля носятся плечом к плечу Модрич с Ракитичем, а их красивые черно-синие футболки украшают фигурные семерка и десятка, а Домагой стоит в последней линии защиты перед ним с острой белой «двадцать один».       Ему нравится чувство адреналина, вцепляющееся клещами в сердце, дикая кровь поёт в венах, он ощущает себя многоруким всесильным богом на вверенной ему земле. Ему нравится драйв игры, которым живут перехватывающие мяч у соперника Иван и Лука, нравится уверенная жесткость, с которой Вида останавливает рвущихся к нему нападающих, становясь бесстрашно на их пути. Ему нравятся крики радости его команды, наполненные эйфорией объятья, откровенностью выходящие за рамки дружеских, и чувство единения, смазывающее горечь поражений.       Он хочет после матча подбежать к Домагою и обхватить по привычке, обнять, прижимая к себе, поцеловать крепко, чтобы отпечатать на обещание поддержки после горького проигрыша, но тот уже радостно улыбается камерам, усадив на шею маленького золотоволосого пацана, на него похожего как две капли воды, и показательно целуя женщину, на спине которой по черной ткани майки выведено нелепое для него «Миссис Вида». Дани думает, что это какая-то глупая шутка, в растерянности хочет обратиться к Ивану и Луке, которые наверняка должны переживать своё горе серебряных медалей вместе, и Ракитич по своему обыкновению спрятал в своих руках от всего мира маленького Модрича, нежно касаясь губами его макушки и, баюкая, как ребенка, увещевая, что у них еще все впереди, и они непременно пройдут путь к заветному золоту вместе. Но видит только капитана, захваченного маленькими ручками в объятья девочки и мальчика, не старше десяти лет, с его фамилией на спине, а всегда беззаветно влюбленная в него «семерка» нежно целует в щеки двух дочерей на своих руках и сияет такой счастливой улыбкой, будто только что заполучил все регалии мира.       Даниел думает, что этот мир несправедлив к ним, сражающимся за страну, на поле за сто двадцать минут себя кладущих на алтарь победы. Они выглядят довольными собственными жизнями, своими семьями, они так любят своих детей, как может быть иначе, но Дани видел этих же ребят влюбленными искренне, отчаянно, поглощенных своими чувствами настолько, что даже конец света не смог убить в них этот свет. — Дани! — кричит на поле Вида, запрыгнув на него со спины, а в его голове взрываются бомбы и экспансивные пули разносят череп в мелкое крошево, потому что Субашич помнит, как Домагой в порыве страсти шептал сорванным голосом на ухо тоже самое.       Он смеется, сбрасывая защитника с себя, но на душе только бесконечные царапины беспощадных цепей, и Суба даже не знает, за кого боль сильнее — за себя или за друзей. Иван и Лука выглядят по отдельности так неправильно и непривычно, будто кто-то, разделив две половины единого, неудачно пошутил и решил уничтожить каждого из них. Даниел смотрит на ребят на поле, как они куражатся и празднуют, как плачут и грустят, как трепетно обнимают родных, и ему кажется, что весь тот мир ему привиделся в очередном кошмаре, просто страшная картинка, отпечатавшаяся на веках изнутри и обманывающая разум образами каждый чертов раз. Кажется, будто не существовало никогда Модрича и Ракитича, вопреки возмущениям окружающих сплетающихся в нежном любящем поцелуе, будто они с Видой не знали каждой малейшей привычки друг друга, будто… Субашичу так не нравится эта чертова реальность, что они называют правильной!       К дьяволу правильность, к дьяволу всё! Дани тихо рычит и тут же чувствует на щеке успокаивающее ласковое прикосновение, только понять не может, что же это? — Дани, тихо, — шепот разрывает реальность подобно грому, пускает по ровной ткани мироздания кривую трещину. Он потерян между двух миров, он бежит от одного к другому, путается, плутает, он погружен во мрак и задыхается от света одновременно. Ему чертовски страшно. — Дани.       Его терзает неспособность осознать, где он находится, отличить реальность от миража, понять, что правильнее. Сердцами сросшиеся парни или их тёплые уютные семьи? Падший мёртвый мир, на останках которого личинками копошатся остатки человечества, или поглощенный ярким светом софитов едко-зеленый газон и абсолютная нормальность? — Субашич, блять! — Даниел вскакивает на импровизированной постели, скидывая с себя руки Виды. — Наконец-то, я уж думал, всю ночь шуметь будешь. Спи давай.       Дани тяжело дышит, пока Домагой рядом укладывается, обнимая импровизированную подушку вместо привычного тела, обшаривает взглядом абсолютную тьму помещения и, кажется… успокаивается.       Тот мир из его сна яркий, пылающий, насыщенный. Мир здесь — серая пустыня и смерть. Жизнь там — сто двадцать минут эйфории, игра на пределе возможностей, ярость, страсть, напряжение. Жизнь здесь — гребаный ад, едва ли можно сказать точнее. Ребята там — идеальные семьянины и порядочные друзья. Ребята здесь — забившие на апокалипсис влюбленные идиоты, живущие, дышащие только друг другом. Даниел расталкивает растянувшегося звездой Дома, немедленно возмутившегося таким положением дел, его сонное ворчание обрывая строгим «цыц», и ложится на свою половину. — Буйный ты какой, а, — Суба только хмыкает, потому что обычно эта фраза произносится им, и, в качестве извинений за прерванный сон, окружает Виду теплом тела и рук, покорно превращаясь в большую ложку. — Что тебе снилось? Сны, которым, к счастью, не суждено сбыться…