***
Томас пристально следит за Мануэлем, который осторожно поднимает на руки крепко спящую Еву, закутанную в несколько одеял. Она такая тонкая и маленькая в его крупных руках, что от этого у них обоих почти щемит сердце. Дождь утих, и Томас решает, что им лучше пойти по домам, чем сидеть здесь. Ману несёт Еву, идя за ним, они не нашли в себе сил разбудить её и сказать сейчас, что её семья больше не придёт к ней. Он не оборачивается, доверяя Мануэлю, и отпирает свой дом, пропуская их внутрь. Ману стоит на пороге, слепо всматриваясь в темноту комнат, Томас протискивается мимо него, ворча на чьи-то слишком широкие плечи, занявшие весь проход, разжигает чудом сбережённой зажигалкой свечи и указывает на застеленную холодную кровать. — Положи её туда, я пока затоплю печку, — шепчет Томас, прежде чем заняться своим делом, доверив Ману ребёнка ненадолго. — Ты, эм… — Ману неловко стоит посреди комнаты, не зная, куда себя деть. — Ты хочешь, чтобы я остался сегодня? — У меня только одна кровать, — Томас не отвечает напрямую, но Ману, кажется, чувствует то, что Томас не хочет произносить вслух. Мануэль пожимает плечами, говоря без слов, что это не проблема, — разве тебе не надо завтра на свою дискотеку? — Ты хочешь, чтобы я остался, или нет? — Ману скрещивает на груди руки, глядя на него с максимальным скепсисом. — Я бы хотел, — Томас смотрит на огонь, медленно потрескивающий в растопленной буржуйке, и греет руки, положив на пока ещё едва нагретый металл. — Но я не знаю, не испугается ли Ева, проснувшись в незнакомом месте и увидев тебя. Ману понятливо кивает — они прежде всего должны думать сейчас о ребёнке, даже если Томас сам отчаянно нуждался в помощи и поддержке. Он оглядывает небольшую комнату, заприметив у стены широкий диван, но даже такой, удобный на первый взгляд, обещал ему боль в спине на следующий день. У них обоих есть обязанности, Мануэль не может ставить себя выше, чем свою работу, как не может этого делать и Томас. — Я приду утром перед сменой, — Ману протягивает ладонь, и Томас охотно прижимается к нему, крепко обхватывая руками, — проверю, как вы тут, — он кивает, не удосужившись ответить, и позволяет себе ещё несколько секунд насладиться объятьями, прежде чем отпустить его, оставшись наедине со своими проблемами. Наедине с ребёнком, которому с рассветом ему придётся сообщить самую тяжёлую новость в его жизни.Дочь Самурая II
12 октября 2021 г. в 22:14
Томас усаживает продрогшего Мануэля к остывающей печи, надеясь, что её тепла хватит, чтобы их капитан стражи (как бы язвительно Томас ни относился к этой должности) не заболел после прогулок под дождём. Он знает, что Ману вымотан после своей смены, что он должен отпустить его домой, отдыхать и высыпаться перед следующей сменой, потому что усталость может быть губительна с такой опасной работой. Он знает, что не должен быть сейчас эгоистом, но не может справиться со всем, что навалилось на него в одиночку, не может остаться сейчас один на один с этим… всем.
Ева всё ещё спит, закутавшись в тонкое одеяло, и Томас накидывает на неё сверху второе, чтобы согреть — его руки трясутся, и он иррационально боится, что его дрожь может разбудить спящего ребёнка. Он не трогает её лишний раз, хотя его рефлекторно тянет обнять её, успокоить и поделиться своим теплом. Маленький несчастный ребёнок, оставленный наедине со смертью.
Томас не знает, куда себя деть, куда пристроить, не знает, чем занять внезапно образовавшееся свободное время, которое раньше он потратил бы на отдых от детей и худой ужин, на сон, в конце концов, в прекрасном блаженном одиночестве. В одиночестве, которого у него теперь никогда не будет, по крайней мере до тех пор, пока Ева… Томас не может заставить себя произнести слово «жива» даже мысленно.
Он вдруг чувствует, как тонет в нарастающей, подступающей, как гигантская волна панике, когда первоначальный шок отступает, и то, что казалось растерянной пустотой внутри, оказывается гремящей разъярённой тьмой, наполненной вырвавшимися наружу ночными кошмарами, так внезапно ставшими его реальностью.
Он хочет кричать, хочет бежать, хочет скрыться от всего этого: от своей жизни, от своей «работы», от свалившейся на него ответственности, от мира, в котором люди так просто уходят с рассветом и больше не возвращаются, как будто это было нормой.
— Последи за ней, — ему едва хватает выдержки дать наставление Ману, прежде чем он выбегает из дома, захлопнув за собой дверь, и вцепляется в хлипкие перила крыльца, едва не ломая шаткую деревянную конструкцию усилием сведённых судорогой пальцев.
Томас задыхается, вцепившись сведёнными пальцами в сухую древесину, кажется, загоняя в кожу занозы, но ему так наплевать; в нём нет слёз, но всё его существо почти сводит от отчаянного страха безысходности. Ему не оставили выбора, не оставили возможности отказаться. Его не готовили к такому, он не представляет, что делать сейчас, оставшись с чужим больным ребёнком на руках, которому нужно было каким-то образом объяснить, что её родители больше никогда не вернутся. Его почти тошнит от страха и тревоги.
Его окружает уверенное крепкое тепло, и Томас охотно прижимается к обнявшему его Мануэлю, вцепившись холодными пальцами в его ладонь.
— Они не возьмут её себе, — он шепчет, позволяя Ману стиснуть себя крепче, позволяя себе опереться на его плечо. Томас хочет этой поддержки и ободрения, даже если это ни черта не помогает. — Кому мы врём. Они никогда не заберут её, — Ману сухо кивает, опасаясь сейчас что-то говорить, но желая оставаться с Томасом честным. — Я не понимаю, что делать. Я не могу. Я не могу сделать это.
— Кроме тебя некому, — Мануэль перемещается, отодвигая его плечом, прижимает к себе, укрывая от холода и слабого дождя. — Кроме тебя никто не справится с этим.
— С чего ты взял, что справлюсь я, — Томас кривится, на секунду стискивая Ману в руках, прежде чем оттолкнуть его, растирая грязными влажными ладонями лицо.
— Что бы я ни сказал, ты мне сейчас не поверишь, так что я помолчу, — Мануэль пожимает плечами, и Томас легко улыбается, охотно реагируя на ненавязчивую лёгкую шутку. — Я просто знаю, что ты справишься. Тебе тоже придётся поверить в это.
— Вера, — он пренебрежительно фыркает и ведёт Ману за собой в дом. Томас открывает хлипкий шкаф, в котором хранит детские игрушки и на верхней полке которого аккуратно выставлены в ряды разноцветные птицы, сложенные из побледневших от времени купюр.
— Это то, о чём я думаю? — Томас изгибает бровь, как бы говоря, что мысли читать он ещё не научился, вынуждая Ману пояснить, ради чего он перебил его наметившийся монолог. — Бумажные журавлики. Как в той истории. Я не помню, как звали эту девочку.
— Садако, — Томас кивает, скривив лицо в мрачной улыбке, — я рассказал про неё Еве. Что ей надо было собрать тысячу журавликов и тогда она вылечится. Ева поверила, решила, что, если эта магия сработала для Садако, у неё тоже будет шанс выздороветь, если она сложит тысячу.
— Разве Садако вылечили тогда? — Ману аккуратно цепляет слишком большими пальцами крошечную фигурку, сложенную детскими ручками, и пристально смотрит на неё в бледном свете, намеренно избегая Томаса.
— Нет. Я соврал ей.